Неточные совпадения
Осип, слуга, таков, как обыкновенно бывают слуги несколько пожилых лет. Говорит сурьёзно, смотрит несколько вниз, резонер и любит себе самому читать нравоучения для своего барина. Голос его всегда почти ровен, в разговоре
с барином принимает суровое, отрывистое и несколько даже грубое выражение. Он умнее своего барина и потому скорее догадывается, но не любит много говорить и молча плут. Костюм его — серый или
синий поношенный сюртук.
Послала бы
Я в город братца-сокола:
«Мил братец! шелку, гарусу
Купи — семи цветов,
Да гарнитуру
синего!»
Я по углам бы вышила
Москву, царя
с царицею,
Да Киев, да Царьград,
А посередке — солнышко,
И эту занавесочку
В окошке бы повесила,
Авось ты загляделся бы,
Меня бы промигал!..
Львов в домашнем сюртуке
с поясом, в замшевых ботинках сидел на кресле и в pince-nez
с синими стеклами читал книгу, стоявшую на пюпитре, осторожно на отлете держа красивою рукой до половины испеплившуюся сигару.
Вспомнив об Алексее Александровиче, она тотчас
с необыкновенною живостью представила себе его как живого пред собой,
с его кроткими, безжизненными, потухшими глазами,
синими жилами на белых руках, интонациями и треском пальцев и, вспомнив то чувство, которое было между ними и которое тоже называлось любовью, вздрогнула от отвращения.
«Что-нибудь еще в этом роде», сказал он себе желчно, открывая вторую депешу. Телеграмма была от жены. Подпись ее
синим карандашом, «Анна», первая бросилась ему в глаза. «Умираю, прошу, умоляю приехать. Умру
с прощением спокойнее», прочел он. Он презрительно улыбнулся и бросил телеграмму. Что это был обман и хитрость, в этом, как ему казалось в первую минуту, не могло быть никакого сомнения.
Анна вышла ему навстречу из-за трельяжа, и Левин увидел в полусвете кабинета ту самую женщину портрета в темном, разноцветно-синем платье, не в том положении, не
с тем выражением, но на той самой высоте красоты, на которой она была уловлена художником на портрете.
Разве не молодость было то чувство, которое он испытывал теперь, когда, выйдя
с другой стороны опять на край леса, он увидел на ярком свете косых лучей солнца грациозную фигуру Вареньки, в желтом платье и
с корзинкой шедшей легким шагом мимо ствола старой березы, и когда это впечатление вида Вареньки слилось в одно
с поразившим его своею красотой видом облитого косыми лучами желтеющего овсяного поля и за полем далекого старого леса, испещренного желтизною, тающего в
синей дали?
Он был одет в длиннополый
синий сюртук
с пуговицами ниже зада и в высоких, сморщенных на щиколках и прямых на икрах сапогах, сверх которых были надеты большие калоши.
В то время как она говорила
с артельщиком, кучер Михайла, румяный, веселый, в
синей щегольской поддевке и цепочке, очевидно гордый тем, что он так хорошо исполнил поручение, подошел к ней и подал записку. Она распечатала, и сердце ее сжалось еще прежде, чем она прочла.
Переодевшись без торопливости (он никогда не торопился и не терял самообладания), Вронский велел ехать к баракам. От бараков ему уже были видны море экипажей, пешеходов, солдат, окружавших гипподром, и кипящие народом беседки. Шли, вероятно, вторые скачки, потому что в то время, как он входил в барак, он слышал звонок. Подходя к конюшне, он встретился
с белоногим рыжим Гладиатором Махотина, которого в оранжевой
с синим попоне
с кажущимися огромными, отороченными
синим ушами вели на гипподром.
Лошади были уже заложены; колокольчик по временам звенел под дугою, и лакей уже два раза подходил к Печорину
с докладом, что все готово, а Максим Максимыч еще не являлся. К счастию, Печорин был погружен в задумчивость, глядя на
синие зубцы Кавказа, и, кажется, вовсе не торопился в дорогу. Я подошел к нему.
