Неточные совпадения
Он задрожит от гордости и счастья, когда заметит, как потом искра этого
огня светится в ее глазах, как отголосок переданной ей мысли звучит в речи, как мысль эта вошла в ее сознание и понимание, переработалась у ней в уме и выглядывает из ее слов, не
сухая и суровая, а с блеском женской грации, и особенно если какая-нибудь плодотворная капля из всего говоренного, прочитанного, нарисованного опускалась, как жемчужина, на светлое дно ее жизни.
Долина скрылась из глаз, и опять вся картина острова стала казаться такою увядшею,
сухою и печальною, точно старуха, но подрумяненная на этот раз пурпуровым
огнем солнечного заката.
После ужина стрелки разделились на смены и стали
сушить мясо на
огне, а я занялся путевым дневником.
Он громко запел ту же песню и весь спирт вылил в
огонь. На мгновение в костре вспыхнуло синее пламя. После этого Дерсу стал бросать в костер листья табака,
сухую рыбу, мясо, соль, чумизу, рис, муку, кусок синей дабы, новые китайские улы, коробок спичек и, наконец, пустую бутылку. Дерсу перестал петь. Он сел на землю, опустил голову на грудь и глубоко о чем-то задумался.
Через 2 часа возвратились в фанзу Дерсу и Чжан Бао. На них не было
сухой нитки. Они разделись и стали сушиться у
огня.
Пройти нам удалось немного. Опасаясь во время тумана заблудиться в горах, я решил рано стать на бивак. На счастье, Чжан Бао нашел между камней яму, наполненную дождевой водой, и вблизи от нее
сухой кедровый стланец. Мы поставили односкатную палатку, развели
огонь и стали сушиться.
Все опять притихли. Павел бросил горсть
сухих сучьев на
огонь. Резко зачернелись они на внезапно вспыхнувшем пламени, затрещали, задымились и пошли коробиться, приподнимая обожженные концы. Отражение света ударило, порывисто дрожа, во все стороны, особенно кверху. Вдруг откуда ни возьмись белый голубок, — налетел прямо в это отражение, пугливо повертелся на одном месте, весь обливаясь горячим блеском, и исчез, звеня крылами.
На биваке Дерсу проявлял всегда удивительную энергию. Он бегал от одного дерева к другому, снимал бересту, рубил жерди и сошки, ставил палатку,
сушил свою и чужую одежду и старался разложить
огонь так, чтобы внутри балагана можно было сидеть и не страдать от дыма глазами. Я всегда удивлялся, как успевал этот уже старый человек делать сразу несколько дел. Мы давно уже разулись и отдыхали, а Дерсу все еще хлопотал около балагана.
Во вторую половину дня нам удалось пройти только до перевала. Заметив, что вода в речке начинает иссякать, мы отошли немного в сторону и стали биваком недалеко от водораздела. Весело затрещали
сухие дрова в костре. Мы грелись около
огня и делились впечатлениями предыдущей ночи.
Под большой елью, около которой горел
огонь, было немного
суше. Мы разделись и стали
сушить белье. Потом мы нарубили пихтача и, прислонившись к дереву, погрузились в глубокий сон.
Взошла луна. Ясная ночь глядела с неба на землю. Свет месяца пробирался в глубину темного леса и ложился по
сухой траве длинными полосами. На земле, на небе и всюду кругом было спокойно, и ничто не предвещало непогоды. Сидя у
огня, мы попивали горячий чай и подтрунивали над гольдом.
Первый раз в жизни я видел такой страшный лесной пожар. Огромные кедры, охваченные пламенем, пылали, точно факелы. Внизу, около земли, было море
огня. Тут все горело:
сухая трава, опавшая листва и валежник; слышно было, как лопались от жара и стонали живые деревья. Желтый дым большими клубами быстро вздымался кверху. По земле бежали огненные волны; языки пламени вились вокруг пней и облизывали накалившиеся камни.
