Неточные совпадения
— Я боюсь, что она сама не
понимает своего положения. Она не
судья, — оправляясь говорил Степан Аркадьич. — Она подавлена, именно подавлена твоим великодушием. Если она прочтет это письмо, она не в силах будет ничего сказать, она только ниже опустит голову.
— Да что ж тут
понимать? Значения нет никакого. Упавшее учреждение, продолжающее свое движение только по силе инерции. Посмотрите, мундиры — и эти говорят вам: это собрание мировых
судей, непременных членов и так далее, а не дворян.
Эта немота опять бросила в нее сомнение. Молчание длилось. Что значит это молчание? Какой приговор готовится ей от самого проницательного, снисходительного
судьи в целом мире? Все прочее безжалостно осудит ее, только один он мог быть ее адвокатом, его бы избрала она… он бы все
понял, взвесил и лучше ее самой решил в ее пользу! А он молчит: ужели дело ее потеряно?..
— Какой это замечательно умный человек, Сергей Александрыч. Вы представить себе не можете! Купцы его просто на руках носят… И какое остроумие! Недавно на обвинительную речь прокурора он ответил так: «Господа
судьи и господа присяжные… Я могу сравнить речь господина прокурора с тем, если б человек взял ложку, почерпнул щей и пронес ее, вместо рта, к уху».
Понимаете: восторг и фурор!..
— Ах, я и про гуся слышал! — засмеялся, весь сияя, Илюша, — мне рассказывали, да я не
понял, неужто тебя у
судьи судили?
— А я все-таки не согласен с тобой, Устенька. И правде бывает не место. Какие мы с тобой
судьи? Ты думаешь, он сам хуже нашего
понимает, где хорошо и где нехорошо?
— Меж мужем и женой один бог
судья, мамаша, а вторая причина… Эх, да что тут говорить! Все равно не
поймете. С добром я ехал домой, хотел жене во всем покаяться и зажить по-новому, а она меня на весь город ославила. Кому хуже-то будет?
— Здравствуйте, bonjour, — сказала Марья Дмитриевна, — конечно, я не воображала… впрочем, я, конечно, рада вас видеть. Вы
понимаете, милая моя, — не мне быть
судьею между женой и мужем…
Вихров
понять никак не мог: роман ли его был очень плох, или уж слушательницы его были весьма плохие в том
судьи.
— Неправда, неправда, — возразил Валек, — ты не
понимаешь. Тыбурций лучше знает. Он говорит, что
судья — самый лучший человек в городе и что городу давно бы уже надо провалиться, если бы не твой отец, да еще поп, которого недавно посадили в монастырь, да еврейский раввин. Вот из-за них троих…
— Охота тебе слушать Берка. Вот он облаял этого ирландца… И совсем напрасно… Знаешь, я таки разузнал, что это такое Тамани-холл и как продают свой голос… Дело совсем простое… Видишь ли… Они тут себе выбирают голову,
судей и прочих там чиновников… Одни подают голоса за одних, другие за других… Ну,
понимаешь, всякому хочется попасть повыше… Вот они и платят… Только, говорит, подай голос за меня… Кто соберет десять голосов, кто двадцать… Ты, Матвей, слушаешь меня?
Но глаза женщины уже потухли. Она помнила только слова песни, но и в ней не
понимала ни слова. Потом поклонилась
судье, сказала что-то по-английски и отошла…
— Да, — сказал
судья, — это третий русский джентльмен, которого я встречаю, и третий человек, которого я не могу
понять…
И если теперь уже есть правители, не решающиеся ничего предпринимать сами своей властью и старающиеся быть как можно более похожими не на монархов, а на самых простых смертных, и высказывающие готовность отказаться от своих прерогатив и стать первыми гражданами своей республики; и если есть уже такие военные, которые
понимают всё зло и грех войны и не желают стрелять ни в людей чужого, ни своего народа; и такие
судьи и прокуроры, которые не хотят обвинять и приговаривать преступников; и такие духовные, которые отказываются от своей лжи; и такие мытари, которые стараются как можно меньше исполнять то, что они призваны делать; и такие богатые люди, которые отказываются от своих богатств, — то неизбежно сделается то же самое и с другими правительствами, другими военными, другими судейскими, духовными, мытарями и богачами.
