Неточные совпадения
Во время разлуки
с ним и при том приливе любви, который она испытывала всё это последнее время, она воображала его четырехлетним
мальчиком, каким она
больше всего любила его. Теперь он был даже не таким, как она оставила его; он еще дальше стал от четырехлетнего, еще вырос и похудел. Что это! Как худо его лицо, как коротки его волосы! Как длинны руки! Как изменился он
с тех пор, как она оставила его! Но это был он,
с его формой головы, его губами, его мягкою шейкой и широкими плечиками.
Но он уже навсегда запомнил тот короткий грудной смех, полный сердечной музыки, каким встретили его дома, и раза два в год посещал замок, оставляя женщине
с серебряными волосами нетвердую уверенность в том, что такой
большой мальчик, пожалуй, справится
с своими игрушками.
—
Большая редкость в наши дни, когда как раз даже
мальчики и девочки в политику вторглись, — тяжко вздохнув, сказал Бердников и продолжал комически скорбно: — Особенно девочек жалко, они совсем несъедобны стали, как, примерно, мармелад
с уксусом. Вот и Попов тоже политикой уязвлен, марксизму привержен, угрожает мужика социалистом сделать, хоша мужик, даже когда он совсем нищий, все-таки не пролетар…
По тротуару величественно плыл
большой коричневый ком сгущенной скуки, — пышно одетая женщина вела за руку
мальчика в матроске, в фуражке
с лентами; за нею шел клетчатый человек, похожий на клоуна, и шумно сморкался в платок, дергая себя за нос.
У него был свой сын, Андрей, почти одних лет
с Обломовым, да еще отдали ему одного
мальчика, который почти никогда не учился, а
больше страдал золотухой, все детство проходил постоянно
с завязанными глазами или ушами да плакал все втихомолку о том, что живет не у бабушки, а в чужом доме, среди злодеев, что вот его и приласкать-то некому, и никто любимого пирожка не испечет ему.
И он повелительно указывал ему рукой на лестницу.
Мальчик постоял
с минуту в каком-то недоумении, мигнул раза два, взглянул на лакея и, видя, что от него
больше ждать нечего, кроме повторения того же самого, встряхнул волосами и пошел на лестницу, как встрепанный.
— Нет, двое детей со мной, от покойного мужа:
мальчик по восьмому году да девочка по шестому, — довольно словоохотливо начала хозяйка, и лицо у ней стало поживее, — еще бабушка наша, больная, еле ходит, и то в церковь только; прежде на рынок ходила
с Акулиной, а теперь
с Николы перестала: ноги стали отекать. И в церкви-то все
больше сидит на ступеньке. Вот и только. Иной раз золовка приходит погостить да Михей Андреич.
Да и в самом Верхлёве стоит, хотя
большую часть года пустой, запертой дом, но туда частенько забирается шаловливый
мальчик, и там видит он длинные залы и галереи, темные портреты на стенах, не
с грубой свежестью, не
с жесткими
большими руками, — видит томные голубые глаза, волосы под пудрой, белые, изнеженные лица, полные груди, нежные
с синими жилками руки в трепещущих манжетах, гордо положенные на эфес шпаги; видит ряд благородно-бесполезно в неге протекших поколений, в парче, бархате и кружевах.
Вернувшись в палату, где стояло восемь детских кроваток, Маслова стала по приказанию сестры перестилать постель и, слишком далеко перегнувшись
с простыней, поскользнулась и чуть не упала. Выздоравливающий, обвязанный по шее, смотревший на нее
мальчик засмеялся, и Маслова не могла уже
больше удерживаться и, присев на кровать, закатилась громким и таким заразительным смехом, что несколько детей тоже расхохотались, а сестра сердито крикнула на нее...
Нехлюдову было легче
с мальчиками, чем
с большими, и он дорогой разговорился
с ними. Маленький в розовой рубашке перестал смеяться и говорил так же умно и обстоятельно, как и старший.
Раз осенью, когда выдался особенно теплый денек, старик вывел из приваловского подъезда полуторагодового
мальчика с большими серыми глазами: это был законный внук Василия Назарыча, Павел Привалов.
Штабс-капитан стремительно кинулся через сени в избу к хозяевам, где варилось и штабс-капитанское кушанье. Коля же, чтобы не терять драгоценного времени, отчаянно спеша, крикнул Перезвону: «Умри!» И тот вдруг завертелся, лег на спину и замер неподвижно всеми четырьмя своими лапками вверх.