Возвратясь домой, я сел верхом и поскакал в степь; я люблю скакать на горячей лошади по высокой траве, против пустынного ветра;
с жадностью глотаю я благовонный воздух и устремляю взоры в
синюю даль, стараясь уловить туманные очерки предметов, которые ежеминутно становятся все яснее и яснее.
Я, как матрос, рожденный и выросший на палубе разбойничьего брига: его душа сжилась
с бурями и битвами, и, выброшенный на берег, он скучает и томится, как ни мани его тенистая роща, как ни свети ему мирное солнце; он ходит себе целый день по прибрежному песку, прислушивается к однообразному ропоту набегающих волн и всматривается в туманную даль: не мелькнет ли там на бледной черте, отделяющей
синюю пучину от серых тучек, желанный парус, сначала подобный крылу морской чайки, но мало-помалу отделяющийся от пены валунов и ровным бегом приближающийся к пустынной пристани…
Берег обрывом спускался к морю почти у самых стен ее, и внизу
с беспрерывным ропотом плескались темно-синие волны.
Попадались почти смытые дождем вывески
с кренделями и сапогами, кое-где
с нарисованными
синими брюками и подписью какого-то Аршавского портного; где магазин
с картузами, фуражками и надписью: «Иностранец Василий Федоров»; где нарисован был бильярд
с двумя игроками во фраках, в какие одеваются у нас на театрах гости, входящие в последнем акте на сцену.
Вслед за чемоданом внесен был небольшой ларчик красного дерева
с штучными выкладками из карельской березы, сапожные колодки и завернутая в
синюю бумагу жареная курица.
Эти два окна,
с своей стороны, были тоже подслеповаты; на одном из них темнел наклеенный треугольник из
синей сахарной бумаги.
Чичиков тоже устремился к окну. К крыльцу подходил лет сорока человек, живой, смуглой наружности. На нем был триповый картуз. По обеим сторонам его, сняв шапки, шли двое нижнего сословия, — шли, разговаривая и о чем-то
с <ним> толкуя. Один, казалось, был простой мужик; другой, в
синей сибирке, какой-то заезжий кулак и пройдоха.
Оказалось, что все как-то было еще лучше, чем прежде: щечки интереснее, подбородок заманчивей, белые воротнички давали тон щеке, атласный
синий галстук давал тон воротничкам; новомодные складки манишки давали тон галстуку, богатый бархатный <жилет> давал <тон> манишке, а фрак наваринского дыма
с пламенем, блистая, как шелк, давал тон всему.
— Так уж того-с, Константин Федорович, уж сделайте милость… посбавьте, — говорил шедший по другую сторону заезжий кулак в
синей сибирке.
Но уж темнеет вечер
синий,
Пора нам в оперу скорей:
Там упоительный Россини,
Европы баловень — Орфей.
Не внемля критике суровой,
Он вечно тот же, вечно новый,
Он звуки льет — они кипят,
Они текут, они горят,
Как поцелуи молодые,
Все в неге, в пламени любви,
Как зашипевшего аи
Струя и брызги золотые…
Но, господа, позволено ль
С вином равнять do-re-mi-sol?
Прекрасны вы, брега Тавриды,
Когда вас видишь
с корабля
При свете утренней Киприды,
Как вас впервой увидел я;
Вы мне предстали в блеске брачном:
На небе
синем и прозрачном
Сияли груды ваших гор,
Долин, деревьев, сёл узор
Разостлан был передо мною.
А там, меж хижинок татар…
Какой во мне проснулся жар!
Какой волшебною тоскою
Стеснялась пламенная грудь!
Но, муза! прошлое забудь.
Дни мчались: в воздухе нагретом
Уж разрешалася зима;
И он не сделался поэтом,
Не умер, не сошел
с ума.
Весна живит его: впервые
Свои покои запертые,
Где зимовал он, как сурок,
Двойные окна, камелек
Он ясным утром оставляет,
Несется вдоль Невы в санях.
На
синих, иссеченных льдах
Играет солнце; грязно тает
На улицах разрытый снег.
Куда по нем свой быстрый бег...
Гонимы вешними лучами,
С окрестных гор уже снега
Сбежали мутными ручьями
На потопленные луга.
