Неточные совпадения
Вернувшись домой после трех бессонных ночей, Вронский, не раздеваясь, лег ничком
на диван, сложив руки и положив
на них голову. Голова его была тяжела. Представления, воспоминания и мысли самые странные
с чрезвычайною быстротой и ясностью сменялись одна другою: то это было лекарство, которое он наливал больной и перелил через ложку, то белые руки акушерки, то странное положение Алексея Александровича
на полу пред
кроватью.
— Пусти, пусти, поди! — заговорила она и вошла в высокую дверь. Направо от двери стояла
кровать, и
на кровати сидел, поднявшись, мальчик в одной расстегнутой рубашечке и, перегнувшись тельцем, потягиваясь, доканчивал зевок. В ту минуту, как губы его сходились вместе, они сложились в блаженно-сонную улыбку, и
с этою улыбкой он опять медленно и сладко повалился назад.
После полудня она начала томиться жаждой. Мы отворили окна — но
на дворе было жарче, чем в комнате; поставили льду около
кровати — ничего не помогало. Я знал, что эта невыносимая жажда — признак приближения конца, и сказал это Печорину. «Воды, воды!..» — говорила она хриплым голосом, приподнявшись
с постели.
Он стал
на колени возле
кровати, приподнял ее голову
с подушки и прижал свои губы к ее холодеющим губам; она крепко обвила его шею дрожащими руками, будто в этом поцелуе хотела передать ему свою душу…
Даже сам Собакевич, который редко отзывался о ком-нибудь
с хорошей стороны, приехавши довольно поздно из города и уже совершенно раздевшись и легши
на кровать возле худощавой жены своей, сказал ей: «Я, душенька, был у губернатора
на вечере, и у полицеймейстера обедал, и познакомился
с коллежским советником Павлом Ивановичем Чичиковым: преприятный человек!»
На что супруга отвечала: «Гм!» — и толкнула его ногою.
Не так долго копался он
на кровати, не так долго стоял Михайло
с рукомойником в руках.
Татьяна взором умиленным
Вокруг себя
на всё глядит,
И всё ей кажется бесценным,
Всё душу томную живит
Полумучительной отрадой:
И стол
с померкшею лампадой,
И груда книг, и под окном
Кровать, покрытая ковром,
И вид в окно сквозь сумрак лунный,
И этот бледный полусвет,
И лорда Байрона портрет,
И столбик
с куклою чугунной
Под шляпой
с пасмурным челом,
С руками, сжатыми крестом.
И я написал последний стих. Потом в спальне я прочел вслух все свое сочинение
с чувством и жестами. Были стихи совершенно без размера, но я не останавливался
на них; последний же еще сильнее и неприятнее поразил меня. Я сел
на кровать и задумался…
Оставшись в одном белье, он тихо опустился
на кровать, окрестил ее со всех сторон и, как видно было,
с усилием — потому что он поморщился — поправил под рубашкой вериги. Посидев немного и заботливо осмотрев прорванное в некоторых местах белье, он встал,
с молитвой поднял свечу в уровень
с кивотом, в котором стояло несколько образов, перекрестился
на них и перевернул свечу огнем вниз. Она
с треском потухла.
Почти то же самое случилось теперь и
с Соней; так же бессильно,
с тем же испугом, смотрела она
на него несколько времени и вдруг, выставив вперед левую руку, слегка, чуть-чуть, уперлась ему пальцами в грудь и медленно стала подниматься
с кровати, все более и более от него отстраняясь, и все неподвижнее становился ее взгляд
на него.
На висках,
на выпуклом лбу Макарова блестел пот, нос заострился, точно у мертвого, он закусил губы и крепко закрыл глаза. В ногах
кровати стояли Феня
с медным тазом в руках и Куликова
с бинтами,
с марлей.
Блестели золотые, серебряные венчики
на иконах и опаловые слезы жемчуга риз. У стены — старинная
кровать карельской березы, украшенная бронзой, такие же четыре стула стояли посреди комнаты вокруг стола. Около двери, в темноватом углу, — большой шкаф,
с полок его, сквозь стекло, Самгин видел ковши, братины, бокалы и черные кирпичи книг, переплетенных в кожу. Во всем этом было нечто внушительное.
