Неточные совпадения
Городничий (дрожа).По неопытности, ей-богу по неопытности. Недостаточность состояния…
Сами извольте
посудить: казенного жалованья не хватает даже на чай и сахар. Если ж и были какие взятки, то
самая малость: к столу что-нибудь да на пару платья. Что же до унтер-офицерской вдовы, занимающейся купечеством, которую я будто бы высек, то это клевета, ей-богу клевета. Это выдумали злодеи мои; это такой народ, что на жизнь мою готовы покуситься.
Пришел и
сам Ермил Ильич,
Босой, худой, с колодками,
С веревкой на руках,
Пришел, сказал: «Была пора,
Судил я вас по совести,
Теперь я
сам грешнее вас:
Судите вы меня!»
И в ноги поклонился нам.
Г-жа Простакова. Бог вас знает, как вы нынче
судите. У нас, бывало, всякий того и смотрит, что на покой. (Правдину.) Ты
сам, батюшка, других посмышленее, так сколько трудисся! Вот и теперь, сюда шедши, я видела, что к тебе несут какой-то пакет.
Cемен Константинович Двоекуров градоначальствовал в Глупове с 1762 по 1770 год. Подробного описания его градоначальствования не найдено, но,
судя по тому, что оно соответствовало первым и притом
самым блестящим годам екатерининской эпохи, следует предполагать, что для Глупова это было едва ли не лучшее время в его истории.
— Погоди. И за те твои бессовестные речи
судил я тебя, Ионку, судом скорым, и присудили тако: книгу твою, изодрав, растоптать (говоря это, Бородавкин изодрал и растоптал), с тобой же
самим, яко с растлителем добрых нравов, по предварительной отдаче на поругание, поступить, как мне, градоначальнику, заблагорассудится.
К довершению бедствия глуповцы взялись за ум. По вкоренившемуся исстари крамольническому обычаю, собрались они около колокольни, стали
судить да рядить и кончили тем, что выбрали из среды своей ходока —
самого древнего в целом городе человека, Евсеича. Долго кланялись и мир и Евсеич друг другу в ноги: первый просил послужить, второй просил освободить. Наконец мир сказал...
Слыхал он, что женщины часто любят некрасивых, простых людей, но не верил этому, потому что
судил по себе, так как
сам он мог любить только красивых, таинственных и особенных женщин.
Они живут совершенно как
самые лучшие супруги; их будет
судить Бог, а не мы.
— Я только хочу сказать, что те права, которые меня… мой интерес затрагивают, я буду всегда защищать всеми силами; что когда у нас, у студентов, делали обыск и читали наши письма жандармы, я готов всеми силами защищать эти права, защищать мои права образования, свободы. Я понимаю военную повинность, которая затрагивает судьбу моих детей, братьев и меня
самого; я готов обсуждать то, что меня касается; но
судить, куда распределить сорок тысяч земских денег, или Алешу-дурачка
судить, — я не понимаю и не могу.
Вот они и сладили это дело… по правде сказать, нехорошее дело! Я после и говорил это Печорину, да только он мне отвечал, что дикая черкешенка должна быть счастлива, имея такого милого мужа, как он, потому что, по-ихнему, он все-таки ее муж, а что Казбич — разбойник, которого надо было наказать.
Сами посудите, что ж я мог отвечать против этого?.. Но в то время я ничего не знал об их заговоре. Вот раз приехал Казбич и спрашивает, не нужно ли баранов и меда; я велел ему привести на другой день.
— Да куды ж мне,
сами посудите! Мне нельзя начинать с канцелярского писца. Вы позабыли, что у меня семейство. Мне сорок, у меня уж и поясница болит, я обленился; а должности мне поважнее не дадут; я ведь не на хорошем счету. Я признаюсь вам: я бы и
сам не взял наживной должности. Я человек хоть и дрянной, и картежник, и все что хотите, но взятков брать я не стану. Мне не ужиться с Красноносовым да Самосвистовым.
Он думал отыскать в нем свойства
самого хозяина, — как по раковине можно
судить, какого рода сидела в ней устрица или улитка.
А между тем в существе своем Андрей Иванович был не то доброе, не то дурное существо, а просто — коптитель неба. Так как уже немало есть на белом свете людей, коптящих небо, то почему же и Тентетникову не коптить его? Впрочем, вот в немногих словах весь журнал его дня, и пусть из него
судит читатель
сам, какой у него был характер.
О чем бы разговор ни был, он всегда умел поддержать его: шла ли речь о лошадином заводе, он говорил и о лошадином заводе; говорили ли о хороших собаках, и здесь он сообщал очень дельные замечания; трактовали ли касательно следствия, произведенного казенною палатою, — он показал, что ему небезызвестны и судейские проделки; было ли рассуждение о бильярдной игре — и в бильярдной игре не давал он промаха; говорили ли о добродетели, и о добродетели рассуждал он очень хорошо, даже со слезами на глазах; об выделке горячего вина, и в горячем вине знал он прок; о таможенных надсмотрщиках и чиновниках, и о них он
судил так, как будто бы
сам был и чиновником и надсмотрщиком.