Улыбкой ясною природа
Сквозь сон встречает утро года;
Синея блещут небеса.
Еще прозрачные леса
Как будто пухом зеленеют.
Пчела за данью полевой
Летит из кельи восковой.
Долины сохнут и пестреют;
Стада шумят, и соловей
Уж пел в безмолвии ночей.
Вместо Ивиных за ливрейной рукой, отворившей дверь, показались две особы женского пола: одна — большая, в
синем салопе
с собольим воротником, другая — маленькая, вся закутанная в зеленую шаль, из-под которой виднелись только маленькие ножки в меховых ботинках.
— Володя! Володя! Ивины! — закричал я, увидев в окно трех мальчиков в
синих бекешах
с бобровыми воротниками, которые, следуя за молодым гувернером-щеголем, переходили
с противоположного тротуара к нашему дому.
Карл Иваныч снял халат, надел
синий фрак
с возвышениями и сборками на плечах, оправил перед зеркалом свой галстук и повел нас вниз — здороваться
с матушкой.
Куст тоже мне не понравился; я сделал из него дерево, из дерева — скирд, из скирда — облако и, наконец, так испачкал всю бумагу
синей краской, что
с досады разорвал ее и пошел дремать на вольтеровское кресло.
Седые кудри складками выпадали из-под его соломенной шляпы; серая блуза, заправленная в
синие брюки, и высокие сапоги придавали ему вид охотника; белый воротничок, галстук, пояс, унизанный серебром блях, трость и сумка
с новеньким никелевым замочком — выказывали горожанина.
Там — раскрытый альбом
с выскользнувшими внутренними листами, там — свитки, перевязанные золотым шнуром; стопы книг угрюмого вида; толстые пласты рукописей, насыпь миниатюрных томиков, трещавших, как кора, если их раскрывали; здесь — чертежи и таблицы, ряды новых изданий, карты; разнообразие переплетов, грубых, нежных, черных, пестрых,
синих, серых, толстых, тонких, шершавых и гладких.
Там на длинном столе лежали радужные фазаны, серые утки, пестрые куры; там — свиная туша
с коротеньким хвостом и младенчески закрытыми глазами; там — репа, капуста, орехи,
синий изюм, загорелые персики.
В такой безуспешной и тревожной погоне прошло около часу, когда
с удивлением, но и
с облегчением Ассоль увидела, что деревья впереди свободно раздвинулись, пропустив
синий разлив моря, облака и край желтого песчаного обрыва, на который она выбежала, почти падая от усталости.
Он сжился
с ним, роясь в библиотеке, выискивая и жадно читая те книги, за золотой дверью которых открывалось
синее сияние океана.
С изумлением видел он счастливый блеск утра, обрыв берега среди ярких ветвей и пылающую
синюю даль; над горизонтом, но в то же время и над его ногами висели листья орешника.
Пантен, крича как на пожаре, вывел «Секрет» из ветра; судно остановилось, между тем как от крейсера помчался паровой катер
с командой и лейтенантом в белых перчатках; лейтенант, ступив на палубу корабля, изумленно оглянулся и прошел
с Грэем в каюту, откуда через час отправился, странно махнув рукой и улыбаясь, словно получил чин, обратно к
синему крейсеру.
Может быть, нашла и забыла?» Схватив левой рукой правую, на которой было кольцо,
с изумлением осматривалась она, пытая взглядом море и зеленые заросли; но никто не шевелился, никто не притаился в кустах, и в
синем, далеко озаренном море не было никакого знака, и румянец покрыл Ассоль, а голоса сердца сказали вещее «да».
Ей снился любимый сон: цветущие деревья, тоска, очарование, песни и таинственные явления, из которых, проснувшись, она припоминала лишь сверканье
синей воды, подступающей от ног к сердцу
с холодом и восторгом.
Были там еще корабли-пираты,
с черным флагом и страшной, размахивающей ножами командой; корабли-призраки, сияющие мертвенным светом
синего озарения; военные корабли
с солдатами, пушками и музыкой; корабли научных экспедиций, высматривающие вулканы, растения и животных; корабли
с мрачной тайной и бунтами; корабли открытий и корабли приключений.