Мальчики смеялись, Илюша смотрел
с прежнею страдальческою своею улыбкой, но всех
больше понравилось, что умер Перезвон, «маменьке». Она расхохоталась на собаку и принялась щелкать пальцами и звать...
За канавкой же, примерно шагах в тридцати от группы, стоял у забора и еще
мальчик, тоже школьник, тоже
с мешочком на боку, по росту лет десяти, не
больше, или даже меньше того, — бледненький, болезненный и со сверкавшими черными глазками.
Илюша же и говорить не мог. Он смотрел на Колю своими
большими и как-то ужасно выкатившимися глазами,
с раскрытым ртом и побледнев как полотно. И если бы только знал не подозревавший ничего Красоткин, как мучительно и убийственно могла влиять такая минута на здоровье больного
мальчика, то ни за что бы не решился выкинуть такую штуку, какую выкинул. Но в комнате понимал это, может быть, лишь один Алеша. Что же до штабс-капитана, то он весь как бы обратился в самого маленького
мальчика.
С тех пор,
с самой его смерти, она посвятила всю себя воспитанию этого своего нещечка
мальчика Коли, и хоть любила его все четырнадцать лет без памяти, но уж, конечно, перенесла
с ним несравненно
больше страданий, чем выжила радостей, трепеща и умирая от страха чуть не каждый день, что он заболеет, простудится, нашалит, полезет на стул и свалится, и проч., и проч.
Я отвернулся и быстрыми шагами стал спускаться
с холма, на котором лежит Колотовка. У подошвы этого холма расстилается широкая равнина; затопленная мглистыми волнами вечернего тумана, она казалась еще необъятней и как будто сливалась
с потемневшим небом. Я сходил
большими шагами по дороге вдоль оврага, как вдруг где-то далеко в равнине раздался звонкий голос
мальчика. «Антропка! Антропка-а-а!..» — кричал он
с упорным и слезливым отчаянием, долго, долго вытягивая последний слог.
У второго
мальчика, Павлуши, волосы были всклоченные, черные, глаза серые, скулы широкие, лицо бледное, рябое, рот
большой, но правильный, вся голова огромная, как говорится
с пивной котел, тело приземистое, неуклюжее.
— Малину крал, — отвечал
мальчик с большим равнодушием.
Ася (собственное имя ее было Анна, но Гагин называл ее Асей, и уж вы позвольте мне ее так называть) — Ася отправилась в дом и скоро вернулась вместе
с хозяйкой. Они вдвоем несли
большой поднос
с горшком молока, тарелками, ложками, сахаром, ягодами, хлебом. Мы уселись и принялись за ужин. Ася сняла шляпу; ее черные волосы, остриженные и причесанные, как у
мальчика, падали крупными завитками на шею и уши. Сначала она дичилась меня; но Гагин сказал ей...
Обед был
большой. Мне пришлось сидеть возле генерала Раевского, брата жены Орлова. Раевский был тоже в опале
с 14 декабря; сын знаменитого Н. Н. Раевского, он
мальчиком четырнадцати лет находился
с своим братом под Бородином возле отца; впоследствии он умер от ран на Кавказе. Я рассказал ему об Огареве и спросил, может ли и захочет ли Орлов что-нибудь сделать.
Не могу сказать, чтоб романы имели на меня
большое влияние; я бросался
с жадностью на все двусмысленные или несколько растрепанные сцены, как все
мальчики, но они не занимали меня особенно.
Как
большая часть живых
мальчиков, воспитанных в одиночестве, я
с такой искренностью и стремительностью бросался каждому на шею,
с такой безумной неосторожностью делал пропаганду и так откровенно сам всех любил, что не мог не вызвать горячий ответ со стороны аудитории, состоящей из юношей почти одного возраста (мне был тогда семнадцатый год).
Кипяток в семь часов разливали по стаканам без блюдечек, ставили стаканы на каток, а рядом — огромный медный чайник
с заваренным для колера цикорием. Кухарка (в мастерских ее звали «хозяйка») подавала по куску пиленого сахара на человека и нарезанный толстыми ломтями черный хлеб. Посуду убирали
мальчики. За обедом тоже служили
мальчики. И так было во всей Москве — и в
больших мастерских, и у «грызиков».
Мастера бросали работу, частью усаживались, как работали, «ноги калачиком», на катке вокруг чашек, а кому не хватало места, располагались стоя вместе
с мальчиками и по очереди черпали
большими деревянными ложками щи.
