Неточные совпадения
Некоторые занимались ремеслами, иные держали лавочки и торговали; но
большая часть гуляла
с утра до вечера, если в
карманах звучала возможность и добытое добро не перешло еще в руки торгашей и шинкарей.
Павла Петровича она боялась
больше, чем когда-либо; он
с некоторых пор стал наблюдать за нею и неожиданно появлялся, словно из земли вырастал за ее спиною в своем сьюте,
с неподвижным зорким лицом и руками в
карманах.
Гогин снова и как-то нелепо,
с большим усилием достал портсигар из
кармана брюк, посмотрел на него и положил на стол, кусая губы.
В
большой столовой со множеством фаянса на стенах Самгина слушало десятка два мужчин и дам, люди солидных объемов, только один из них, очень тощий, но
с круглым, как глобус, брюшком стоял на длинных ногах, спрятав руки в
карманах, покачивая черноволосой головою, сморщив бледное, пухлое лицо в широкой раме черной бороды.
Впереди его и несколько ниже, в кустах орешника, появились две женщины, одна — старая, сутулая, темная, как земля после дождя; другая — лет сорока, толстуха,
с большим, румяным лицом. Они сели на траву, под кусты, молодая достала из
кармана полубутылку водки, яйцо и огурец, отпила немного из горлышка, передала старухе бутылку, огурец и, очищая яйцо, заговорила певуче, как рассказывают сказки...
Иногда он заглядывал в столовую, и Самгин чувствовал на себе его острый взгляд. Когда он, подойдя к столу, пил остывший чай, Самгин разглядел в
кармане его пиджака ручку револьвера, и это ему показалось смешным. Закусив, он вышел в
большую комнату, ожидая видеть там новых людей, но люди были все те же, прибавился только один,
с забинтованной рукой на перевязи из мохнатого полотенца.
Но спрашивал он мало, а
больше слушал Марину, глядя на нее как-то подчеркнуто почтительно. Шагал по улицам мерным, легким шагом солдата, сунув руки в
карманы черного, мохнатого пальто, носил бобровую шапку
с козырьком, и глаза его смотрели из-под козырька прямо, неподвижно, не мигая. Часто посещал церковные службы и, восхищаясь пением, говорил глубоким баритоном...
Движения его были смелы и размашисты; говорил он громко, бойко и почти всегда сердито; если слушать в некотором отдалении, точно будто три пустые телеги едут по мосту. Никогда не стеснялся он ничьим присутствием и в
карман за словом не ходил и вообще постоянно был груб в обращении со всеми, не исключая и приятелей, как будто давал чувствовать, что, заговаривая
с человеком, даже обедая или ужиная у него, он делает ему
большую честь.
— А спроси его, — сказал Райский, — зачем он тут стоит и кого так пристально высматривает и выжидает? Генерала! А нас
с тобой не видит, так что любой прохожий может вытащить у нас платок из
кармана. Ужели ты считал делом твои бумаги? Не будем распространяться об этом, а скажу тебе, что я, право,
больше делаю, когда мажу свои картины, бренчу на рояле и даже когда поклоняюсь красоте…
До полудня она ходила в широкой белой блузе,
с поясом и
большими карманами, а после полудня надевала коричневое, по
большим праздникам светлое, точно серебряное, едва гнувшееся и шумящее платье, а на плечи накидывала старинную шаль, которая вынималась и выкладывалась одной только Василисой.
— Баста! — крикнул я и дрожащими руками начал загребать и сыпать золото в
карманы, не считая и как-то нелепо уминая пальцами кучки кредиток, которые все вместе хотел засунуть в боковой
карман. Вдруг пухлая рука
с перстнем Афердова, сидевшего сейчас от меня направо и тоже ставившего на
большие куши, легла на три радужных мои кредитки н накрыла их ладонью.
— Ну, хорошо, — сказал я, сунув письмо в
карман. — Это дело пока теперь кончено. Крафт, послушайте. Марья Ивановна, которая, уверяю вас, многое мне открыла, сказала мне, что вы, и только один вы, могли бы передать истину о случившемся в Эмсе, полтора года назад, у Версилова
с Ахмаковыми. Я вас ждал, как солнца, которое все у меня осветит. Вы не знаете моего положения, Крафт. Умоляю вас сказать мне всю правду. Я именно хочу знать, какой он человек, а теперь — теперь
больше, чем когда-нибудь это надо!