По темным доскам
сухой крыши, быстро опутывая ее, извивались золотые, красные ленты; среди них крикливо торчала и курилась дымом гончарная тонкая труба; тихий треск, шелковый шелест бился в стекла окна;
огонь всё разрастался; мастерская, изукрашенная им, становилась похожа на иконостас в церкви и непобедимо выманивала ближе к себе.
Мастер, стоя пред широкой низенькой печью, со вмазанными в нее тремя котлами, помешивал в них длинной черной мешалкой и, вынимая ее, смотрел, как стекают с конца цветные капли. Жарко горел
огонь, отражаясь на подоле кожаного передника, пестрого, как риза попа. Шипела в котлах окрашенная вода, едкий пар густым облаком тянулся к двери, по двору носился
сухой поземок.
Не входя в рассуждение о неосновательности причин, для которых выжигают
сухую траву и жниву, я скажу только, что палы в темную ночь представляют великолепную картину: в разных местах то стены, то реки, то ручьи
огня лезут на крутые горы, спускаются в долины и разливаются морем по гладким равнинам.
Мокрые долочки, перелески и опушки лесов с нерастаявшим снегом, дороги, в колеях которых долго держится сырость, наконец речки — останавливают и прекращают
огонь, если нет поблизости
сухих мест, куда бы мог он перебраться и даже перескочить.
Огонь, бежавший широкой рекою, разливая кругом яркий свет и заревом отражаясь на темном небе, вдруг начинает разбегаться маленькими ручейками; это значит, что он встретил поверхность земли, местами сырую, и перебирается по
сухим верхушкам травы;
огонь слабеет ежеминутно, почти потухает, кое-где перепрыгивая звездочками, мрак одевает окрестность… но одна звездочка перескочила на
сухую залежь, и мгновенно расстилается широкое пламя, опять озарены окрестные места, и снова багряное зарево отражается на темном небе.
Если весна поздняя и мокрая, то
огонь не может распространиться везде, не уходит далеко в глубь степей, и птица бывает спасена; но в раннюю
сухую весну поток пламени обхватывает ужасное пространство степей и губит не только все гнезда и яйца, но нередко и самих птиц…
Я держал над
огнем корье, чтобы его не заливало дождем, пока Ноздрин сверху накладывал
сухие сучки и смолье, которое случайно оказалось на стволе растущей поблизости старой пихты.
Через полчаса я подходил к биваку. Мои спутники были тоже в хорошем расположении духа. Они развели большой
огонь и
сушили около него то, что намокло от дождя.
Люди разгружали лодку,
сушили одежду и грелись у
огня. Лица их были серьезны. Каждый понимал, что мы только что избегли смертельной опасности и потому было не до шуток.
Разгребая снег, мы нашли под ним много
сухой травы и принялись ее резать ножами. В одном месте, ближе к реке, виднелся сугроб в рост человека. Я подошел к нему и ткнул палкой. Она уперлась во что-то упругое, я тронул в другом месте и почувствовал то же упругое сопротивление. Тогда я снял лыжу и стал разгребать снежный сугроб. При свете
огня показалось что-то темное.
Разведение
огня доставило мне такое удовольствие, что я и пересказать не могу; я беспрестанно бегал от большого костра к маленькому, приносил щепочек, прутьев и
сухого бастыльнику для поддержания яркого пламени и так суетился, что мать принуждена была посадить меня насильно подле себя.
Люди принялись разводить
огонь: один принес
сухую жердь от околицы, изрубил ее на поленья, настрогал стружек и наколол лучины для подтопки, другой притащил целый ворох хворосту с речки, а третий, именно повар Макей, достал кремень и огниво, вырубил
огня на большой кусок труту, завернул его в
сухую куделю (ее возили нарочно с собой для таких случаев), взял в руку и начал проворно махать взад и вперед, вниз и вверх и махал до тех пор, пока куделя вспыхнула; тогда подложили
огонь под готовый костер дров со стружками и лучиной — и пламя запылало.
