Неточные совпадения
Что? Что такое
страшное я видел во сне? Да, да. Мужик — обкладчик, кажется, маленький, грязный, со взъерошенною бородой, что-то делал нагнувшись и вдруг заговорил по-французски какие-то странные слова. Да, больше ничего не было во сне, ― cказал он себе. ― Но отчего же это было так ужасно?» Он живо вспомнил опять мужика и те непонятные французские слова, которые призносил этот мужик, и
ужас пробежал холодом по его спине.
«Уехал! Кончено!» сказала себе Анна, стоя у окна; и в ответ на этот вопрос впечатления мрака при потухшей свече и
страшного сна, сливаясь в одно, холодным
ужасом наполнили ее сердце.
«Да, не надо думать, надо делать что-нибудь, ехать, главное уехать из этого дома», сказала она, с
ужасом прислушиваясь к
страшному клокотанью, происходившему в ее сердце, и поспешно вышла и села в коляску.
Утром
страшный кошмар, несколько раз повторявшийся ей в сновидениях еще до связи с Вронским, представился ей опять и разбудил ее. Старичок с взлохмаченной бородой что-то делал, нагнувшись над железом, приговаривая бессмысленные французские слова, и она, как и всегда при этом кошмаре (что и составляло его
ужас), чувствовала, что мужичок этот не обращает на нее внимания, но делает это какое-то
страшное дело в железе над нею. И она проснулась в холодном поту.
Я вздрогнул от
ужаса, когда убедился, что это была она; но отчего закрытые глаза так впали? отчего эта
страшная бледность и на одной щеке черноватое пятно под прозрачной кожей? отчего выражение всего лица так строго и холодно? отчего губы так бледны и склад их так прекрасен, так величествен и выражает такое неземное спокойствие, что холодная дрожь пробегает по моей спине и волосам, когда я вглядываюсь в него?..
В это время я нечаянно уронил свой мокрый платок и хотел поднять его; но только что я нагнулся, меня поразил
страшный пронзительный крик, исполненный такого
ужаса, что, проживи я сто лет, я никогда его не забуду, и, когда вспомню, всегда пробежит холодная дрожь по моему телу.
Страшный мужик ласково меня кликал, говоря: «Не бойсь, подойди под мое благословение…»
Ужас и недоумение овладели мною…
Артиста этого он видел на сцене театра в царских одеждах трагического царя Бориса, видел его безумным и
страшным Олоферном, ужаснейшим царем Иваном Грозным при въезде его во Псков, — маленькой, кошмарной фигуркой с плетью в руках, сидевшей криво на коне, над людями, которые кланялись в ноги коню его; видел гибким Мефистофелем, пламенным сарказмом над людями, над жизнью; великолепно, поражающе изображал этот человек
ужас безграничия власти.
Мальчишки первые заметили его и с
ужасом прибежали в деревню с вестью о каком-то
страшном змее или оборотне, который лежит в канаве, прибавив, что он погнался за ними и чуть не съел Кузьку.
Его пронимала дрожь
ужаса и скорби. Он, против воли, группировал фигуры, давал положение тому, другому, себе добавлял, чего недоставало, исключал, что портило общий вид картины. И в то же время сам ужасался процесса своей беспощадной фантазии, хватался рукой за сердце, чтоб унять боль, согреть леденеющую от
ужаса кровь, скрыть муку, которая готова была
страшным воплем исторгнуться у него из груди при каждом ее болезненном стоне.
— Да, кузина: вы обмануты, и ваши тетки прожили жизнь в
страшном обмане и принесли себя в жертву призраку, мечте, пыльному воспоминанию… Он велел! — говорил он, глядя почти с яростью на портрет, — сам жил обманом, лукавством или силою, мотал, творил
ужасы, а другим велел не любить, не наслаждаться!
И вдруг за дверью услышала шаги и голос… бабушки! У ней будто отнялись руки и ноги. Она, бледная, не шевелясь, с
ужасом слушала легкий, но
страшный стук в дверь.
Она глядела на этот синий пакет, с знакомым почерком, не торопясь сорвать печать — не от страха оглядки, не от
ужаса зубов «тигра». Она как будто со стороны смотрела, как ползет теперь мимо ее этот «удав», по выражению Райского, еще недавно душивший ее
страшными кольцами, и сверканье чешуи не ослепляет ее больше. Она отворачивается, вздрагивая от другого, не прежнего чувства.
Бывают нередко
страшные и опасные минуты в морских плаваниях вообще: было несколько таких минут и в нашем плавании до берегов Японии. Но такие
ужасы, какие испытали наши плаватели с фрегатом «Диана», почти беспримерны в летописях морских бедствий.
Красноречиво до
ужаса описывает нам обвинитель
страшное состояние подсудимого в селе Мокром, когда любовь вновь открылась ему, зовя его в новую жизнь, и когда ему уже нельзя было любить, потому что сзади был окровавленный труп отца его, а за трупом казнь.