— Прошу покорно, садитесь, а меня извините. Я буду ходить, если позволите, — сказал он, заложив руки в
карманы своей куртки и ступая легкими мягкими шагами по диагонали
большого строгого стиля кабинета. — Очень рад
с вами познакомиться и, само собой, сделать угодное графу Ивану Михайловичу, — говорил он, выпуская душистый голубоватый дым и осторожно относя сигару ото рта, чтобы не сронить пепел.
Пока люди собирали имущество и вьючили лошадей, мы
с Дерсу, наскоро напившись чаю и захватив в
карман по сухарю, пошли вперед. Обыкновенно по утрам я всегда уходил
с бивака раньше других. Производя маршрутные съемки, я подвигался настолько медленно, что через 2 часа отряд меня обгонял и на
большой привал я приходил уже тогда, когда люди успевали поесть и снова собирались в дорогу. То же самое было и после полудня: уходил я раньше, а на бивак приходил лишь к обеду.
У одного окна,
с одного конца стола, сидела Верочка и вязала шерстяной нагрудник отцу, свято исполняя заказ Марьи Алексевны; у другого окна,
с другого конца стола, сидел Лопухов; локтем одной руки оперся на стол, и в этой руке была сигара, а другая рука у него была засунута в
карман; расстояние между ним и Верочкою было аршина два, если не
больше.
С этими словами он преспокойно ушел в кабинет, вынул из
кармана большой кусок ветчины, ломоть черного хлеба, — в сумме это составляло фунта четыре, уселся, съел все, стараясь хорошо пережевывать, выпил полграфина воды, потом подошел к полкам
с книгами и начал пересматривать, что выбрать для чтения: «известно…», «несамобытно…», «несамобытно…», «несамобытно…», «несамобытно…» это «несамобытно» относилось к таким книгам, как Маколей, Гизо, Тьер, Ранке, Гервинус.
Услышав, что вся компания второй день ничего не ела, офицер повел всех в разбитую лавку; цветочный чай и леванский кофе были выброшены на пол вместе
с большим количеством фиников, винных ягод, миндаля; люди наши набили себе ими
карманы; в десерте недостатка не было.
Не говоря ни слова, встал он
с места, расставил ноги свои посереди комнаты, нагнул голову немного вперед, засунул руку в задний
карман горохового кафтана своего, вытащил круглую под лаком табакерку, щелкнул пальцем по намалеванной роже какого-то бусурманского генерала и, захвативши немалую порцию табаку, растертого
с золою и листьями любистка, поднес ее коромыслом к носу и вытянул носом на лету всю кучку, не дотронувшись даже до
большого пальца, — и всё ни слова; да как полез в другой
карман и вынул синий в клетках бумажный платок, тогда только проворчал про себя чуть ли еще не поговорку: «Не мечите бисер перед свиньями»…
Н. И. Струнников, сын крестьянина, пришел в город без копейки в
кармане и добился своего не легко. После
С. И. Грибкова он поступил в Училище живописи и начал работать по реставрации картин у известного московского парфюмера Брокара, владельца
большой художественной галереи.
Еврейский мальчик, бежавший в ремесленное училище; сапожный ученик
с выпачканным лицом и босой, но
с большим сапогом в руке; длинный верзила, шедший
с кнутом около воза
с глиной; наконец, бродячая собака, пробежавшая мимо меня
с опущенной головой, — все они, казалось мне, знают, что я — маленький мальчик, в первый раз отпущенный матерью без провожатых, у которого, вдобавок, в
кармане лежит огромная сумма в три гроша (полторы копейки).
В их натуре вовсе нет злости, нет и вероломства; но им нужно как-нибудь выплыть, выбиться из гнилого болота, в которое погружены они сильными самодурами; они знают, что выбраться на свежий воздух, которым так свободно дышат эти самодуры, можно
с помощью обмана и денег; и вот они принимаются хитрить, льстить, надувать, начинают и по мелочи, и
большими кушами, но всегда тайком и рывком, закладывать в свой
карман чужое добро.