Снимая пальто, Самгин отметил, что
кровать стоит так же в углу, у двери, как стояла там,
на почтовой станции. Вместо лоскутного одеяла она покрыта клетчатым пледом. За
кроватью, в ногах ее, карточный стол
с кривыми ножками,
на нем — лампа, груда книг, а над ним — репродукция
с Христа Габриеля Макса.
Пузатый комод и
на нем трюмо в форме лиры, три неуклюжих стула, старенькое
на низких ножках кресло у стола, под окном, — вот и вся обстановка комнаты. Оклеенные белыми обоями стены холодны и голы, только против
кровати — темный квадрат небольшой фотографии: гладкое, как пустота, море, корма баркаса и
на ней, обнявшись, стоят Лидия
с Алиной.
«Бедно живет», — подумал Самгин, осматривая комнатку
с окном в сад; окно было кривенькое, из четырех стекол, одно уже зацвело, значит — торчало в раме долгие года. У окна маленький круглый стол, накрыт вязаной салфеткой. Против
кровати — печка
с лежанкой, близко от печи комод, шкатулка
на комоде, флаконы, коробочки, зеркало
на стене. Три стула, их манерно искривленные ножки и спинки, прогнутые плетеные сиденья особенно подчеркивали бедность комнаты.
На руке своей Клим ощутил слезы. Глаза Варвары неестественно дрожали, казалось — они выпрыгнут из глазниц. Лучше бы она закрыла их. Самгин вышел в темную столовую, взял
с буфета еще не совсем остывший самовар, поставил его у
кровати Варвары и, не взглянув
на нее, снова ушел в столовую, сел у двери.
Поцеловав его, она соскочила
с кровати и, погасив свечу, исчезла. После нее остался запах духов и
на ночном столике браслет
с красными камешками. Столкнув браслет пальцем в ящик столика, Самгин закурил папиросу, начал приводить в порядок впечатления дня и тотчас убедился, что Дуняша, среди них, занимает ничтожно малое место. Было даже неловко убедиться в этом, — он почувствовал необходимость объясниться
с самим собою.
«Кутузов, — сообразил Самгин, молча, жестом руки указывая
на кровать. — Приехал
с паспортом Макарова. Нелегальный. Хорошо, что я не поздоровался
с ним».
— Ваша фамилия? — спросил его жандармский офицер и, отступив от
кровати на шаг, встал рядом
с человеком в судейском мундире; сбоку от них стоял молодой солдат, подняв руку со свечой без подсвечника, освещая лицо Клима; дверь в столовую закрывала фигура другого жандарма.
Пока она спала, ей все стены ее двух комнаток чьи-то руки обвешали гирляндами из зелени и цветов. Она хотела надеть свою простенькую блузу, а наместо ее,
на кресле, подле
кровати, нашла утреннее неглиже из кисеи и кружев
с розовыми лентами.
Простая
кровать с большим занавесом, тонкое бумажное одеяло и одна подушка. Потом диван, ковер
на полу, круглый стол перед диваном, другой маленький письменный у окна, покрытый клеенкой,
на котором, однако же, не было признаков письма, небольшое старинное зеркало и простой шкаф
с платьями.
Везде почерневшие, массивные, дубовые и из черного дерева кресла, столы,
с бронзовой отделкой и деревянной мозаикой; большие китайские вазы; часы — Вакх, едущий
на бочке; большие овальные, в золоченых, в виде веток, рамах, зеркала; громадная
кровать в спальне стояла, как пышный гроб, покрытый глазетом.
Он уже не по-прежнему,
с стесненным сердцем, а вяло прошел сумрачную залу
с колоннадой, гостиные
с статуями, бронзовыми часами, шкафиками рококо и, ни
на что не глядя, добрался до верхних комнат; припомнил, где была детская и его спальня, где стояла его
кровать, где сиживала его мать.
Али что не слышно мне дыханья ее
с постели стало, али в темноте-то разглядела, пожалуй, что как будто
кровать пуста, — только встала я вдруг, хвать рукой: нет никого
на кровати, и подушка холодная.
