Неточные совпадения
Но так как он все-таки был
сыном XVIII века, то в болтовне его нередко прорывался дух исследования, который мог бы дать очень
горькие плоды, если б он не был в значительной степени смягчен духом легкомыслия.
Возопи с плачем и рыданием
И с
горьким воздыханием:
Сия риза моего
сына,
Козья несет от нее псина.
Почто не съел меня той зверь,
Токмо бы ты был,
сыне, цел.
Она это знала. Все, что говорил
сын о женской жизни, — была
горькая знакомая правда, и в груди у нее тихо трепетал клубок ощущений, все более согревавший ее незнакомой лаской.
Стала она сначала ходить к управительше на
горькую свою долю жаловаться, а управительшин-то
сын молодой да такой милосердый, да добрый; живейшее, можно сказать, участие принял. Засидится ли она поздно вечером — проводить ее пойдет до дому; сено ли у пономаря все выдет — у отца сена выпросит, ржицы из господских анбаров отсыплет — и все это по сердолюбию; а управительша, как увидит пономарицу, все плачет, точно глаза у ней на мокром месте.
У Н.И. Пастухова было только двое детей:
сын, которому в момент этого
горького события было около тридцати пяти — тридцати шести лет, и дочь несколькими годами моложе брата.
А.П. Сухов был
сыном касимовского крестьянина, умершего в 1848 году от холеры. Похоронив мужа, вдова Сухова пришла со своим десятилетним мальчиком из деревни в Москву и поступила работницей в купеческую семью, а
сына отдала к живописцу вывесок в ученье, где он и прожил
горьких девять лет: его часто били, много и за все.
Маменька долго не благословляла его на женитьбу, проливала
горькие слезы, укоряла его в эгоизме, в неблагодарности, в непочтительности; доказывала, что имения его, двухсот пятидесяти душ, и без того едва достаточно на содержание его семейства (то есть на содержание его маменьки, со всем ее штабом приживалок, мосек, шпицев, китайских кошек и проч.), и среди этих укоров, попреков и взвизгиваний вдруг, совершенно неожиданно, вышла замуж сама, прежде женитьбы
сына, будучи уже сорока двух лет от роду.
Несмотря на
горькие слезы и постоянное сокрушение Арины Васильевны, Степан Михайлович, как только
сыну минуло шестнадцать лет, определил его в военную службу, в которой он служил года три, и по протекции Михайла Максимовича Куролесова находился почти год бессменным ординарцем при Суворове; но Суворов уехал из Оренбургского края, и какой-то немец-генерал (кажется, Трейблут) без всякой вины жестоко отколотил палками молодого человека, несмотря на его древнее дворянство.
— Выслушай меня, батюшка, — продолжал
сын тем же увещевательным, но твердым голосом, — слова мои, может статься, батюшка,
горькими тебе покажутся… Я, батюшка, во веки веков не посмел бы перед тобою слова сказать такого; да нужда, батюшка, заставила!..
Во весь этот день Дуня не сказала единого слова. Она как словно избегала даже встречи с Анной. Горе делает недоверчивым: она боялась упреков рассерженной старухи. Но как только старушка заснула и мрачная ночь окутала избы и площадку, Дуня взяла на руки
сына, украдкою вышла из избы, пробралась в огород и там уже дала полную волю своему отчаянию. В эту ночь на голову и лицо младенца, который спокойно почивал на руках ее, упала не одна
горькая слеза…
Ночью он сам потихоньку выпроводил
сына за город с проезжими офицерами, которые обещали записать молодого человека в полк, и потом, возвратясь к жене, открыл ей истину,
горькую для ее материнского сердца.
— С матросиком-то? Уж и не знаю, Саша. Берегу я его, как клад, того-этого, драгоценнейший, на улицу не выпускаю. Вот, Саша, чистота! Пожалуй, и тебе не уступит. Я б и тебя тревожить не стал, одним бы матросиком обошелся, да повелевать он, того-этого, не умеет. О, проклятое рабье племя — даже и тут без генеральского
сына не обойдешься! Не сердись, Саша, за
горькие слова.
Лучше всего о Христе Ларион говорил: я, бывало, плакал всегда, видя
горькую судьбу
сына божия. Весь он — от спора в храме с учёными до Голгофы — стоял предо мною, как дитя чистое и прекрасное в неизречённой любви своей к народу, с доброй улыбкой всем, с ласковым словом утешения, — везде дитя, ослепительное красотою своею!