И он чуть не побежал
с террасы. Но племянник Лебедева схватил его за руку и что-то шепнул ему. Тот быстро воротился и, вынув из
кармана незапечатанный письменный конверт
большого формата, бросил его на столик, стоявший подле князя.
Чем заслужил я это, — произнес князь,
с некоторым беспокойством осматриваясь кругом, — во всяком случае вы позволите мне, — продолжал он, вынимая
большую пачку из
кармана, — вы позволите мне оставить у вас это доказательство моего к вам участия и в особенности участия графа N, побудившего меня своим советом.
Так вот-с какие люди бывали в наше время, господа; это не то что грубые взяточники или
с большой дороги грабители; нет, всё народ-аматёр был. Нам и денег, бывало, не надобно, коли сами в
карман лезут; нет, ты подумай да прожект составь, а потом и пользуйся.
По левую руку на корточках сидел красный,
с потным лицом офицерик, принужденно улыбался и шутил, когда били его карты, он шевелил беспрестанно одной рукой в пустом
кармане шаровар и играл
большой маркой, но очевидно уже не на чистые, что именно и коробило красивого брюнета.
Несмотря на те слова и выражения, которые я нарочно отметил курсивом, и на весь тон письма, по которым высокомерный читатель верно составил себе истинное и невыгодное понятие, в отношении порядочности, о самом штабс-капитане Михайлове, на стоптанных сапогах, о товарище его, который пишет рисурс и имеет такие странные понятия о географии, о бледном друге на эсе (может быть, даже и не без основания вообразив себе эту Наташу
с грязными ногтями), и вообще о всем этом праздном грязненьком провинциальном презренном для него круге, штабс-капитан Михайлов
с невыразимо грустным наслаждением вспомнил о своем губернском бледном друге и как он сиживал, бывало,
с ним по вечерам в беседке и говорил о чувстве, вспомнил о добром товарище-улане, как он сердился и ремизился, когда они, бывало, в кабинете составляли пульку по копейке, как жена смеялась над ним, — вспомнил о дружбе к себе этих людей (может быть, ему казалось, что было что-то
больше со стороны бледного друга): все эти лица
с своей обстановкой мелькнули в его воображении в удивительно-сладком, отрадно-розовом цвете, и он, улыбаясь своим воспоминаниям, дотронулся рукою до
кармана, в котором лежало это милое для него письмо.
В строю решительно немыслимо заниматься чем-нибудь иным, как строем: это первейший военный завет. Маленькое письмецо жгло
карман Александрова до тех пор, пока в столовой, за чашкой чая
с калачом, он его не распечатал. Оно было
больше чем лаконично, и от него чуть-чуть пахло теми прелестными прежними рождественскими духами!..
Платить за эту квартиру Аггей Никитич предположил из своего
кармана и вообще
большую часть жалованья издерживать на пани Вибель, а не на домашний обиход, что ему в настоящее время удобно было сделать, ибо Миропа Дмитриевна накануне перед тем уехала в Малороссию, чтобы продать тамошнее именьице свое, а потом намеревалась проехать в Москву, чтобы и тут развязаться
с своим домишком, который год от году все более разваливался и не приносил ей почти никакого дохода.
Мужчины весьма разнообразных возрастов почти все были в круглых пуховых шляпах, под коими они хранили свои завитые у парикмахеров алякоки, и самые франтоватые из них были облечены в длинные и по
большей части из белого сукна сюртуки
с выпущенными из задних
карманов кончиками красных фуляровых носовых платков; тросточки у всех были тоненькие, из жимолости, более пригодные для того, чтобы отдуть своего ближнего, чем иметь в сих посохах опору для себя.
«Да, теперь уж нас
с этой позиции не вышибешь!» — твердил я себе и улыбался такой широкой, сияющей улыбкой, что стоявший на углу
Большой Мещанской будочник, завидев меня, наскоро прислонил алебарду к стене, достал из
кармана тавлинку и предложил мне понюхать табачку.
