Неточные совпадения
Дядя Яков действительно вел себя не совсем обычно. Он не заходил в дом, здоровался с Климом рассеянно и как с незнакомым; он шагал по двору, как по
улице, и, высоко подняв голову, выпятив кадык, украшенный седой щетиной, смотрел в окна глазами чужого. Выходил он из флигеля почти всегда в полдень, в жаркие часы, возвращался к вечеру, задумчиво склонив голову,
сунув руки в карманы толстых брюк цвета верблюжьей шерсти.
Через час Самгин шагал рядом с ним по панели, а среди
улицы за гробом шла Алина под руку с Макаровым; за ними — усатый человек, похожий на военного в отставке, небритый, точно в плюшевой маске на сизых щеках, с толстой палкой в руке, очень потертый; рядом с ним шагал,
сунув руки в карманы рваного пиджака, наклоня голову без шапки, рослый парень, кудрявый и весь в каких-то театрально кудрявых лохмотьях; он все поплевывал сквозь зубы под ноги себе.
Но спрашивал он мало, а больше слушал Марину, глядя на нее как-то подчеркнуто почтительно. Шагал по
улицам мерным, легким шагом солдата,
сунув руки в карманы черного, мохнатого пальто, носил бобровую шапку с козырьком, и глаза его смотрели из-под козырька прямо, неподвижно, не мигая. Часто посещал церковные службы и, восхищаясь пением, говорил глубоким баритоном...
Самгин посмотрел в окно — в небе, проломленном колокольнями церквей, пылало зарево заката и неистово метались птицы, вышивая черным по красному запутанный узор. Самгин, глядя на птиц, пытался составить из их
суеты слова неоспоримых фраз.
Улицу перешла Варвара под руку с Брагиным, сзади шагал странный еврей.
Часа через полтора Самгин шагал по
улице, следуя за одним из понятых, который покачивался впереди него, а сзади позванивал шпорами жандарм. Небо на востоке уже предрассветно зеленело, но город еще спал, окутанный теплой, душноватой тьмою. Самгин немножко любовался своим спокойствием, хотя было обидно идти по пустым
улицам за человеком, который,
сунув руки в карманы пальто, шагал бесшумно, как бы не касаясь земли ногами, точно он себя нес на руках, охватив ими бедра свои.
«Я слежу за собой, как за моим врагом», — возмутился он, рывком надел шапку, гневно
сунул ноги в галоши, вышел на крыльцо кухни, постоял, прислушался к шуму голосов за воротами и решительно направился на
улицу.
Мать сидела против него, как будто позируя портретисту. Лидия и раньше относилась к отцу не очень ласково, а теперь говорила с ним небрежно, смотрела на него равнодушно, как на человека, не нужного ей. Тягостная скука выталкивала Клима на
улицу. Там он видел, как пьяный мещанин покупал у толстой, одноглазой бабы куриные яйца, брал их из лукошка и, посмотрев сквозь яйцо на свет,
совал в карман, приговаривая по-татарски...
По
улице с неприятной суетливостью, не свойственной солиднейшему городу, сновали, сталкиваясь, люди, ощупывали друг друга, точно муравьи усиками, разбегались. Точно каждый из них потерял что-то, ищет или заплутался в городе, спрашивает: куда идти? В этой
суете Самгину почудилось нечто притворное.
Потом,
сунув ему что-то за рукав, он отворил дверь, и смотритель, сам не помня как, очутился на
улице.
Летом с пяти, а зимой с семи часов вся квартира на ногах. Закусив наскоро, хозяйки и жильцы, перекидывая на руку вороха разного барахла и
сунув за пазуху туго набитый кошелек, грязные и оборванные, бегут на толкучку, на промысел. Это съемщики квартир, которые сами работают с утра до ночи. И жильцы у них такие же. Даже детишки вместе со старшими бегут на
улицу и торгуют спичками и папиросами без бандеролей, тут же сфабрикованными черт знает из какого табака.