Нимало не отвергая того, что купец бил и даже сильно бил мещанина, учитель поставил
судье на вид, что купец вовсе не наносил никакой обиды действием и делал этим не что иное, как такую именно услугу мещанину, о которой тот его неотступно просил при самих служителях полиции, услугу, которой последние не
поняли и, по непонятливости своей, приняли в преступление.
Самый снисходительный из
судей пожимает плечами и с сожалением говорит: «Я
понимаю охоту с ружьем, с борзыми собаками — там много движения, ловкости, там есть какая-то жизнь, что-то деятельное, даже воинственное.
Лебедев. Нет, ты не ей, а мне объясни, да так объясни, чтобы я
понял! Ах, Николай Алексеевич! Бог тебе
судья! Столько ты напустил туману в нашу жизнь, что я точно в кунсткамере живу: гляжу и ничего не
понимаю… Просто наказание… Ну, что мне прикажешь, старику, с тобою делать? На дуэль тебя вызвать, что ли?
Ему нравилось, что Яков, бывая у дяди, не вмешивался в бесконечные споры Мирона с его приятелем, отрёпанным, беспокойным Горицветовым. Мирон стал уже совершенно не похож на купеческого сына; худощавый, носатый, в очках, в курточке с позолоченными пуговицами, какими-то вензелями на плечах, он напоминал мирового
судью. Ходил и сидел он прямо, как солдат, говорил высокомерно, заносчиво, и хотя Пётр
понимал, что племянник всегда говорит что-то умное, всё-таки Мирон не нравился ему.
Сапожник начинает смутно
понимать, что сколько есть на свете ног, столько же должно быть и сапогов; администратор,
судья, финансист догадываются, что сзади их профессий есть нечто, что движется и заявляет о своей конкретности, что требует, чтоб к нему, а не его примеривали.
Петр. Мне нравится ваш стиль, Терентий Хрисанфович… И нравится ваша роль — роль
судьи всех нас… Но я желал бы
понять — почему именно эту роль вы играете… Вы говорите всегда так, точно читаете нам акафист за упокой…
— Публика
поймет, — отвечал хозяин, — потому что публика в этом деле всегда и везде самый справедливый
судья.
То она стоит, осужденная, так просто, удивительно просто; кругом сумасшедшие, — их называют
судьи, — и мне становилось горько; никто из них не может
понять, что с этим лицом и с этим голосом нельзя быть виноватой.
Русский народ говорит своим старым языком;
судьи и подьячие пишут новым бюрократическим языком, уродливым и едва понятным, — они наполняют целые in-folio грамматическими несообразностями и скороговоркой отчитывают крестьянину эту чепуху.
Понимай как знаешь и выпутывайся как умеешь. Крестьянин видит, к чему это клонится, и держит себя осторожно. Он не скажет лишнего слова, он скрывает свою тревогу и стоит молча, прикидываясь дураком.
К двенадцати часам Толпенников сложил бумаги в портфель, зная дело так, как не знал его никогда патрон, не
понимая своих сомнений и колебаний. Невинность г-жи фои-Брезе была очевидна, и приговор мирового
судьи был ошибкой, легко понятной, так как и сам Толпенников вначале ошибался. Довольный собой, довольный делом и патроном, он еще раз осмотрел фрак, сверху и с подкладки, и нервно потянулся при мысли, что завтра наденет его и будет защищать. Достав из стола почтовой бумаги, Толпенников начал писать отцу...
—
Понял, братцы,
судья, что я пьяный был… А с пьяного что взять!