Под вечер он уселся в каюте, взял книгу и долго возражал автору, делая на полях заметки парадоксального свойства. Некоторое время его забавляла эта игра, эта беседа
с властвующим из гроба мертвым. Затем, взяв трубку, он утонул в
синем дыме, живя среди призрачных арабесок [Арабеска — здесь: музыкальное произведение, причудливое и непринужденное по своему характеру.], возникающих в его зыбких слоях.
На этот раз ему удалось добраться почти к руке девушки, державшей угол страницы; здесь он застрял на слове «смотри»,
с сомнением остановился, ожидая нового шквала, и действительно едва избег неприятности, так как Ассоль уже воскликнула: «Опять жучишка… дурак!..» — и хотела решительно сдуть гостя в траву, но вдруг случайный переход взгляда от одной крыши к другой открыл ей на
синей морской щели уличного пространства белый корабль
с алыми парусами.
Но вот вдруг становится очень шумно: из кабака выходят
с криками,
с песнями,
с балалайками пьяные-препьяные большие такие мужики в красных и
синих рубашках,
с армяками внакидку.
Солнечные лучи
с своей стороны забирались в рощу и, пробиваясь сквозь чащу, обливали стволы осин таким теплым светом, что они становились похожи на стволы сосен, а листва их почти
синела и над нею поднималось бледно-голубое небо, чуть обрумяненное зарей.
— Через несколько минут ваша комната будет готова принять вас, — воскликнул он
с торжественностию, — Аркадий… Николаич? так, кажется, вы изволите величаться? А вот вам и прислуга, — прибавил он, указывая на вошедшего
с ним коротко остриженного мальчика в
синем, на локтях прорванном, кафтане и в чужих сапогах. — Зовут его Федькой. Опять-таки повторяю, хоть сын и запрещает, не взыщите. Впрочем, трубку набивать он умеет. Ведь вы курите?
На чердаке, в старинном окованном железом сундуке, он открыл множество интересных, хотя и поломанных вещей: рамки для портретов, фарфоровые фигурки, флейту, огромную книгу на французском языке
с картинами, изображающими китайцев, толстый альбом
с портретами смешно и плохо причесанных людей, лицо одного из них было сплошь зачерчено
синим карандашом.
Клим Иванович Самгин был одет тепло, удобно и настроен мужественно, как и следовало человеку, призванному участвовать в историческом деле. Осыпанный снегом необыкновенный извозчик в
синей шинели
с капюшоном, в кожаной финской шапке, краснолицый, усатый, очень похожий на портрет какого-то исторического генерала, равнодушно,
с акцентом латыша заявил Самгину, что в гостиницах нет свободных комнат.
В кабинете он зажег лампу, надел туфли и сел к столу, намереваясь работать, но, взглянув на
синюю обложку толстого «Дела М. П. Зотовой
с крестьянами села Пожога», закрыл глаза и долго сидел, точно погружаясь во тьму, видя в ней жирное тело
с растрепанной серой головой
с фарфоровыми глазами, слыша сиплый, кипящий смех.
С холма, через кустарник, видно было поле, поблескивала ртуть реки, на горизонте вспухала
синяя туча, по невидимой дороге клубилась пыль.
— Разве? — шутливо и громко спросил Спивак, настраивая балалайку. Самгин заметил, что солдаты смотрят на него недружелюбно, как на человека, который мешает. И особенно пристально смотрели двое: коренастый, толстогубый, большеглазый солдат
с подстриженными усами рыжего цвета, а рядом
с ним прищурился и закусил губу человек в
синей блузе
с лицом еврейского типа. Коснувшись пальцем фуражки, Самгин пошел прочь, его проводил возглас...
Особенно старался тенористый, маленький, но крепкий человек в
синей фуфайке матроса и
с курчавой бородкой на веселом, очень милом лице.
Там явился длинноволосый человек
с тонким, бледным и неподвижным лицом, он был никак, ничем не похож на мужика, но одет по-мужицки в серый, домотканого сукна кафтан, в тяжелые, валяные сапоги по колено, в посконную
синюю рубаху и такие же штаны.