Сухой блеск воспаленных глаз освещал темное лицо
огнем гнева.
Костер горел ярко, и безлицые тени дрожали вокруг него, изумленно наблюдая веселую игру
огня. Савелий сел на пень и протянул к
огню прозрачные,
сухие руки. Рыбин кивнул в его сторону и сказал Софье...
Она покачала головой. Сквозь темные окна глаз — там, внутри у ней, я видел, пылает печь, искры, языки
огня вверх, навалены горы
сухих, смоляных дров. И мне ясно: поздно уже, мои слова уже ничего не могут…
Натаскали огромную кучу хвороста и прошлогодних
сухих листьев и зажгли костер. Широкий столб веселого
огня поднялся к небу. Точно испуганные, сразу исчезли последние остатки дня, уступив место мраку, который, выйдя из рощи, надвинулся на костер. Багровые пятна пугливо затрепетали по вершинам дубов, и казалось, что деревья зашевелились, закачались, то выглядывая в красное пространство света, то прячась назад в темноту.
Солдаты шли скоро и молча и невольно перегоняя друг друга; только слышны были зa беспрестанными раскатами выстрелов мерный звук их шагов по
сухой дороге, звук столкнувшихся штыков или вздох и молитва какого-нибудь робкого солдатика: — «Господи, Господи! что это такое!» Иногда поражал стон раненого и крик: «носилки!» (В роте, которой командовал Михайлов, от одного артиллерийского
огня выбыло в ночь 26 человек.)
— Как там один мастер возьмет кусок массы, бросит ее в машину, повернет раз, два, три, — смотришь, выйдет конус, овал или полукруг; потом передает другому, тот
сушит на
огне, третий золотит, четвертый расписывает, и выйдет чашка, или ваза, или блюдечко.
Их было три: золотисто-рыжая чистокровная кобыла с
сухой, оскалистой мордой, черными глазами навыкате, с оленьими ногами, немного поджарая, но красивая и горячая как
огонь — для Марьи Николаевны; могучий, широкий, несколько тяжелый конь, вороной, без отмет — для Санина; третья лошадь назначалась груму.
Наступило молчание. Кирюха затрещал
сухой травой, смял ее в ком и сунул под котел.
Огонь ярче вспыхнул; Степку обдало черным дымом, и в потемках по дороге около возов пробежала тень от креста.
— А! — Дверь отворилась; маленькая,
сухая старушка, с огромным носом на дряблом лице, освещая Павла
огнём свечи, ласково сказала. — Здравствуй… А Верунька-то давно мечется, ждёт тебя. Это кто с тобой?
От смеха морщины старика дрожали, каждую секунду изменяя выражение лица;
сухие и тонкие губы его прыгали, растягивались и обнажали черные обломки зубов, а рыжая бородка точно
огнем пылала, и звук смеха был похож на визг ржавых петель.
Замолк нелепо; молчали и все. Словно сам воздух потяжелел и ночь потемнела; нехотя поднялся Петруша и подбросил сучьев в
огонь — затрещал
сухой хворост, полез в клеточки
огонь, и на верхушке сквозной и легкой кучи заболтался дымно-красный, острый язычок. Вдруг вспыхнуло, точно вздрогнуло, и засветился лист на деревьях, и стали лица без морщин и теней, и во всех глазах заблестело широко, как в стекле. Фома гавкнул и сказал...
На следующую ночь в левой башне, под которой приходилась конюшня, где стояла пара лошадей, изумлявших своею силой и крепостью плаузского Рипертова конюшего, в круглой красной комнате горел яркий-преяркий
огонь. Этот
огонь пылал в простом кирпичном камине, куда сразу была завалена целая куча колючего
сухого вереска.