Это обстоятельство снова ее поссорило с мужем. Переписка их приняла
горький тон. Видя непреклонность жены, Столыгину пришла в голову мысль воспользоваться разлукой ее с
сыном, чтобы поставить на своем.
Сын сельского дьячка, выросший в
горькой нужде и вдобавок еще рано осиротевший, он никогда не заботился не только о прочном улучшении своего существования, но даже никогда, кажется, не подумал о завтрашнем дне.
Не может
сын глядеть спокойно
На горе матери родной,
Не будет гражданин достойный
К отчизне холоден душой,
Ему нет
горше укоризны…
Толпой угрюмою и скоро позабытой,
Над миром мы пройдем без шума и следа,
Не бросивши векам ни мысли плодовитой,
Ни гением начатого труда.
И прах наш, с строгостью судьи и гражданина,
Потомок оскорбит презрительным стихом,
Насмешкой
горькою обманутого
сынаНад промотавшимся отцом.
Только и думы у Трифона, только и речей с женой, что про большего
сына Алексеюшку. Фекле Абрамовне ину пору за обиду даже становилось, отчего не часто поминает отец про ее любимчика Саввушку, что пошел ложкарить в Хвостиково. «Чего еще взять-то с него? — с
горьким вздохом говорит сама с собой Фекла Абрамовна. — Паренек не совсем на возрасте, а к Святой неделе тоже десять целковых в дом принес».
— И подати платят за них, и
сыновей от солдатчины выкупают, и деньгами ссужают, и всем… Вот отчего деревенские к старой вере привержены… Не было б им от скитов выгоды, давно бы все до единого в никонианство своротили… Какая тут вера?.. Не о душе, об мошне своей радеют… Слабы ноне люди пошли, нет поборников, нет подвижников!.. Забыв Бога, златому тельцу поклоняются!..
Горькие времена, сударыня,
горькие!..
Смирились, а все-таки не могли забыть, что их деды и прадеды Орехово поле пахали, Рязановы пожни косили, в Тимохином бору дрова и лес рубили. Давно подобрались старики, что жили под монастырскими властями, их
сыновья и внуки тоже один за другим ушли на ниву Божию, а Орехово поле, Рязановы пожни и Тимохин бор в Миршени по-прежнему и старому, и малому глаза мозолили. Как ни взглянут на них, так и вспомнят золотое житье дедов и прадедов и зачнут роптать на свою жизнь горе-горькую.
— Ох, сударыня!.. Велико наше несчастье!.. — со слезами сказала Аграфена Ивановна. — Такое несчастье выпало нам, что
горше его на свете, кажется, нет. Двадцать годов теперь уж прошло, как хизнул наш богатый дом. Хозяина да двух
сынов работников: одному было двадцать, другому девятнадцать лет — женить было обоих сбирались — по царскому указу на поселенье в Сибирь сослали.
Но богооставленность
Сына Божьего была безмерно более
горькой и страшной, чем наша.
Губы Ивана Осиповича вздрогнули.
Горькие слова у него были на языке. Он хотел возразить, что развод был восстановлением чести, но взглянул на темные вопросительные глаза
сына, и слова замерли на его устах. Он не был в состоянии доказывать
сыну виновность матери.
Горькое чувство, что у него нет
сына, снова поднималось в старике.
Когда после похорон
сына первые дни
горького отчаяния миновали, наступили минуты размышления, минуты раскаяния, а вместе с тем и минуты внутренней самозащиты.
— Не понимаете, — с
горькой усмешкой на пересохших от волнения губах продолжал он. — Где же чуткое материнское сердце? Неужели вы видите, что ваш
сын чахнет и гаснет на ваших глазах?
Как изумились Дюмон, Карпов и Глебовской, узнав, что Последний Новик, неумышленно составлявший в нейгаузенском стане предмет их разговоров и вину
горьких слез Кропотова, был именно
сын его и то самое таинственное лицо, игравшее столь важную роль в войне со шведами и так часто служившее загадкою для всего войска!
После колгуевского мещанина Аверьяна Самохинского,
горького пропойцы, что возле кабака и жизнь скончал, оставался
сын Григорий.