Неточные совпадения
Простаков.
Странное дело, братец, как родня на родню походить может. Митрофанушка наш весь в дядю. И он до свиней сызмала такой же охотник, как и ты. Как был еще трех лет, так, бывало, увидя свинку, задрожит от
радости.
Что он испытывал к этому маленькому существу, было совсем не то, что он ожидал. Ничего веселого и радостного не было в этом чувстве; напротив, это был новый мучительный страх. Это было сознание новой области уязвимости. И это сознание было так мучительно первое время, страх за то, чтобы не пострадало это беспомощное существо, был так силен, что из-за него и не заметно было
странное чувство бессмысленной
радости и даже гордости, которое он испытал, когда ребенок чихнул.
Слова жены, подтвердившие его худшие сомнения, произвели жестокую боль в сердце Алексея Александровича. Боль эта была усилена еще тем
странным чувством физической жалости к ней, которую произвели на него ее слезы. Но, оставшись один в карете, Алексей Александрович, к удивлению своему и
радости, почувствовал совершенное освобождение и от этой жалости и от мучавших его в последнее время сомнений и страданий ревности.
Она теперь ясно сознавала зарождение в себе нового чувства любви к будущему, отчасти для нее уже настоящему ребенку и с наслаждением прислушивалась к этому чувству. Он теперь уже не был вполне частью ее, а иногда жил и своею независимою от нее жизнью. Часто ей бывало больно от этого, но вместе с тем хотелось смеяться от
странной новой
радости.
Моя любовь никому не принесла счастья, потому что я ничем не жертвовал для тех, кого любил: я любил для себя, для собственного удовольствия; я только удовлетворял
странную потребность сердца, с жадностью поглощая их чувства, их нежность, их
радости и страданья — и никогда не мог насытиться.
Но между тем
странное чувство отравляло мою
радость: мысль о злодее, обрызганном кровию стольких невинных жертв, и о казни, его ожидающей, тревожила меня поневоле: «Емеля, Емеля! — думал я с досадою, — зачем не наткнулся ты на штык или не подвернулся под картечь? Лучше ничего не мог бы ты придумать». Что прикажете делать? Мысль о нем неразлучна была во мне с мыслию о пощаде, данной мне им в одну из ужасных минут его жизни, и об избавлении моей невесты из рук гнусного Швабрина.
— Ждешь? — быстрым шепотком спрашивала она. — Милый! Я так и думала: наверно — ждет! Скорей, — идем ко мне. Рядом с тобой поселился какой-то противненький и, кажется, знакомый. Не спит, сейчас высунулся в дверь, — шептала она, увлекая его за собою; он шел и чувствовал, что
странная, горьковато холодная
радость растет в нем.
Мне всегда казалось
странным, когда люди говорят о
радостях любви.
Мы приближались к цели; чувствовалась по знакомым признакам близость Гарного Луга, и, вместе с
радостью, какой-то еще клубок
странных ощущений катился за нами в пыльной сумеречной мгле.
— Милый князь, — продолжал князь Щ., — да вспомните, о чем мы с вами говорили один раз, месяца три тому назад; мы именно говорили о том, что в наших молодых новооткрытых судах можно указать уже на столько замечательных и талантливых защитников! А сколько в высшей степени замечательных решений присяжных? Как вы сами радовались, и как я на вашу
радость тогда радовался… мы говорили, что гордиться можем… А эта неловкая защита, этот
странный аргумент, конечно, случайность, единица между тысячами.
Скоро расстанусь с малютками, к которым много привык. Это тоже
радость.
Странное положение, где должно уметь радоваться разлуке… Третьего дня писал к Михаилу Александровичу…
Радость на Чистых Прудах была большая; но в этой
радости было что-то еще более
странное, чем в том непонятном унынии, в которое здесь приходили в ожидании этого торжественного обстоятельства.
Странное дело, — эти почти бессмысленные слова ребенка заставили как бы в самом Еспере Иваныче заговорить неведомый голос: ему почему-то представился с особенной ясностью этот неширокий горизонт всей видимой местности, но в которой он однако погреб себя на всю жизнь; впереди не виделось никаких новых умственных или нравственных
радостей, — ничего, кроме смерти, и разве уж за пределами ее откроется какой-нибудь мир и источник иных наслаждений; а Паша все продолжал приставать к нему с разными вопросами о видневшихся цветах из воды, о спорхнувшей целой стае диких уток, о мелькавших вдали селах и деревнях.
Это было
странное, лихорадочное время, хаос какой-то, в котором самые противоположные чувства, мысли, подозренья, надежды,
радости и страданья кружились вихрем; я страшился заглянуть в себя, если только шестнадцатилетний мальчик может в себя заглянуть, страшился отдать себе отчет в чем бы то ни было; я просто спешил прожить день до вечера; зато ночью я спал… детское легкомыслие мне помогало.