Это был высокий худощавый
мальчик, несколько сутулый,
с узкой грудью и лицом, попорченным оспой (вообще, как я теперь вспоминаю, в то время было гораздо
больше людей со следами этой болезни, чем теперь).
И сам я, казалось, всегда был таким же
мальчиком с большой головой, причем старший брат был несколько выше меня, а младший ниже…
Еврейский
мальчик, бежавший в ремесленное училище; сапожный ученик
с выпачканным лицом и босой, но
с большим сапогом в руке; длинный верзила, шедший
с кнутом около воза
с глиной; наконец, бродячая собака, пробежавшая мимо меня
с опущенной головой, — все они, казалось мне, знают, что я — маленький
мальчик, в первый раз отпущенный матерью без провожатых, у которого, вдобавок, в кармане лежит огромная сумма в три гроша (полторы копейки).
Мальчик совсем увлекся, увлекся сразу и ничего
больше не видел, кроме запольской красавицы
с ее поджигающим смехом, вызывающею улыбкою и бойкою речью.
Во время
большой перемены я разделил
с мальчиками хлеб и колбасу, и мы начали читать удивительную сказку «Соловей» — она сразу взяла всех за сердце.
Мне гораздо
больше нравился малозаметный увалень Саша Михаилов,
мальчик тихий,
с печальными глазами и хорошей улыбкой, очень похожий на свою кроткую мать.
Слово участия и ласковый тон вызвали в
мальчике еще
большую нервную вспышку плача. Тогда девочка присела около него на корточки; просидев так
с полминуты, она тихо тронула его волосы, погладила его голову и затем,
с мягкою настойчивостью матери, которая успокаивает наказанного ребенка, приподняла его голову и стала вытирать платком заплаканные глаза.
В сцене
с Надей в саду он выказывает себя пустым и дрянным
мальчиком — не
больше; но в последней сцене, когда он узнал о гневе матери и о судьбе, грозящей Наде, он просто гадок…
Слушателями были:
мальчик лет пятнадцати,
с довольно веселым и неглупым лицом и
с книгой в руках, молодая девушка лет двадцати, вся в трауре и
с грудным ребенком на руках, тринадцатилетняя девочка, тоже в трауре, очень смеявшаяся и ужасно разевавшая при этом рот, и, наконец, один чрезвычайно странный слушатель, лежавший на диване малый лет двадцати, довольно красивый, черноватый,
с длинными, густыми волосами,
с черными
большими глазами,
с маленькими поползновениями на бакенбарды и бородку.
В кабаке стоял дым коромыслом. Из дверей к стойке едва можно было пробиться. Одна сальная свечка, стоявшая у выручки, едва освещала небольшое пространство, где действовала Рачителиха. Ей помогал красивый двенадцатилетний
мальчик с большими темными глазами. Он
с снисходительною важностью принимал деньги, пересчитывал и прятал под стойку в стоявшую там деревянную «шкатунку».
За ужином, вместе
с Илюшкой, прислуживал и Тараско, брат Окулка.
Мальчик сильно похудел, а на лице у него остались белые пятна от залеченных пузырей. Он держался очень робко и, видимо, стеснялся
больше всего своими новыми сапогами.
Еще прошу тебя отыскать в Ларинской гимназии сына нашего Вильгельма-покойника. Спроси там Мишу Васильева (он под этим псевдонимом после смерти отца отдан сестре его Устинье Карловне Глинке).
Мальчик с дарованиями, только здесь был
большой шалун, — теперь, говорят, исправился. — Скажи ему, что я тебя просил на него взглянуть.
Евсеич отдал нас
с рук на руки Матвею Васильичу, который взял меня за руку и ввел в
большую неопрятную комнату, из которой несся шум и крик, мгновенно утихнувший при нашем появлении, — комнату, всю установленную рядами столов со скамейками, каких я никогда не видывал; перед первым столом стояла, утвержденная на каких-то подставках,
большая черная четвероугольная доска; у доски стоял
мальчик с обвостренным мелом в одной руке и
с грязной тряпицей в другой.
Трудно было примириться детскому уму и чувству
с мыслию, что виденное мною зрелище не было исключительным злодейством, разбоем на
большой дороге, за которое следовало бы казнить Матвея Васильича как преступника, что такие поступки не только дозволяются, но требуются от него как исполнение его должности; что самые родители высеченных
мальчиков благодарят учителя за строгость, а
мальчики будут благодарить со временем; что Матвей Васильич мог браниться зверским голосом, сечь своих учеников и оставаться в то же время честным, добрым и тихим человеком.
