Неточные совпадения
Может быть, Илюша уж давно замечает и понимает, что говорят и делают при нем: как
батюшка его, в плисовых панталонах, в коричневой суконной ваточной куртке, день-деньской только и знает, что
ходит из угла в угол, заложив руки назад, нюхает табак и сморкается, а матушка переходит от кофе
к чаю, от чая
к обеду; что родитель и не вздумает никогда поверить, сколько копен скошено или сжато, и взыскать за упущение, а подай-ко ему не скоро носовой платок, он накричит о беспорядках и поставит вверх дном весь дом.
— Что ты,
батюшка? не с ума ли спятил, али хмель вчерашний еще у тя не
прошел? Какие были вчера похороны? Ты целый день пировал у немца — воротился пьян, завалился в постелю, да и спал до сего часа, как уж
к обедне отблаговестили.
Павел пробовал было хоть на минуту остаться с ней наедине, но решительно это было невозможно, потому что она то укладывала свои ноты, книги, то разговаривала с прислугой; кроме того, тут же в комнате сидела, не
сходя с места, m-me Фатеева с прежним могильным выражением в лице; и, в заключение всего, пришла Анна Гавриловна и сказала моему герою: «Пожалуйте,
батюшка,
к барину; он один там у нас сидит и дожидается вас».
— Ну,
батюшка, это вы страху на них нагнали! — обратился ко мне Дерунов, — думают, вот в смешном виде представит! Ах, господа, господа! а еще под хивинца хотите идти! А я, Машенька, по приказанию вашему,
к французу
ходил. Обнатурил меня в лучшем виде и бороду духами напрыскал!
При жизни
батюшки она
к нам никогда не
ходила.
— Э,
батюшка, да вам нельзя слушать, коли вы этого не знаете, — сказал Зухин, — я вам дам тетрадки, вы
пройдите это
к завтраму; а то что ж вам объяснять.
Проходя желтыми воротами, Александров подумал: «А не зайти ли
к батюшке Михаилу за благословением.
—
Батюшка,
сошлите меня, куда милость ваша будет, а только мне теперь здесь жить невозможно! Сейчас народ на берегу собравшись, так все
к моей морде и подсыкаются.
— Нравится мне этот поп, я и в церковь из-за него
хожу, право! Так он служит особенно: точно всегда историю какую-то рассказывает тихонько, по секрету, — очень невесёлая история, между прочим! Иногда так бы подошёл
к нему один на один спросить: в чём дело,
батюшка? А говорить с ним не хочется однако, и на знакомство не тянет. Вот дела: сколь красивая пичужка зимородок, а — не поёт, соловей же — бедно одет и серенько! Разберись в этом!
— Давеча уроку не знал; Фома Фомич на коленки ставил, а я и не стал. Стар я стал,
батюшка, Сергей Александрыч, чтоб надо мной такие шутки шутить! Барин осерчать изволил, зачем Фому Фомича не послушался. «Он, говорит, старый ты хрыч, о твоем же образовании заботится, произношению тебя хочет учить». Вот и
хожу, твержу вокабул. Обещал Фома Фомич
к вечеру опять экзаментик сделать.
—
К дядюшке-то? А плюньте на того, кто вам это сказал! Вы думаете, я постоянный человек, выдержу? В том-то и горе мое, что я тряпка, а не человек! Недели не
пройдет, а я опять туда поплетусь. А зачем? Вот подите: сам не знаю зачем, а поеду; опять буду с Фомой воевать. Это уж,
батюшка, горе мое! За грехи мне Господь этого Фомку в наказание послал. Характер у меня бабий, постоянства нет никакого! Трус я,
батюшка, первой руки…
Он говорил, что она до сих пор исполняла долг свой как дочь, горячо любящая отца, и что теперь надобно также исполнить свой долг, не противореча и поступая согласно с волею больного; что, вероятно, Николай Федорыч давно желал и давно решился, чтоб они жили в особом доме; что, конечно, трудно, невозможно ему, больному и умирающему, расстаться с Калмыком,
к которому привык и который
ходит за ним усердно; что
батюшке Степану Михайлычу надо открыть всю правду, а знакомым можно сказать, что Николай Федорыч всегда имел намерение, чтобы при его жизни дочь и зять зажили своим, домом и своим хозяйством; что Софья Николавна будет всякий день раза по два навещать старика и
ходить за ним почти так же, как и прежде; что в городе, конечно, все узнают со временем настоящую причину, потому что и теперь, вероятно, кое-что знают, будут бранить Калмыка и сожалеть о Софье Николавне.
—
Батюшка, Глеб Савиныч! — воскликнул дядя Аким, приподнимаясь с места. — Выслушай только, что я скажу тебе… Веришь ты в бога… Вот перед образом зарок дам, — примолвил он, быстро поворачиваясь
к красному углу и принимаясь креститься, — вот накажи меня господь всякими болестями, разрази меня на месте, отсохни мои руки и ноги, коли в чем тебя ослушаюсь! Что велишь — сработаю, куда пошлешь —
схожу; слова супротивного не услышишь! Будь отцом родным, заставь за себя вечно бога молить!..
Параша. Вот,
батюшка, спасибо тебе, что ты меня, сироту, вспомнил. Много лет
прошло, а в первый раз я тебе кланяюсь с таким чувством, как надо дочери. Долго я тебе чужая была, а не я виновата. Я тебе с своей любовью не навязываюсь, а коль хочешь ты моей любви, так умей беречь ее. Крестный, мы тебя возьмем в приказчики на место Наркиса. Переезжай
к нам завтра.
—
Проходите,
батюшка,
к моей бабе, а я тут с людишками поразверстаюсь», — докончит он, указывая на стоящих артельщиков.