Полисмен Уйрида начал довольно обстоятельный рассказ на не совсем правильном английском языке об обстоятельствах дела: о том, как русский матрос был пьян и пел «более чем громко» песни, — «а это было, господин
судья, в воскресенье, когда христианину надлежит проводить время более прилично», — как он, по званию полисмена, просил русского матроса петь не так громко, но русский матрос не хотел
понимать ни слов, ни жестов, и когда он взял его за руку, надеясь, что русский матрос после этого подчинится распоряжению полиции, «этот человек, — указал полисмен пальцем на «человека», хлопавшего напротив глазами и дивившегося всей этой странной обстановке, — этот человек без всякого с моей стороны вызова, что подтвердят и свидетели, хватил меня два раза по лицу…
Он не
понимал своих
судей, а
судьи, казалось ему, не
понимали его…
— Я не
судья!.. Все дело в панике… Будут их учитывать… Не отвертятся на этот раз. Партия есть… либералы, обличители. Доберутся до моей расписки… Где же я возьму?.. Пойдут допытываться. Ты
понимаешь, все заново поднимут и разгласят.
Через неделю Градусов стоял перед мировым
судьей и судился за оскорбление Деревяшкина, адвоката и околоточного надзирателя, при исполнении последним своих служебных обязанностей. Сначала он не
понимал, истец он или обвиняемый, потом же, когда мировой приговорил его «по совокупности» к двухмесячному аресту, то он горько улыбнулся и проворчал...
Георгий Дмитриевич. Силы? Нет, голубчик, какой же я
судья человеку? Я и себя-то не
понимаю, а тут еще другого судить… Ах, и не в том дело, а в том, что я — не могу, ничего не могу,
понимаешь: ничего. Нищий. Дурацкая ли это покорность судьбе или рабство, прирожденное лакейство натуры, для которого не хватало только случая…
Женщина с умом и сердцем, она инстинктом
понимала, что есть вещи, в которых самые справедливые
судьи — женщины.
Павел Флегонтыч (в сторону). А!
понимаю… (Вслух.) Без руки Натальи Ивановны этот акт для меня все равно, что лист белой бумаги. Не о благодарности, не о векселях, явленных у маклеров и в палатах, идет речь, Софья Андреевна, а о выполнении слова, скрепленного честию вашею, честию благородной дамы; дело идет об исполнении обета, данного у смертного одра, перед лицом
Судьи, которого протест ужасен… дело идет о счастье или несчастье целой моей жизни. Теперь и я призываю вас к ответу.
Лиза
поняла из загадочных слов отца свой приговор. Смущенная, с растерзанным сердцем, она стояла перед ним, как преступница перед своим грозным
судьей, глотала слезы, готовые хлынуть из глаз, но скрыла свое смущение и отвечала с твердостью...
Посудите сами, господа
судьи, и вы
поймете, что это очень грустно, но вместе с тем и очень смешно!
— Как когда… Видишь, что выдумал. Я не
понимаю приличий, я не
судья о том, кто как себя ведет! Да меня вся Москва уважает, от старого до малого, все со мной обо всем советуются, как и когда поступить, а он, видите, выискалася, не
понимаете. Завел какую-то шл…
Разрушает оно существующее устройство потому, что, если люди,
понимая то, что участие в насилии несовместимо с христианством, не будут идти в солдаты, в сборщики податей, в
судьи, в присяжные, в полицейские, во всякого рода начальники, то ясно, что не будет и тех насилий, от которых теперь страдают люди.
Талонский пробовал намекать Григорию Аристарховичу о судебной палате, которая может не согласиться с решением суда, но тот не мог
понять, как трое
судей могут не согласиться с тем, что решили трое таких же
судей, когда законы одни и там и здесь. Когда же адвокат настаивал, Григорий Аристархович начинал сердиться и в качестве неопровержимого довода выдвигал самого же Талонского...
Люди уже
понимают жалкую низость шпиона, палача, начинают
понимать это отношение к жандарму, полицейскому, даже отчасти к военному, но еще не
понимают этого по отношению к
судье, сенатору, министру, монарху, руководителю, участнику революции. А между тем дело сенатора, министра, монарха, руководителя партии точно так же низко, несвойственно человеческой природе, гадко, даже хуже дела палача, шпиона, тем, что оно, будучи таким же, как и дело палача, шпиона, прикрыто лицемерием.