Я хотел было что-то ответить, но не смог и побежал наверх. Он же все ждал
на месте, и только лишь когда я добежал до квартиры, я услышал, как отворилась и
с шумом захлопнулась наружная дверь внизу. Мимо хозяина, который опять зачем-то подвернулся, я проскользнул в мою комнату, задвинулся
на защелку и, не зажигая свечки, бросился
на мою
кровать, лицом в подушку, и — плакал, плакал. В первый раз заплакал
с самого Тушара! Рыданья рвались из меня
с такою силою, и я был так счастлив… но что описывать!
Я присел
на кровати, холодный пот выступил у меня
на лбу, но я чувствовал не испуг: непостижимое для меня и безобразное известие о Ламберте и его происках вовсе, например, не наполнило меня ужасом, судя по страху, может быть безотчетному,
с которым я вспоминал и в болезни и в первые дни выздоровления о моей
с ним встрече в тогдашнюю ночь.
Знакомы мне эти узкие, чуть-чуть заставленные мебелью комнатки и, однако же,
с претензией
на комфортабельный вид; тут непременно мягкий диван
с Толкучего рынка, который опасно двигать, рукомойник и ширмами огороженная железная
кровать.
Напротив, в то смутное первое мгновение
на кровати, сейчас по уходе Настасьи Егоровны, я даже и не останавливался
на Ламберте, но… меня захватила пуще всего весть о ней, о разрыве ее
с Бьорингом и о счастье ее в свете, о праздниках, об успехе, о «блеске».
— Да, да, оставьте, оставьте меня в покое! — замахал я руками чуть не плача, так что он вдруг
с удивлением посмотрел
на меня; однако же вышел. Я насадил
на дверь крючок и повалился
на мою
кровать ничком в подушку. И вот так прошел для меня этот первый ужасный день из этих трех роковых последних дней, которыми завершаются мои записки.
Он один приделал полки, устроил
кровать, вбил гвоздей, сделал вешалку и потом принялся разбирать вещи по порядку,
с тою только разницею, что сапоги положил уже не
с книгами, как прежде, а выстроил их длинным рядом
на комоде и бюро, а ваксу, мыло, щетки, чай и сахар разложил
на книжной полке.
Дико мне казалось влезать под катафалк английских постелей,
с пестрыми занавесами, и особенно неудобно класть голову
на длинную, во всю ширину
кровати, и низенькую круглую подушку, располагающую к апоплексическому удару.
Заглянув в третье отверстие, он увидал
на кровати спящего очень маленького роста свернувшегося человечка,
с головою укрытого халатом.
Вернувшись в палату, где стояло восемь детских кроваток, Маслова стала по приказанию сестры перестилать постель и, слишком далеко перегнувшись
с простыней, поскользнулась и чуть не упала. Выздоравливающий, обвязанный по шее, смотревший
на нее мальчик засмеялся, и Маслова не могла уже больше удерживаться и, присев
на кровать, закатилась громким и таким заразительным смехом, что несколько детей тоже расхохотались, а сестра сердито крикнула
на нее...
Вспоминая вчерашний вечер, проведенный у Корчагиных, богатых и знаменитых людей,
на дочери которых предполагалось всеми, что он должен жениться, он вздохнул и, бросив выкуренную папироску, хотел достать из серебряного портсигара другую, но раздумал и, спустив
с кровати гладкие белые ноги, нашел ими туфли, накинул
на полные плечи шелковый халат и, быстро и тяжело ступая, пошел в соседнюю
с спальней уборную, всю пропитанную искусственным запахом элексиров, одеколона, фиксатуаров, духов.
Привалов пошел в уборную, где царила мертвая тишина. Катерина Ивановна лежала
на кровати, устроенной
на скорую руку из старых декораций; лицо покрылось матовой бледностью, грудь поднималась судорожно,
с предсмертными хрипами. Шутовской наряд был обрызган каплями крови. Какая-то добрая рука прикрыла ноги ее синей собольей шубкой. Около изголовья молча стоял Иван Яковлич, бледный как мертвец; у него по лицу катились крупные слезы.
Больная лежала
на большой
кровати черного дерева
с серебряными украшениями, под полосатым пологом из восточной шелковой материи.
Между окнами стоял небольшой письменный стол, у внутренней стены простенькая железная
кровать под белым чехлом, ночной столик, этажерка
с книгами в углу,
на окнах цветы, — вообще вся обстановка смахивала
на монастырскую келью и понравилась Привалову своей простотой.
