Неточные совпадения
Знакомы мне эти узкие, чуть-чуть заставленные мебелью комнатки и, однако же,
с претензией
на комфортабельный вид; тут непременно мягкий диван
с Толкучего рынка, который опасно двигать, рукомойник и ширмами огороженная железная
кровать.
Али что не слышно мне дыханья ее
с постели стало, али в темноте-то разглядела, пожалуй, что как будто
кровать пуста, — только встала я вдруг, хвать рукой: нет никого
на кровати, и подушка холодная.
Я хотел было что-то ответить, но не смог и побежал наверх. Он же все ждал
на месте, и только лишь когда я добежал до квартиры, я услышал, как отворилась и
с шумом захлопнулась наружная дверь внизу. Мимо хозяина, который опять зачем-то подвернулся, я проскользнул в мою комнату, задвинулся
на защелку и, не зажигая свечки, бросился
на мою
кровать, лицом в подушку, и — плакал, плакал. В первый раз заплакал
с самого Тушара! Рыданья рвались из меня
с такою силою, и я был так счастлив… но что описывать!
Я присел
на кровати, холодный пот выступил у меня
на лбу, но я чувствовал не испуг: непостижимое для меня и безобразное известие о Ламберте и его происках вовсе, например, не наполнило меня ужасом, судя по страху, может быть безотчетному,
с которым я вспоминал и в болезни и в первые дни выздоровления о моей
с ним встрече в тогдашнюю ночь.
Напротив, в то смутное первое мгновение
на кровати, сейчас по уходе Настасьи Егоровны, я даже и не останавливался
на Ламберте, но… меня захватила пуще всего весть о ней, о разрыве ее
с Бьорингом и о счастье ее в свете, о праздниках, об успехе, о «блеске».
— Да, да, оставьте, оставьте меня в покое! — замахал я руками чуть не плача, так что он вдруг
с удивлением посмотрел
на меня; однако же вышел. Я насадил
на дверь крючок и повалился
на мою
кровать ничком в подушку. И вот так прошел для меня этот первый ужасный день из этих трех роковых последних дней, которыми завершаются мои записки.
Неточные совпадения
Вернувшись домой после трех бессонных ночей, Вронский, не раздеваясь, лег ничком
на диван, сложив руки и положив
на них голову. Голова его была тяжела. Представления, воспоминания и мысли самые странные
с чрезвычайною быстротой и ясностью сменялись одна другою: то это было лекарство, которое он наливал больной и перелил через ложку, то белые руки акушерки, то странное положение Алексея Александровича
на полу пред
кроватью.
— Пусти, пусти, поди! — заговорила она и вошла в высокую дверь. Направо от двери стояла
кровать, и
на кровати сидел, поднявшись, мальчик в одной расстегнутой рубашечке и, перегнувшись тельцем, потягиваясь, доканчивал зевок. В ту минуту, как губы его сходились вместе, они сложились в блаженно-сонную улыбку, и
с этою улыбкой он опять медленно и сладко повалился назад.
После полудня она начала томиться жаждой. Мы отворили окна — но
на дворе было жарче, чем в комнате; поставили льду около
кровати — ничего не помогало. Я знал, что эта невыносимая жажда — признак приближения конца, и сказал это Печорину. «Воды, воды!..» — говорила она хриплым голосом, приподнявшись
с постели.
Он стал
на колени возле
кровати, приподнял ее голову
с подушки и прижал свои губы к ее холодеющим губам; она крепко обвила его шею дрожащими руками, будто в этом поцелуе хотела передать ему свою душу…
Даже сам Собакевич, который редко отзывался о ком-нибудь
с хорошей стороны, приехавши довольно поздно из города и уже совершенно раздевшись и легши
на кровать возле худощавой жены своей, сказал ей: «Я, душенька, был у губернатора
на вечере, и у полицеймейстера обедал, и познакомился
с коллежским советником Павлом Ивановичем Чичиковым: преприятный человек!»
На что супруга отвечала: «Гм!» — и толкнула его ногою.