У подъезда, на нижней ступеньке, встретил нас совсем черный слуга; потом слуга малаец, не совсем черный, но и не белый,
с красным платком на голове; в сенях — служанка, англичанка, побелее; далее, на лестнице, — девушка лет 20, красавица, положительно белая, и, наконец, — старуха, хозяйка, nec plus ultra белая, то есть седая.
Неточные совпадения
На голове ее был
красный шелковый
платок; жемчуги или бусы в два ряда украшали ее наушники; две-три длинные, все в завитках, кудри выпадали из-под них
на ее высохшую шею
с натянувшимися жилами.
Однажды, часу в седьмом утра, Базаров, возвращаясь
с прогулки, застал в давно отцветшей, но еще густой и зеленой сиреневой беседке Фенечку. Она сидела
на скамейке, накинув по обыкновению белый
платок на голову; подле нее лежал целый пук еще мокрых от росы
красных и белых роз. Он поздоровался
с нею.
На станции ее знали, дородная баба, называя ее по имени и отчеству, сочувственно охая, увела ее куда-то, и через десяток минут Никонова воротилась в пестрой юбке, в
красной кофте, одетой, должно быть,
на голое тело;
голова ее была повязана желтым
платком с цветами.
Загнали во двор старика, продавца
красных воздушных пузырей, огромная гроздь их колебалась над его
головой; потом вошел прилично одетый человек,
с подвязанной черным
платком щекою; очень сконфуженный, он, ни
на кого не глядя, скрылся в глубине двора, за углом дома. Клим понял его, он тоже чувствовал себя сконфуженно и глупо. Он стоял в тени, за грудой ящиков со стеклами для ламп, и слушал ленивенькую беседу полицейских
с карманником.
Он знал это и потому, предчувствуя что-нибудь смешное, брал мало-помалу свои меры: вынимал носовой
платок, смотрел
на часы, застегивал фрак, закрывал обеими руками лицо и, когда наступал кризис, — вставал, оборачивался к стене, упирался в нее и мучился полчаса и больше, потом, усталый от пароксизма,
красный, обтирая пот
с плешивой
головы, он садился, но еще долго потом его схватывало.
Это была цветущая женщина, напоминавшая фигурой Домнушку, но
с мелкими чертами злого лица. Она была разодета в яркий сарафан из китайки
с желтыми разводами по
красному полю и кокетливо закрывала нижнюю часть лица концами
красного кумачного
платка, кое-как накинутого
на голову.
На этот крик Парасковья показалась в дверях избы
с огромной горящей лучиной в руке, и она была вовсе не толстобокая, а, напротив, стройная и красивая баба в ситцевом сарафане и в
красном платке на голове. Gnadige Frau и доктор вошли в избу. Парасковья поспешила горящую лучину воткнуть в светец. Сверстов прежде всего начал разоблачать свою супругу, которая была заметно утомлена длинной дорогой, и когда она осталась в одном только ваточном капоте, то сейчас же опустилась
на лавку.
Девушка,
с виду горничная, стояла в лавке спиной к порогу и торговалась
с хозяином: из-под
красного платка, который она накинула себе
на голову и придерживала обнаженной рукой у подбородка, едва виднелась ее круглая щечка и тонкая шейка.
Старик сидел
на стуле, упираясь ладонями в колени. Он снял
с головы шапочку и вытирал лысину
платком. Очки его съехали
на конец носа, он смотрел в лицо Евсея через них. Теперь у него две пары глаз; настоящие — маленькие, неподвижные, тёмно-серого цвета,
с красными веками.
На голове у нее пестрый
платок, из-под него выбиваются курчавые, светлые волосы, осыпая мелкими колечками ее
красные, мячами надутые щеки, низенький лоб, щекоча полусонные глаза. Она лениво отмахивает волосы
с лица маленькими руками, пальцы их забавно растопырены, точно у новорожденного ребенка. Интересно — о чем можно говорить
с такой девицей? Я бужу пекаря, он спрашивает ее...
Теперь она стояла
на пороге, и свет висячей лампы падал ей прямо
на голову — в белом шерстяном
платке. Из-под
платка смотрело круглое, миловидное, курносое личико
с пухлыми щеками и ямочками
на них от улыбки пухлых
красных губ.
Тут только Огнев заметил в Вере перемену. Она была бледна, задыхалась, и дрожь ее дыхания сообщалась и рукам, и губам, и
голове, и из прически выбивался
на лоб не один локон, как всегда, а два… Видимо, она избегала глядеть прямо в глаза и, стараясь замаскировать волнение, то поправляла воротничок, который как будто резал ей шею, то перетаскивала свой
красный платок с одного плеча
на другое…
Вдруг под общий смех опрометью влетела Устинья Московка. Лицо бледное, головной
платок набок, сама растрепанная, глаза
красные, слезы в три ручья…
С визгом и воплем подбежала к кровати, ринулась
на постель и разразилась рыданьями… Все обступили ее,
с участием расспрашивали, но, уткнувши
голову в подушку, она ничему не внимала… Догадалась Фленушка,
с чего Устинья убивается, но не сказала ни слова, хоть не меньше других вкруг нее суетилась.
Вот за гробом Насти, вслед за родными, идут
с поникшими
головами семь женщин. Все в синих крашенинных сарафанах
с черными рукавами и белыми
платками на головах… Впереди выступает главная «плачея» Устинья Клещиха. Хоронят девушку, оттого в руках у ней зеленая ветка, обернутая в
красный платок.
— Марку Данилычу наше наиглубочайшее! —
с легкой одышкой, сиплым голосом промолвил тучный, жиром оплывший купчина, отирая
красным платком градом выступивший пот
на лице и по всей плешивой до самого затылка
голове.
Вдруг перед честно́й беседой явилась знаменитая повариха, а теперь и бабушка-повитуха Дарья Никитишна. В полушелковом темно-красном сарафане, в гарнитуровом холодникé, в коричневом
платке с затканными серебряными цветочками
на голове, павой выплыла она в горницу
с уемистым горшком пшенной каши.
С низким поклоном поставила она его перед Васильем Борисычем и такие речи примолвила ему по-старинному, по-уставному...