Так говорили чиновники, а можно ли в
самом деле устоять против черта, об этом
судить не авторское дело.
«Ну, что соседки? Что Татьяна?
Что Ольга резвая твоя?»
— Налей еще мне полстакана…
Довольно, милый… Вся семья
Здорова; кланяться велели.
Ах, милый, как похорошели
У Ольги плечи, что за грудь!
Что за душа!.. Когда-нибудь
Заедем к ним; ты их обяжешь;
А то, мой друг,
суди ты
сам:
Два раза заглянул, а там
Уж к ним и носу не покажешь.
Да вот… какой же я болван!
Ты к ним на той неделе зван...
Признаюсь тебе, я и
сам сильно был наклонен поддерживать это мнение, во-первых,
судя по твоим глупым и отчасти гнусным поступкам (ничем не объяснимым), а во-вторых, по твоему недавнему поведению с матерью и сестрой.
Приговор, однако ж, оказался милостивее, чем можно было ожидать,
судя по совершенному преступлению, и, может быть, именно потому, что преступник не только не хотел оправдываться, но даже как бы изъявлял желание
сам еще более обвинить себя.
Но кончилось все катастрофой, вам уже известною, и
сами можете
судить, до какого бешенства мог я дойти, узнав, что Марфа Петровна достала тогда этого подлейшего приказного, Лужина, и чуть не смастерила свадьбу, — что, в сущности, было бы то же
самое, что и я предлагал.
По убеждению его выходило, что это затмение рассудка и упадок воли охватывают человека подобно болезни, развиваются постепенно и доходят до высшего своего момента незадолго до совершения преступления; продолжаются в том же виде в
самый момент преступления и еще несколько времени после него,
судя по индивидууму; затем проходят, так же как проходит всякая болезнь.
— Вчера, я знаю. Я ведь
сам прибыл всего только третьего дня. Ну-с, вот что я скажу вам на этот счет, Родион Романович; оправдывать себя считаю излишним, но позвольте же и мне заявить: что ж тут, во всем этом, в
самом деле, такого особенно преступного с моей стороны, то есть без предрассудков-то, а здраво
судя?
— Но только, Родя, как я ни глупа, но все-таки я могу
судить, что ты весьма скоро будешь одним из первых людей, если не
самым первым в нашем ученом мире.
Варвара. Ни за что, так, уму-разуму учит. Две недели в дороге будет, заглазное дело!
Сама посуди! У нее сердце все изноет, что он на своей воле гуляет. Вот она ему теперь и надает приказов, один другого грозней, да потом к образу поведет, побожиться заставит, что все так точно он и сделает, как приказано.
Читатель! Верно, нет сомненья,
Что не одобришь ты конёва рассужденья;
Но с
самой древности, в наш даже век,
Не так ли дерзко человек
О воле
судит Провиденья,
В безумной слепоте своей,
Не ведая его ни цели, ни путей?
Притом же об уме мы
сами часто
судимПо платью, иль по бороде.
Ты, сказывают, петь великий мастерище:
Хотел бы очень я
Сам посудить, твоё услышав пенье,
Велико ль подлинно твоё уменье?»
Тут Соловей являть свое искусство стал:
Защёлкал, засвистал
На тысячу ладов, тянул, переливался...
Карандышев. Она
сама виновата: ее поступок заслуживал наказания. Я ей говорил, что это за люди; наконец она
сама могла, она имела время заметить разницу между мной и ими. Да, она виновата, но
судить ее, кроме меня, никто не имеет права, а тем более оскорблять. Это уж мое дело; прощу я ее или нет; но защитником ее я обязан явиться. У ней нет ни братьев, ни близких; один я, только один я обязан вступиться за нее и наказать оскорбителей. Где она?
Паратов. Да, на что он мне; пусть проветрится.
Сами посудите, господа, ведь в дороге скука смертная, всякому товарищу рад.
— Исполню… Только возможное ли это дело, чтобы ты умер, ты, Евгений…
Сам посуди! Где ж после этого будет справедливость?
— Да вы
сами посудите, Федосья Николавна, на что мне моя молодость? Живу я один, бобылем…
— По непринужденности обращения, — заметил Аркадию Базаров, — и по игривости оборотов речи ты можешь
судить, что мужики у моего отца не слишком притеснены. Да вот и он
сам выходит на крыльцо своего жилища. Услыхал, знать, колокольчик. Он, он — узнаю его фигуру. Эге-ге! как он, однако, поседел, бедняга!
— Тоже не будет толку. Мужики закона не понимают, привыкли беззаконно жить. И напрасно Ногайцев беспокоил вас, ей-богу, напрасно!
Сами судите, что значит — мириться? Это значит — продажа интереса. Вы, Клим Иванович, препоручите это дело мне да куму, мы найдем средство мира.