И грязная баба, нередко со следами ужасной болезни, брала несчастного ребенка,
совала ему в рот соску из грязной тряпки с нажеванным хлебом и тащила его на холодную
улицу.
Старики расцеловались тут же на
улице, и дальше все пошло уже честь честью. Гость был проведен в комнату Харитона Артемьича, стряпка Аграфена бросилась ставить самовар, поднялась радостная
суета, как при покойной Анфусе Гавриловне.
Я тоже начал зарабатывать деньги: по праздникам, рано утром, брал мешок и отправлялся по дворам, по
улицам собирать говяжьи кости, тряпки, бумагу, гвозди. Пуд тряпок и бумаги ветошники покупали по двугривенному, железо — тоже, пуд костей по гривеннику, по восемь копеек. Занимался я этим делом и в будни после школы, продавая каждую субботу разных товаров копеек на тридцать, на полтинник, а при удаче и больше. Бабушка брала у меня деньги, торопливо
совала их в карман юбки и похваливала меня, опустив глаза...
А тут еще Яков стал шутки эти перенимать: Максим-то склеит из картона будто голову — нос, глаза, рот сделает, пакли налепит заместо волос, а потом идут с Яковом по
улице и рожи эти страшные в окна
суют — люди, конечно, боятся, кричат.
Одним словом, и на
улицах, и в домах шла невообразимая
суета.
Окна изб ярко пылали пламенем топящихся печей; через
улицу шмыгали бабы с коромыслами на плечах; около деревенского колодца, кругом окованного льдом, слышались говор и
суета; кое-где, у ворот, мужики, позевывая и почесываясь, принимались снаряжать дровнишки.
Одна барыня подошла поскорее и
сунула ему в руку копеечку, а сама отворила ему дверь на
улицу.
С горы спускается деревенское стадо; оно уж близко к деревне, и картина мгновенно оживляется; необыкновенная
суета проявляется по всей
улице; бабы выбегают из изб с прутьями в руках, преследуя тощих, малорослых коров; девчонка лет десяти, также с прутиком, бежит вся впопыхах, загоняя теленка и не находя никакой возможности следить за его скачками; в воздухе раздаются самые разнообразные звуки, от мычанья до визгливого голоса тетки Арины, громко ругающейся на всю деревню.
«Он разбудит маму!» Санин немедленно выскочил на
улицу,
сунул шарманщику несколько крейцеров в руку — и заставил его замолчать и удалиться.
В ближайших проулках от пылавшей
улицы суета и теснота стояли непомерные.
Кругом было так много жестокого озорства, грязного бесстыдства — неизмеримо больше, чем на
улицах Кунавина, обильного «публичными домами», «гулящими» девицами. В Кунавине за грязью и озорством чувствовалось нечто, объяснявшее неизбежность озорства и грязи: трудная, полуголодная жизнь, тяжелая работа. Здесь жили сытно и легко, работу заменяла непонятная, ненужная сутолока,
суета. И на всем здесь лежала какая-то едкая, раздражающая скука.
Состояние Ахиллы было сладостное состояние забвенья, которым дарит человека горячка. Дьякон слышал слова: «буйство», «акт», «удар», чувствовал, что его трогают, ворочают и поднимают; слышал
суету и слезные просьбы вновь изловленного на
улице Данилки, но он слышал все это как сквозь сон, и опять рос, опять простирался куда-то в бесконечность, и сладостно пышет и перегорает в огневом недуге. Вот это она, кончина жизни, смерть.
Приступом, что ли, взяли вчера этот город, мор, что ли, посетил его — ничего не бывало: жители дома, жители отдыхают; да когда же они трудились?..» И Бельтов невольно переносился в шумные, кипящие народом
улицы других городков, не столько патриархальных и более преданных
суете мирской.