Мухоедов выпил рюмку водки, и мы вышли. Мухоедов побрел в завод, я вдоль по улице,
к небольшому двухэтажному дому, где жил о. Егор. Отворив маленькую калитку, я очутился во дворе, по которому
ходил молодой священник, разговаривая с каким-то мужиком; мужик был без шапки и самым убедительным образом упрашивал
батюшку сбавить цену за венчание сына.
— Да,
батюшка Сергей Петрович, я знаю, что у вас денег нет. Катерина Архиповна, как жила с вами, прямо мне сказала: «Что ты, говорит,
к нему
ходишь, у него полушки за душой нет».
Признаюсь, от такого пассажа вся моя меланхолия — или, как батюшка-покойник называл эту душевную страсть, мехлиодия —
прошла и в ее место вступил в меня азарт, и такой горячий, что я принялся кричать на него, выговаривая, что я и не думал заехать
к нему, не хотел бы и знать его, а он меня убедительно упросил; я, если бы знал, не съел бы у него ни сухаря, когда у него все так дорого продается; что не я, а он сам мне предлагал все и баню, о которой мне бы и на мысль не пришло, а в счете она поставлена в двадцать пять рублей с копейками.
Мы были, по
батюшке, церковной веры и
к Покрову,
к препочтенному отцу Ефиму приходом числились, а тетушка Катерина Леонтьевна прилежала древности: из своего особливого стакана пила и
ходила молиться в рыбные ряды,
к староверам.
— Ребятишки отцам рассказали: «Учитель, мол, питерский, а не знает: почему сие важно в-пятых?
Батюшка спросил, а он и ничего». А отцы и рады: «какой это, подхватили, учитель, это — дурак. Мы детей
к нему не пустим, а
к графинюшке пустим: если покосец даст покосить — пусть тогда ребятки
к ней
ходят, поют, ништо, худого нет». Я так и остался.
Михевна. Ну, да мало ль что вы желаете.
К нам,
батюшка, в дом мужчины не
ходят. И кто это вас пустил? Сколько раз говорила девкам, чтоб не пускали.
Приходская церковь была в шести верстах, в Косогорове, и в ней бывали только по нужде, когда нужно было крестить, венчаться или отпевать; молиться же
ходили за реку. В праздники, в хорошую погоду, девушки наряжались и уходили толпой
к обедне, и было весело смотреть, как они в своих красных, желтых и зеленых платьях шли через луг; в дурную же погоду все сидели дома. Говели в приходе. С тех, кто в Великом посту не успевал отговеться,
батюшка на Святой, обходя с крестом избы, брал по 15 копеек.
Да и
к батюшке-то
сходите, скажите ему… сам-то я не смею идти.
Мерчуткина. Я,
батюшка, в пяти местах уже была, нигде даже прошения не приняли. Я уж и голову потеряла, да спасибо зятю Борису Матвеичу, надоумил
к вам
сходить. «Вы, говорит, мамаша, обратитесь
к господину Шипучину: они влиятельный человек, все могут…» Помогите, ваше превосходительство!
— И-и,
батюшка, я в пяти местах уже была, и везде даже прошения не взяли! — сказала Щукина. — Я уж и голову потеряла, да спасибо, дай бог здоровья зятю Борису Матвеичу, надоумил
к вам
сходить. «Вы, говорит, мамаша, обратитесь
к господину Кистунову: он влиятельный человек, для вас все может сделать»… Помогите, ваше превосходительство!
— Повечерие на отходе, — чуть не до земли кланяясь Патапу Максимычу, сказал отец Спиридоний, монастырский гостиник, здоровенный старец, с лукавыми, хитрыми и быстро, как мыши, бегающими по сторонам глазками. — Как угодно вам будет, гости дорогие, — в часовню прежде, аль на гостиный двор, аль
к батюшке отцу Михаилу в келью? Получаса не
пройдет, как он со службой управится.
— Батюшка-доктор, все соромилась девка, — вздохнула старуха. — Месяц целый хворает, — думала, бог даст,
пройдет: сначала вот какой всего желвачок был… Говорила я ей: «Танюша, вон у нас доктор теперь живет, все за него бога молят, за помощь его, —
сходи к нему». — «Мне, — говорит, — мама, стыдно…» Известно, девичье дело, глупое… Вот и долежалась!
— А доктора Николая Николаевича ты не обожала разве? А
батюшку отца Модеста? А Антонину Николаевну, до меня еще, когда была в «средних»? А барышню, что
к начальнице
ходит, массажистку? А? Не обожала, скажешь? — И Наташа насмешливо и лукаво смотрела в заалевшееся от смущения Фенино лицо.
—
Батюшки, светы! вот так анекдот! — подбегая
к сконфуженным девушкам, хохотала Оня. — Вот-то хороши обе, нечего сказать! Друг от друга бежали и визжали как поросята! То-то представление было! Ай да мы, в театр
ходить не надо! — И веселая девушка залилась гомерическим смехом.
Батюшка никогда не сидел на кафедре. Перед его уроком
к первой скамейке среднего ряда придвигался маленький столик, куда клались учебники, журнал и ставилась чернильница с пером для отметок. Но
батюшка и за столом никогда не сидел, а
ходил по всему классу, останавливаясь в промежутках между скамейками. Особенно любил он Нину и называл ее «чужестраночкой».
— Поглядеть на тебя пришла… Их у меня, сынов-то, двое, — обратилась она
к монахам, — этот, да еще Василий, что в посаде. Двоечко. Им-то всё равно, жива я или померла, а ведь они-то у меня родные, утешение… Они без меня могут, а я без них, кажется, и дня бы не прожила… Только вот,
батюшки, стара стала,
ходить к нему из посада тяжело.