Дронов рассказал, что историк, имея чин поручика, служил в конвойной команде, в конце пятидесятых годов был
судим, лишен чина и посажен в тюрьму «за спасение погибавших»; арестанты подожгли помещение этапа, и, чтоб они не сгорели
сами, Козлов выпустил их, причем некоторые убежали.
Сам знаешь: я делаю историю, может — скверно, а все-таки делаю, предоставляя интеллигентам свободу
судить и порицать меня.
—
Сами судите: почему человек этот, ни с того ни с сего, выворачивался наизнанку?
Что мне тут делать, маменька,
сами посудите?
— Ты любишь эту арию? Я очень рад: ее прекрасно поет Ольга Ильинская. Я познакомлю тебя — вот голос, вот пение! Да и
сама она что за очаровательное дитя! Впрочем, может быть, я пристрастно
сужу: у меня к ней слабость… Однако ж не отвлекайся, не отвлекайся, — прибавил Штольц, — рассказывай!
Сказать это вам в лицо — достанет ли духу,
сами посудите!
— Как кому? Марфеньке советовал любить, не спросясь бабушки:
сам посуди, хорошо ли это? Я даже не ожидала от тебя! Если ты
сам вышел из повиновения у меня, зачем же смущать бедную девушку?
— Ты
сама чувствуешь, бабушка, — сказала она, — что ты сделала теперь для меня: всей моей жизни недостанет, чтоб заплатить тебе. Нейди далее; здесь конец твоей казни! Если ты непременно хочешь, я шепну слово брату о твоем прошлом — и пусть оно закроется навсегда! Я видела твою муку, зачем ты хочешь еще истязать себя исповедью? Суд совершился — я не приму ее. Не мне слушать и
судить тебя — дай мне только обожать твои святые седины и благословлять всю жизнь! Я не стану слушать: это мое последнее слово!
— Ну, иной раз и
сам: правда, святая правда! Где бы помолчать, пожалуй, и пронесло бы, а тут зло возьмет, не вытерпишь, и пошло!
Сама посуди: сядешь в угол, молчишь: «Зачем сидишь, как чурбан, без дела?» Возьмешь дело в руки: «Не трогай, не суйся, где не спрашивают!» Ляжешь: «Что все валяешься?» Возьмешь кусок в рот: «Только жрешь!» Заговоришь: «Молчи лучше!» Книжку возьмешь: вырвут из рук да швырнут на пол! Вот мое житье — как перед Господом Богом! Только и света что в палате да по добрым людям.
—
Сам знаю, что глупо спрашивать, а хочется знать. Кажется, я бы… Ах, Вера, Вера, — кто же даст тебе больше счастья, нежели я? Почему же ты ему веришь, а мне нет? Ты меня
судила так холодно, так строго, а кто тебе сказал, что тот, кого ты любишь, даст тебе счастья больше, нежели на полгода? — Почему ты веришь?
— Он солгал. Я — не мастер давать насмешливые прозвища. Но если кто проповедует честь, то будь и
сам честен — вот моя логика, и если неправильна, то все равно. Я хочу, чтоб было так, и будет так. И никто, никто не смей приходить
судить меня ко мне в дом и считать меня за младенца! Довольно, — вскричал он, махнув на меня рукой, чтоб я не продолжал. — А, наконец!
Я непременно должен узнать всю правду в
самый ближайший срок, ибо приехал
судить этого человека.
К князю я решил пойти вечером, чтобы обо всем переговорить на полной свободе, а до вечера оставался дома. Но в сумерки получил по городской почте опять записку от Стебелькова, в три строки, с настоятельною и «убедительнейшею» просьбою посетить его завтра утром часов в одиннадцать для «самоважнейших дел, и
сами увидите, что за делом». Обдумав, я решил поступить
судя по обстоятельствам, так как до завтра было еще далеко.
— Конечно, вы знаете мою мысль, Андрей Петрович, они бы прекратили иск, если б вы предложили поделить пополам в
самом начале; теперь, конечно, поздно. Впрочем, не смею
судить… Я ведь потому, что покойник, наверно, не обошел бы их в своем завещании.
О, опять повторю: да простят мне, что я привожу весь этот тогдашний хмельной бред до последней строчки. Конечно, это только эссенция тогдашних мыслей, но, мне кажется, я этими
самыми словами и говорил. Я должен был привести их, потому что я сел писать, чтоб
судить себя. А что же
судить, как не это? Разве в жизни может быть что-нибудь серьезнее? Вино же не оправдывало. In vino veritas. [Истина в вине (лат.).]
Сами посудите, что тут хорошего?
Судя по тому, как плохо были сшиты мои башмаки, я подозреваю, что их шил
сам Фаддеев, хотя он и обещал дать шить паруснику.
Ликейские острова управляются королем. Около трехсот лет назад прибыли сюда японские суда, а именно князя Сатсумского, взяли острова в свое владение и обложили данью, которая, по словам здешнего миссионера, простирается до двухсот тысяч рублей на наши деньги. Но, по показанию других, острова могут приносить впятеро больше. По этим цифрам можно
судить о плодородии острова. Недаром князь Сатсумский считается
самым богатым из всех японских князей.