Няня пошла наверх в спальню и, взглянув на больную,
сунула ей в руки зажженную восковую свечу. Саша в ужасе суетилась и умоляла, сама не зная кого, сходить за папой, потом надела пальто и платок и выбежала на
улицу. От прислуги она знала, что у отца есть еще другая жена и две девочки, с которыми он живет на Базарной. Она побежала влево от ворот, плача и боясь чужих людей, и скоро стала грузнуть в снегу и зябнуть.
Тогда, надев шапку, он положил деньги в карман,
сунул руки в рукава пальто, сжался, наклонил голову и медленно пошёл вдоль по
улице, неся в груди оледеневшее сердце, чувствуя, что в голове его катаются какие-то тяжёлые шары и стучат в виски ему…
Всюду несли и везли разные вещи и товары; люди двигались спешно, озабоченно, понукали лошадей, раздражаясь, кричали друг на друга, наполняли
улицу бестолковой
суетой и оглушающим шумом торопливой работы.
Дядя заставил Евсея проститься с хозяевами и повёл его в город. Евсей смотрел на всё совиными глазами и жался к дяде. Хлопали двери магазинов, визжали блоки; треск пролёток и тяжёлый грохот телег, крики торговцев, шарканье и топот ног — все эти звуки сцепились вместе, спутались в душное, пыльное облако. Люди шли быстро, точно боялись опоздать куда-то, перебегали через
улицу под мордами лошадей. Неугомонная
суета утомляла глаза, мальчик порою закрывал их, спотыкался и говорил дяде...
— Завтра к девяти будьте на месте, в двенадцать вас сменят! — сказал ему Маклаков уже на
улице,
сунул руки и карманы пальто и исчез.
В руке Зарубина блестел револьвер, он взмахивал им, точно камнем, и
совал вперёд; на площадку лезли люди с
улицы, встречу им толкались пассажиры вагона, дама визгливо рыдала...
Широкоплечий, носатый человек шагал вдоль
улицы твёрдо, как по своей земле; одет в синюю поддёвку добротного сукна, в хорошие юфтовые [из бычьей кожи, выделанной по русскому способу, на чистом дёгте — Ред.] сапоги, руки
сунул в карманы, локти плотно прижал к бокам.
Простившись с Антонио, Арбузов пошел домой. Надо было до борьбы пообедать и постараться выспаться, чтобы хоть немного освежить голову. Но опять, выйдя на
улицу, он почувствовал себя больным. Уличный шум и
суета происходили где-то далеко-далеко от него и казались ему такими посторонними, ненастоящими, точно он рассматривал пеструю движущуюся картину. Переходя через
улицы, он испытывал острую боязнь, что на него налетят сзади лошади и собьют с ног.
Он прислушался — в доме стояла плотная, непоколебимая тишина, с
улицы не доносилось ни звука. Потом он долго и молча стоял среди комнаты,
сунув руки в карманы и глядя исподлобья на Бурмистрова, — тот сидел неподвижно, согнув спину и опустя голову.
Ковалев догадался и, схватив со стола красную ассигнацию,
сунул в руки надзирателю, который, расшаркавшись, вышел за дверь, и в ту же почти минуту Ковалев слышал уже голос его на
улице, где он увещевал по зубам одного глупого мужика, наехавшего с своею телегою как раз на бульвар.
Корнилий Потапович откланялся, вернулся в комнату Евграфа Евграфовича,
сунул ему красненькую для крестницы и, провожаемый всякими благопожеланиями последнего, вышел из ворот Колесинского дома. Он не заметил, как прошел громадное расстояние от своего дома до Николаевской
улицы.
Ямщик расправил ассигнацию, оказавшуюся пятирублевой, снял шапку, видимо по привычке, хотя давшего ему бумажку уже не было на
улице,
сунул ассигнацию за пазуху, потом еще раза два ударил себя по полам полушубка, сплюнул в сторону и взобравшись на облучек, крикнул...