Он уже отрубил себе от тонкой жердины дорожную дубинку, связал маленький узелок, купил на базаре две
большие лепешки
с луком и, засунув их в тот же
карман, где лежали у него деньги, совсем готов был выступить в поход, как вдруг приехал новый протопоп Иродион Грацианский.
Он только что кончил зевать. Его левая рука была засунута в
карман брюк, а правая, отгоняя сон, прошлась по глазам и опустилась, потирая
большим пальцем концы других. Это был высокий, плечистый человек, выше меня,
с наклоном вперед. Хотя его опущенные веки играли в невозмутимость, под ними светилось плохо скрытое удовольствие — ожидание моего смущения. Но я не был ни смущен, ни сбит и взглянул ему прямо в глаза. Я поклонился.
— А вот вы сейчас
с этим познакомитесь, — отвечал гость, вытаскивая из
кармана и предлагая мне конверт
с большою печатью.
Делает это солдат грубо,
с сердцем, выворачивая
карманы и призывая Бога в свидетели, что он никогда уже
больше не станет пускать жида на улицу и что беспорядки для него хуже всего на свете.
Изо всех собравшихся на станции только один этот человек,
с чахоточной фигурой и лицом старой обезьяны, сохранял свою обычную невозмутимость. Он приехал позднее всех и теперь медленно ходил взад и вперед по платформе, засунув руки по локоть в
карманы широких, обвисших брюк и пожевывая свою вечную сигару. Его светлые глаза, за которыми чувствовался
большой ум ученого и сильная воля авантюриста, как и всегда, неподвижно и равнодушно глядели из-под опухших, усталых век.
Было ясное июньское воскресенье, когда Нехлюдов, напившись кофею и пробежав главу «Maison Rustique», [Ферма,]
с записной книжкой и пачкой ассигнаций в
кармане своего легонького пальто, вышел из
большого с колоннадами и террасами деревенского дома, в котором занимал внизу одну маленькую комнатку, и по неочищенным, заросшим дорожкам старого английского сада направился к селу, расположенному по обеим сторонам
большой дороги.
Доктор, еще
больше пополневший, красный, как кирпич, и
с взъерошенными волосами, пил чай. Увидев дочь, он очень обрадовался и даже прослезился; она подумала, что в жизни этого старика она — единственная радость, и, растроганная, крепко обняла его и сказала, что будет жить у него долго, до Пасхи. Переодевшись у себя в комнате, она пришла в столовую, чтобы вместе пить чай, он ходил из угла в угол, засунув руки в
карманы, и пел: «ру-ру-ру», — значит, был чем-то недоволен.
Человек
с бакенбардами сунул руки в
карманы, расставил ноги и стал похож на открытые ножницы. Рыжий вынул золотые часы,
большие, как маятник стенных часов, поглядел на них, в небо и вдоль палубы, потом начал свистать, раскачивая часы и притопывая ногою.
А расправив старые кости, он опустился на камень у двери, вынул из
кармана куртки открытое письмо, отвел руку
с ним подальше от глаз, прищурился и смотрит, беззвучно шевеля губами. На
большом, давно не бритом и точно посеребренном лице его — новая улыбка: в ней странно соединены любовь, печаль и гордость.
Она то и дело появлялась в комнате. Ее лицо сияло счастьем, и глаза
с восторгом осматривали черную фигуру Тараса, одетого в такой особенный, толстый сюртук
с карманами на боках и
с большими пуговицами. Она ходила на цыпочках и как-то все вытягивала шею по направлению к брату. Фома вопросительно поглядывал на нее, но она его не замечала, пробегая мимо двери
с тарелками и бутылками в руках.
Фома оттолкнулся от стола, выпрямился и, все улыбаясь, слушал ласковые, увещевающие речи. Среди этих солидных людей он был самый молодой и красивый. Стройная фигура его, обтянутая сюртуком, выгодно выделялась из кучи жирных тел
с толстыми животами. Смуглое лицо
с большими глазами было правильнее и свежее обрюзглых, красных рож. Он выпятил грудь вперед, стиснул зубы и, распахнув полы сюртука, сунул руки в
карманы.
