Неточные совпадения
— Ага, — оживленно воскликнул Бердников. — Да, да, она скупа, она жадная! В делах она —
палач. Умная. Грубейший мужицкий ум, наряженный в книжные одежки. Мне — она — враг, — сказал он в три удара, трижды шлепнув ладонью по своему колену. — Росту промышленности русской — тоже враг. Варягов зовет — понимаете? Продает англичанам огромное дело. Ростовщица. У нее в Москве подручный есть, какой-то хлыст или скопец, дисконтом векселей занимается на ее деньги, хитрейший грабитель! Раб ее, сукин
сын…
…Такие слезы текли по моим щекам, когда герой Чичероваккио в Колизее, освещенном последними лучами заходящего солнца, отдавал восставшему и вооружившемуся народу римскому отрока-сына за несколько месяцев перед тем, как они оба пали, расстрелянные без суда военными
палачами венчанного мальчишки!
Здешний
палач носит фамилию Минаева; он из купеческих
сынов, человек еще молодой.
Старик
Палач, отец нынешнего
Палача, заметил его и взял к себе на рудник Крутяш в дозорные, как верного человека, а маленького Елескина
сына записал в заводскую ключевскую школу.
— Стыд-то где у Самойла Евтихыча? — возмущалась Парасковья Ивановна. — Сказывают, куды сам поедет, и Наташку с собой в повозку… В Мурмосе у него она в дому и живет. Анфиса Егоровна устраивала дом, а теперь там Наташка расширилась. Хоть бы сына-то Васи постыдился… Ох, и говорить-то, так один срам!.. Да и другие хороши, ежели разобрать: взять этого же Петра Елисеича или
Палача… Свое-то лакомство, видно, дороже всего.
— Удивительная история.
Палача не могли найти. Один был в Москве, и тот, рассказывал мне
сын, начитался Евангелия и говорит: не могу убивать. Сам за убийство приговорен к каторжным работам, а теперь вдруг — не может по закону убивать. Ему говорили, что плетьми сечь будут. Секите, говорит, а я не могу.
И на тот самый день [1 сентября 1743 года.]
палачи на площади резали языки у Степана Васильича с
сыном и били их кнутом; резали язык и первой петербургской красавице Наталье Федоровне и, взвалив ее нá плечи дюжего мужика, полосовали кнутом нежное, всенародно обнаженное тело…
Индианку кладут на землю; слон по приказанию
палача уже заносит над грудью девушки свою страшную ногу, чтобы раздавить ее, но… влюбленный в пленницу
сын раджи неожиданно появляется на сцене и останавливает казнь.
Сначала все шло благополучно. Мы с Энрико встречались несколько раз в коридорах и расходились, не глядя друг на друга, с судорожно стиснутыми кулаками и челюстями. Но мне казалось, что на его лице играет зловещая усмешка. Наконец началась и «Жемчужина Индии». Я представлял
сына раджи, Лоренцита — пленную индианку, Энрико, по обыкновению,
палача.
Тогда
палачи зажгли костер. Гус запел молитву: «Христе,
сыне бога живого, помилуй меня!»
Эта, окончившаяся пагубно и для Новгорода, и для самого грозного опричника, затея была рассчитана, во-первых, для сведения старых счетов «царского любимца» с новгородским архиепископом Пименом, которого, если не забыл читатель, Григорий Лукьянович считал укрывателем своего непокорного
сына Максима, а во-вторых, для того, чтобы открытием мнимого важного заговора доказать необходимость жестокости для обуздания предателей, будто бы единомышленников князя Владимира Андреевича, и тем успокоить просыпавшуюся по временам, в светлые промежутки гнетущей болезни, совесть царя, несомненно видевшего глубокую скорбь народа по поводу смерти близкого царского родича от руки его венценосца, — скорбь скорее не о жертве, неповинно, как были убеждены и почти открыто высказывали современники, принявшей мученическую кончину, а о
палаче, перешедшем, казалось, предел возможной человеческой жестокости.
Отыскали наконец… Бедный, несчастный Антон! не застал царевича в живых. Даньяр лежал в беспамятстве на трупе
сына; он не видел лекаря, а то б убил его. Татаре бросились было на Антона, но его освободили недельщики, присланные уж с приказанием великого князя взять его под стражу и заковать в железа. Антон не противился; он знал, что участь его решена, он понимал Ивана Васильевича и помнил, что слово грозного владыки не мимо идет. Невинный, он должен был подклонить голову под топор
палача.
— Но где же
сыновья мои? — воскликнула она. — Один под черным рубищем муромского монаха, быть может, скитается без приюта и испрашивает милостыню на насущное пропитание; другой, — жалованный боярин мой, — под секирой московского
палача встретил смертный час! Это ли милость великокняжеская!
— Но где же
сыновья мои? — воскликнула она. — Один под черным рубищем муромского монаха, быть может, скитается без приюта и испрашивает милостыню на насущное пропитание; другой, — жалованный боярин твой, — под секирой московского
палача встретил смертный час! Это ли милость великокняжеская!
Лезвие топора блеснуло на одно мгновение в руках
палача, и голова отца подпрыгнула на помосте.
Сын схватил ее в обе руки и жадно впился губами в мертвые уста.