Тем не менее, несмотря на всю смутную безотчетность его душевного состояния и на все угнетавшее его горе, он все же дивился невольно одному новому и странному ощущению, рождавшемуся в его сердце: эта женщина, эта «
страшная» женщина не только не пугала его теперь прежним страхом, страхом, зарождавшимся в нем прежде при всякой мечте о женщине, если мелькала таковая в его душе, но, напротив, эта женщина, которую он боялся более всех, сидевшая у него на коленях и его обнимавшая, возбуждала в нем вдруг теперь совсем иное, неожиданное и особливое чувство, чувство какого-то необыкновенного, величайшего и чистосердечнейшего к ней любопытства, и все это уже безо всякой боязни, без малейшего прежнего
ужаса — вот что было главное и что невольно удивляло его.
И очень было бы трудно объяснить почему: может быть, просто потому, что сам, угнетенный всем безобразием и
ужасом своей борьбы с родным отцом за эту женщину, он уже и предположить не мог для себя ничего
страшнее и опаснее, по крайней мере в то время.
Холера — это слово, так знакомое теперь в Европе, домашнее в России до того, что какой-то патриотический поэт называет холеру единственной верной союзницей Николая, — раздалось тогда в первый раз на севере. Все трепетало
страшной заразы, подвигавшейся по Волге к Москве. Преувеличенные слухи наполняли
ужасом воображение. Болезнь шла капризно, останавливалась, перескакивала, казалось, обошла Москву, и вдруг грозная весть «Холера в Москве!» — разнеслась по городу.
В терроре 93, 94 года выразился внутренний
ужас якобинцев: они увидели
страшную ошибку, хотели ее поправить гильотиной, но, сколько ни рубили голов, все-таки склонили свою собственную перед силою восходящего общественного слоя.
В «
Страшном суде» Сикстинской капеллы, в этой Варфоломеевской ночи на том свете, мы видим сына божия, идущего предводительствовать казнями; он уже поднял руку… он даст знак, и пойдут пытки, мученья, раздастся
страшная труба, затрещит всемирное аутодафе; но — женщина-мать, трепещущая и всех скорбящая, прижалась в
ужасе к нему и умоляет его о грешниках; глядя на нее, может, он смягчится, забудет свое жестокое «женщина, что тебе до меня?» и не подаст знака.
Надобно признаться, дева-родильница совсем не идет в холостую религию христианства. С нею невольно врывается жизнь, любовь, кротость — в вечные похороны, в
Страшный суд и в другие
ужасы церковной теодицеи.
…А между тем я тогда едва начинал приходить в себя, оправляться после ряда
страшных событий, несчастий, ошибок. История последних годов моей жизни представлялась мне яснее и яснее, и я с
ужасом видел, что ни один человек, кроме меня, не знает ее и что с моей смертью умрет истина.
Тогда только с
ужасом очнулся он, когда
страшная рука, протянувшись из фризовой шинели, ухватила его за ухо и вытащила на средину класса.
И
страшного, кажется, в нем мало, а непреодолимый
ужас напал на него.
Пассивное ожидание в
ужасе и подавленности наступления
страшного конца не может уготовлять Второго пришествия, — оно уготовляет лишь
Страшный суд.
Страшные трущобы Хитровки десятки лет наводили
ужас на москвичей.
Целых три дня продолжались эти галлюцинации, и доктор освобождался от них, только уходя из дому. Но роковая мысль и тут не оставляла его. Сидя в редакции «Запольского курьера», доктор чувствовал, что он стоит сейчас за дверью и что маленькие частицы его постепенно насыщают воздух. Конечно, другие этого не замечали, потому что были лишены внутреннего зрения и потому что не были Бубновыми. Холодный
ужас охватывал доктора, он весь трясся, бледнел и делался
страшным.
Когда же этому конец?» «Поймут ли, оценят ли грядущие люди весь
ужас, всю трагическую сторону нашего существования?» В последней записи «Дневника» написано: «
Страшная эпоха для России, в которой мы живем и не видим никакого выхода».
Надо предположить, что такое впечатление внезапного
ужаса, сопряженного со всеми другими
страшными впечатлениями той минуты, — вдруг оцепенили Рогожина на месте и тем спасли князя от неизбежного удара ножом, на него уже падавшего.
В этом лице было столько раскаяния и
ужасу, что казалось — это была
страшная преступница и только что сделала ужасное преступление.
Такого рода
ужас поражает каким-то
страшным величием…
Не слушайте сестрицы; ну, чего дедушку глядеть: такой
страшный, одним глазом смотрит…» Каждое слово Параши охватывало мою душу новым
ужасом, а последнее описание так меня поразило, что я с криком бросился вон из гостиной и через коридор и девичью прибежал в комнату двоюродных сестер; за мной прибежала Параша и сестрица, но никак не могли уговорить меня воротиться в гостиную.
Невыразимый
ужас обнял мою душу, и одна мысль плыть по этому
страшному пути — леденила мою кровь и почти лишала меня сознания.
Прасковья Ивановна, еще ребенком выданная замуж родными своей матери за
страшного злодея, испытав действительно все
ужасы, какие мы знаем из старых романов и французских мелодрам, уже двадцать лет жила вдовою.