Когда Юрий взошел в круглую залу, неровно освещенную трескучим огоньком, разложенным у подошвы четвероугольного столба, то сначала он ничего не мог различить; пожирая несколько
сухих смолистых ветвей,
огонь ярко вспыхивал, бросая красные искры вокруг себя; и дым слоями расстилался по всему подземелью...
Я
сушил чекмень над
огнём и говорил чабанам всё по правде, рассказал и о способе, которым добыл лодку.
Наш разговор был прерван появлением какой-то старухи, которая подошла к
огню нерешительным шагом и с заискивающей улыбкой на
сухих синих губах; по оборванному заплатанному сарафану и старому платку на голове можно было безошибочно заключить, что обладательница их знакома была с нуждой.
Мальчики в белых одеждах разносили на серебряных подносах мясо, хлеб,
сухие плоды и сладкое пелузское вино. Другие разливали из узкогорлых тирских сосудов сикеру, которую в те времена давали перед казнью преступникам для возбуждения в них мужества, но которая также обладала великим свойством порождать и поддерживать в людях
огонь священного безумия.
К корме ее, на прочной, железной рукоятке, приделывается железная же четвероугольная решетка, около аршина в квадрате, на которой должен гореть постоянный
огонь, яркий, но спокойный, для чего нужно иметь в лодке порядочный запас мелко наколотых,
сухих березовых дров.
Пел он тихо, таинственно пел, глаза широко раскроет, зажгёт их каким-то особенным
огнём, и на вытянутой руке его
сухие пальцы шевелятся всегда, словно ищут чего-то в пустоте.
В
огне и громе, в дожде огненных искр работают почерневшие люди, — кажется, что нет им места здесь, ибо всё вокруг грозит испепелить пламенной смертью, задавить тяжким железом; всё оглушает и слепит,
сушит кровь нестерпимая жара, а они спокойно делают своё дело, возятся хозяйски уверенно, как черти в аду, ничего не боясь, всё зная.
Мужики стояли толпой возле, ничего не делая, и смотрели на
огонь. Никто не знал, за что приняться, никто ничего не умел, а кругом были стога хлеба, сено, сараи, кучи
сухого хвороста. Стояли тут и Кирьяк, и старик Осип, его отец, оба навеселе. И, как бы желая оправдать свою праздность, старик говорил, обращаясь к бабе, лежащей на земле...
Он скоро заснул, Лодка повернулась, чтобы погасить
огонь, — со стены на нее смотрел большой портрет женщины: продолговатое
сухое лицо с очками на носу и бородавкой у левой ноздри.
И вдруг в нем вспыхнул знакомый пьяный
огонь — взорвало его, метнуло через забор; точно пылающая головня, упал он в толпу, легко поджигая
сухие сердца.
И опять ругательства полились уже по адресу сестры, на этот раз еще более циничные и ожесточенные. Казалось, он чувствовал особое, злобное наслаждение, втаптывая в грязь свою мечту о мифической сестре; и вместе с тем безумный
огонь в его глазах разгорался еще сильнее, а из груди вырывался
сухой кашель, похожий на глухие стоны.
Пока, бывало, разведем
огонь, вскипятим котелок воды, засыпем жидкую кашицу, бросив туда несколько
сухих карасей, пока поедим все это из большой деревянной чашки — уж и полночь.
Капитан снял шапку и набожно перекрестился; некоторые старые солдаты сделали то же. В лесу послышались гиканье, слова: «иай гяур! Урус иай!»
Сухие, короткие винтовочные выстрелы следовали один за другим, и пули визжали с обеих сторон. Наши молча отвечали беглым
огнем; в рядах их только изредка слышались замечания в роде следующих: «он [Он — собирательное название, под которым кавказские солдаты разумеют вообще неприятеля.] откуда палит, ему хорошо из-за леса, орудию бы нужно…» и т. д.
Мы разлеглись поудобнее, ногами к
огню, головой наружу, и долго все трое возились, уминая под собой место и выгребая
сухие веточки и сосновые шишки, мешавшие лежать.