Когда мне минуло четырнадцать лет и я мог идти к причастию, моя маменька сказала моему папеньке: „Карл стал
большой мальчик, Густав; что мы будем
с ним делать?“ И папенька сказал: „Я не знаю“.
— Прощай, мой ангел! — обратилась она потом к Паше. — Дай я тебя перекрещу, как перекрестила бы тебя родная мать; не меньше ее желаю тебе счастья. Вот, Сергей, завещаю тебе отныне и навсегда, что ежели когда-нибудь этот
мальчик, который со временем будет
большой, обратится к тебе (по службе ли,
с денежной ли нуждой), не смей ни минуты ему отказывать и сделай все, что будет в твоей возможности, — это приказывает тебе твоя мать.
Паша сначала не обратил
большого внимания на это известие; но тетенька действительно приехала, и привезенный ею сынок ее — братец Сашенька — оказался почти ровесником Павлу: такой же был черненький
мальчик и
с необыкновенно востренькими и плутоватыми глазками.
«Я встала и не хотела
с ним говорить, — рассказывала Нелли, — я его очень боялась; он начал говорить про Бубнову, как она теперь сердится, что она уж не смеет меня теперь взять, и начал вас хвалить; сказал, что он
с вами
большой друг и вас маленьким
мальчиком знал.
Миновав белую,
с зеленым куполом, в виде луковицы, мечеть, окруженную молчаливой толпой темных кипарисов,
мальчик спустился по тесному кривому переулку на
большую дорогу.
Столько же, сколько шарманку, может быть, даже немного
больше, он любил своих младших спутников в вечных скитаниях: пуделя Арто и маленького Сергея.
Мальчика он взял пять лет тому назад «напрокат» у забулдыги, вдового сапожника, обязавшись за это уплачивать по два рубля в месяц. Но сапожник вскоре умер, и Сергей остался навеки связанным
с дедушкой и душою, и мелкими житейскими интересами.
— Дедушка Лодыжкин, а дедушка, глянькось, в фонтане-то — золотые рыбы!.. Ей-богу, дедушка, золотые, умереть мне на месте! — кричал
мальчик, прижимаясь лицом к решетке, огораживающей сад
с большим бассейном посередине. — Дедушка, а персики! Вона сколько! На одном дереве!
Магнолии,
с их твердыми и блестящими, точно лакированными листьями и белыми,
с большую тарелку величиной, цветами; беседки, сплошь затканные виноградом, свесившим вниз тяжелые гроздья; огромные многовековые платаны
с их светлой корой и могучими кронами; табачные плантации, ручьи и водопады, и повсюду — на клумбах, на изгородях, на стенах дач — яркие, великолепные душистые розы, — все это не переставало поражать своей живой цветущей прелестью наивную душу
мальчика.
Ромашову очень хотелось ехать вместе
с Шурочкой, но так как Михин всегда был ему приятен и так как чистые, ясные глаза этого славного
мальчика глядели
с умоляющим выражением, а также и потому, что душа Ромашова была в эту минуту вся наполнена
большим радостным чувством, — он не мог отказать и согласился.
Мальчик высказал это солидно, без похвальбы, и без всякого глумления над странностью моего вопроса. По-видимому, он понимал, что перед ним стоит иностранец (кстати: ужасно странно звучит это слово в применении к русскому путешественнику; по крайней мере, мне
большого труда стоило свыкнуться
с мыслью, что я где-нибудь могу быть… иностранцем!!), которому простительно не знать немецких обычаев.
Кто не согласится, что под внешней обстановкой
большей части свадеб прячется так много нечистого и грязного, что уж, конечно, всякое тайное свидание какого-нибудь молоденького
мальчика с молоденькой девочкой гораздо выше в нравственном отношении, чем все эти полуторговые сделки, а между тем все вообще «молодые» имеют какую-то праздничную и внушительную наружность, как будто они в самом деле совершили какой-нибудь великий, а для кого-то очень полезный подвиг.
— А как же: маленький, розовенький,
с крошечными такими ноготочками, и только вся моя тоска в том, что не помню я,
мальчик аль девочка. То
мальчик вспомнится, то девочка. И как родила я тогда его, прямо в батист да в кружево завернула, розовыми его ленточками обвязала, цветочками обсыпала, снарядила, молитву над ним сотворила, некрещеного понесла, и несу это я его через лес, и боюсь я лесу, и страшно мне, и всего
больше я плачу о том, что родила я его, а мужа не знаю.