Она с усталым видом и с отвращением замахала платком на артистов, сухопарая красноносая девица сделала
страшные глаза, кто-то угрожающе зашипел… Человек во фраке быстро и мягко скатился с балкона и с выражением
ужаса на лице, широко растопырив в стороны руки, подбежал к шарманщику.
Мать, недоумевая, улыбалась. Все происходившее сначала казалось ей лишним и нудным предисловием к чему-то
страшному, что появится и сразу раздавит всех холодным
ужасом. Но спокойные слова Павла и Андрея прозвучали так безбоязненно и твердо, точно они были сказаны в маленьком домике слободки, а не перед лицом суда. Горячая выходка Феди оживила ее. Что-то смелое росло в зале, и мать, по движению людей сзади себя, догадывалась, что не она одна чувствует это.
От этого, понятно, зáмок казался еще
страшнее, и даже в ясные дни, когда, бывало, ободренные светом и громкими голосами птиц, мы подходили к нему поближе, он нередко наводил на нас припадки панического
ужаса, — так страшно глядели черные впадины давно выбитых окон; в пустых залах ходил таинственный шорох: камешки и штукатурка, отрываясь, падали вниз, будя гулкое эхо, и мы бежали без оглядки, а за нами долго еще стояли стук, и топот, и гоготанье.
Конечно, у нее еще был выход: отдать себя под покровительство волостного писаря, Дрозда или другого влиятельного лица, но она с
ужасом останавливалась перед этой перспективой и в безвыходном отчаянии металась по комнате, ломала себе руки и билась о стену головой. Этим начинался ее день и этим кончался. Ночью она видела
страшные сны.
До утра юная княжна
Лежала, тягостным забвеньем,
Как будто
страшным сновиденьем,
Объята — наконец она
Очнулась, пламенным волненьем
И смутным
ужасом полна...
Зачем я рассказываю эти мерзости? А чтобы вы знали, милостивые государи, — это ведь не прошло! Вам нравятся страхи выдуманные, нравятся
ужасы, красиво рассказанные, фантастически
страшное приятно волнует вас. А я вот знаю действительно
страшное, буднично ужасное, и за мною не отрицаемое право неприятно волновать вас рассказами о нем, дабы вы вспомнили, как живете и в чем живете.
Таково было и есть положение всех насилуемых, но до сих пор они не знали этого и в большинстве случаев наивно верили, что правительства существуют для их блага; что без правительств они погибли бы; что мысль о том, что люди могут жить без правительств, есть кощунство, которое нельзя даже и произносить; что это есть — почему-то
страшное — учение анархизма, с которым соединяется представление всяких
ужасов.
Тарантасы пронеслись мимо, —
страшное видение мелькнуло и скрылось. Передонов оглядывался в
ужасе, но уже ничего не было видно, — и никому не решился он сказать о своем видении.
Около Матвея возились Палага, Пушкарь и огородница Наталья, на голове у него лежало что-то мокрое, ему давали пить, он глотал, не отрывая глаз от
страшной картины и пытаясь что-то сказать, но не мог выговорить ни слова от боли и
ужаса.
«Елена!» — раздалось явственно в ее ушах. Она быстро подняла голову, обернулась и обомлела: Инсаров, белый, как снег, снег ее сна, приподнялся до половины с дивана и глядел на нее большими, светлыми,
страшными глазами. Волосы его рассыпались по лбу, губы странно раскрылись.
Ужас, смешанный с каким-то тоскливым умилением, выражался на его внезапно изменившемся лице.
Арина Васильевна, — несмотря на то, что, приведенная в
ужас страшным намерением сына, искренне молила и просила своего крутого супруга позволить жениться Алексею Степанычу, — была не столько обрадована, сколько испугана решением Степана Михайловича, или лучше сказать, она бы и обрадовалась, да не смела радоваться, потому что боялась своих дочерей; она уже знала, что думает о письме Лизавета Степановна, и угадывала, что скажет Александра Степановна.
Преступники не имели сообщников, и потому такое
страшное событие поразило всех неописанным
ужасом.
Чиркнув наскоро спичкой о стену, Татьяна Власьевна остановилась в дверях этой каморки и с
ужасом отступила назад: колеблющийся синеватый огонек разгоравшейся серянки выхватил из темноты
страшную картину боровшихся двух человеческих фигур…
Трехаршинная афиша красными и синими буквами сделала полный сбор, тем более что на ней значились всевозможные
ужасы, и заканчивалась эта афиша так: «Картина 27 и последняя:
Страшный суд и Воскресение мертвых.
Правда, говорят, будто бы и в наше время голодные волки бродят по лесу и кой-где в дуплах завывают филины и сычи; но эти мелкие второклассные
ужасы так уже износились во всех
страшных романах, что нам придется скоро отыскивать девственную природу, со всеми дикими ее красотами, в пустынях Барабинских или в бесконечных лесах южной Сибири.
Холодный
ужас дрожью пробежал по телу его; охваченный предчувствием чего-то
страшного, он оторвался стены и торопливыми шагами, спотыкаясь, пошёл в город, боясь оглянуться, плотно прижимая руки свои к телу.