Комната девушки
с двумя окнами выходила в сад и походила
на монашескую келью по своей скромной обстановке: обтянутый пестрым ситцем диванчик у одной стены, четыре стула, железная
кровать в углу, комод и шкаф
с книгами, письменный стол, маленький рабочий столик
с швейной машиной — вот и все.
— Мы целую бутылку пороху заготовили, он под
кроватью и держал. Отец увидал. Взорвать, говорит, может. Да и высек его тут же. Хотел в гимназию
на меня жаловаться. Теперь со мной его не пускают, теперь со мной никого не пускают. Смурова тоже не пускают, у всех прославился; говорят, что я «отчаянный», — презрительно усмехнулся Коля. — Это все
с железной дороги здесь началось.
Воротился к себе
на кровать, лег да и думаю в страхе: «Вот коли убит Григорий Васильевич совсем, так тем самым очень худо может произойти, а коли не убит и очнется, то оченно хорошо это произойдет, потому они будут тогда свидетелем, что Дмитрий Федорович приходили, а стало быть, они и убили, и деньги унесли-с».
Он провел панов в комнатку направо, не в ту, в большую, в которой собирался хор девок и накрывался стол, а в спальную, в которой помещались сундуки, укладки и две большие
кровати с ситцевыми подушками горой
на каждой.
Алеша довел своего старца в спаленку и усадил
на кровать. Это была очень маленькая комнатка
с необходимою мебелью;
кровать была узенькая, железная, а
на ней вместо тюфяка один только войлок. В уголку, у икон, стоял налой, а
на нем лежали крест и Евангелие. Старец опустился
на кровать в бессилии; глаза его блестели, и дышал он трудно. Усевшись, он пристально и как бы обдумывая нечто посмотрел
на Алешу.
— Как же-с, видим, но мы денег уже в нем не нашли, он был пустой и валялся
на полу, у
кровати, за ширмами.
«Что
с ним?» — мельком подумал Митя и вбежал в комнату, где плясали девки. Но ее там не было. В голубой комнате тоже не было; один лишь Калганов дремал
на диване. Митя глянул за занавесы — она была там. Она сидела в углу,
на сундуке, и, склонившись
с руками и
с головой
на подле стоявшую
кровать, горько плакала, изо всех сил крепясь и скрадывая голос, чтобы не услышали. Увидав Митю, она поманила его к себе и, когда тот подбежал, крепко схватила его за руку.
В комнате, в которой лежал Федор Павлович, никакого особенного беспорядка не заметили, но за ширмами, у
кровати его, подняли
на полу большой, из толстой бумаги, канцелярских размеров конверт
с надписью: «Гостинчик в три тысячи рублей ангелу моему Грушеньке, если захочет прийти», а внизу было приписано, вероятно уже потом, самим Федором Павловичем: «и цыпленочку».
Рука
с нагайкой попыталась приподняться… Напрасно! Губы опять склеились, глаза закрылись — и по-прежнему лежал Чертопханов
на своей жесткой
кровати, вытянувшись как пласт и сдвинув подошвы.
На столе возле
кровати стоял пустой штоф; а в головах, пришпиленные булавками к стене, виднелись два акварельных рисунка:
на одном, сколько можно было понять, был представлен толстый человек
с гитарой в руках — вероятно, Недопюскин; другой изображал скачущего всадника…
В задней комнате дома, сырой и темной,
на убогой
кровати, покрытой конскою попоной,
с лохматой буркой вместо подушки, лежал Чертопханов, уже не бледный, а изжелта-зеленый, как бывают мертвецы, со ввалившимися глазами под глянцевитыми веками,
с заостренным, но все еще красноватым носом над взъерошенными усами.
Рахметов отпер дверь
с мрачною широкою улыбкою, и посетитель увидел вещь, от которой и не Аграфена Антоновна могла развести руками: спина и бока всего белья Рахметова (он был в одном белье) были облиты кровью, под
кроватью была кровь, войлок,
на котором он спал, также в крови; в войлоке были натыканы сотни мелких гвоздей шляпками
с — исподи, остриями вверх, они высовывались из войлока чуть не
на полвершка...
С этим словом гробовщик отправился
на кровать и вскоре захрапел.