— Итак, — продолжал Саша, вынув из
кармана револьвер и рассматривая его, — завтра
с утра каждый должен быть у своего дела — слышали? Имейте в виду, что теперь дела будет у всех
больше, — часть наших уедет в Петербург, это раз; во-вторых — именно теперь вы все должны особенно насторожить и глаза и уши. Люди начнут болтать разное по поводу этой истории, революционеришки станут менее осторожны — понятно?
— Да мы не на кулаки
с тобой драться будем, — произнес он со скрежетом зубов: — пойми ты! А я тебе дам нож и сам возьму… Ну, и посмотрим, кто кого. Алексей! — скомандовал он мне, — беги за моим
большим ножом, знаешь, черенок у него костяной — он там на столе лежит, а другой у меня в
кармане.
А еще
больше думается (и, сознаюсь, не без сладостного трепета думается), что когда-нибудь купец Разуваев, выведенный из терпения задиранием моего носа, вдруг вынет из
кармана куш и скажет: «Получай и уйди
с глаз долой!» Господи! вот кабы…
Выношенного ястреба, приученного видеть около себя легавую собаку, притравливают следующим образом: охотник выходит
с ним па открытое место, всего лучше за околицу деревни, в поле; другой охотник идет рядом
с ним (впрочем, обойтись и без товарища): незаметно для ястреба вынимает он из
кармана или из вачика [Вачик — холщовая или кожаная двойная сумка; в маленькой сумке лежит вабило, без которого никак не должно ходить в поле, а в
большую кладут затравленных перепелок] голубя, предпочтительно молодого, привязанного за ногу тоненьким снурком, другой конец которого привязан к руке охотника: это делается для того, чтоб задержать полет голубя и чтоб, в случае неудачи, он не улетел совсем; голубь вспархивает, как будто нечаянно, из-под самых ног охотника; ястреб, опутинки которого заблаговременно отвязаны от должника, бросается, догоняет птицу, схватывает и падает
с добычею на землю; охотник подбегает и осторожно помогает ястребу удержать голубя, потому что последний очень силен и гнездарю одному
с ним не справиться; нужно придержать голубиные крылья и потом, не вынимая из когтей, отвернуть голубю голову.
Я думаю,
с моего прибытия времени прошло не более получаса. Вдруг крупёр уведомил меня, что я выиграл тридцать тысяч флоринов, а так как банк за один раз
больше не отвечает, то, стало быть, рулетку закроют до завтрашнего утра. Я схватил все мое золото, ссыпал его в
карманы, схватил все билеты и тотчас перешел на другой стол, в другую залу, где была другая рулетка; за мною хлынула вся толпа; там тотчас же очистили мне место, и я пустился ставить опять, зря и не считая. Не понимаю, что меня спасло!
Другой был Потап Корнеевич, не
больше. Человек не то что
с умом, но боек на словах; закидывал других речью, и для себя и для них бестолковою, правда; но уже зато в
карман за словами не лазил, не останавливаясь, сыпал словами, как из мешка горохом.
Егор Михайлович в своем длинном сюртуке,
с неудобно всунутыми в передние
карманы руками, в фабричной, надвинутой наперед фуражке, и стоя твердо расставленными ногами на возвышении, командующем над этими поднятыми и обращенными к нему,
большею частью старыми и
большею частью красивыми, бородатыми головами, имел совсем другой вид, чем перед барыней.
Его толстое лицо расплылось в мягкой, полусонной улыбке, серый глаз ожил, смотрит благожелательно, и весь он какой-то новый. За ним стоит широкоплечий мужик, рябой,
с большими усами, обритой досиня бородою и серебряной серьгой в левом ухе. Сдвинув набекрень шапку, он круглыми, точно пуговицы, оловянными глазами смотрит, как свиньи толкают хозяина, и руки его, засунутые в
карманы поддевки, шевелятся там, тихонько встряхивая полы.
Пистолет шел рядом
с Вавилой, но не смотрел на него. Ружье держал под мышкой вниз дулом, руки в
карманах потертой короткой куртки из толстого синего драпа. На голове его кожаный картуз,
большой козырек закрывал глаза, бросая на лицо черную тень.