Тайная
радость, тайное удовольствие, что я легко читала доселе в его
странных ухватках, гримасничанье, подмигиванье левым глазком, исчезли.
Со
странным двойным чувством гордой
радости и унижения увидел Александров свой номер, ровно сотый, и как раз последний; последняя девятка, дающая право на первый разряд.
Что за
странный отблеск детской
радости, милого, чистого удовольствия сиял на этих изборожденных, клейменых лбах и щеках, в этих взглядах людей, доселе мрачных и угрюмых, в этих глазах, сверкавших иногда страшным огнем!
Он чётко помнит, что, когда лежал в постели, ослабев от поцелуев и стыда, но полный гордой
радости, над ним склонялось розовое, утреннее лицо женщины, она улыбалась и плакала, её слёзы тепло падали на лицо ему, вливаясь в его глаза, он чувствовал их солёный вкус на губах и слышал её шёпот —
странные слова, напоминавшие молитву...
Есть такие натуры, которым в особенную
радость и веселье бывают довольно
странные вещи. Гримасы пьяного мужика, человек, споткнувшийся и упавший на улице, перебранка двух баб и проч. и проч. на эту тему производят иногда в иных людях самый добродушный восторг, неизвестно почему. Толстяк-помещик принадлежал именно к такого рода натурам. Мало-помалу его физиономия из грозной и угрюмой стала делаться довольной и ласковой и, наконец, совсем прояснилась.
Глаза Якова горели торжеством, его лицо освещала улыбка удовольствия, и с
радостью,
странной для Ильи, он вскричал...
Плотно прижавшись друг к другу, мальчики с трепетом любопытства и
странной, согревающей душу
радостью входили в новый, волшебный мир, где огромные, злые чудовища погибали под могучими ударами храбрых рыцарей, где всё было величественно, красиво и чудесно и не было ничего похожего на эту серую, скучную жизнь.
Он присматривался к
странной жизни дома и не понимал её, — от подвалов до крыши дом был тесно набит людьми, и каждый день с утра до вечера они возились в нём, точно раки в корзине. Работали здесь больше, чем в деревне, и злились крепче, острее. Жили беспокойно, шумно, торопливо — порою казалось, что люди хотят скорее кончить всю работу, — они ждут праздника, желают встретить его свободными, чисто вымытые, мирно, со спокойной
радостью. Сердце мальчика замирало, в нём тихо бился вопрос...
Я чуть было не зарыдал, но тотчас же дьявол подсказал: «ты плачь, сантиментальничай, а они спокойно разойдутся, улик не будет, и ты век будешь сомневаться и мучаться». И тотчас чувствительность над собой исчезла, и явилось
странное чувство — вы не поверите — чувство
радости, что кончится теперь мое мученье, что теперь я могу наказать ее, могу избавиться от нее, что я могу дать волю моей злобе. И я дал волю моей злобе — я сделался зверем, злым и хитрым зверем.
Еще до десяти часов утра по всему городу вдруг распространился один
странный и почти невероятный слух, встреченный всеми с самою злобною и ожесточенною
радостью, — как и обыкновенно встречаем мы все всякий необыкновенный скандал, случившийся с кем-нибудь из наших ближних.
Если нам не кажутся
странными некоторые
радости, если мы не останавливаемся в оцепенении перед некоторыми надеждами, то это потому только, что мы не даем себе труда анализировать их внутреннее содержание.
Его находили «
странным», как будто потерянным или отрешенным от мира и не предающимся живо ни
радостям, ни печалям.
— Боже! — ликуя, воскликнул Коротков. — Я спасен! Я спасен! — и, не помня себя, он сжал костлявую когтистую руку старичка. Тот улыбнулся. На миг
радость Короткова померкла. Что-то
странное, зловещее мелькнуло в синих глазных дырках старика. Странна показалась и улыбка, обнажавшая сизые десны. Но тотчас же Коротков отогнал от себя неприятное чувство и засуетился.
Мне кажется
странным, что от утра до ночи я испытываю одну только
радость, она наполняет всего меня и заглушает все остальные чувства.
И Саша не спал внизу, — слышно было, как он кашлял. Это
странный, наивный человек, думала Надя, и в его мечтах, во всех этих чудесных садах, фонтанах необыкновенных чувствуется что-то нелепое; но почему-то в его наивности, даже в этой нелепости столько прекрасного, что едва она только вот подумала о том, не поехать ли ей учиться, как все сердце, всю грудь обдало холодком, залило чувством
радости, восторга.
Он знал, что народный гнев уже достаточно насытился кровью и что смерть прошла мимо его головы, и не умел скрыть своей глубокой животной
радости. Он заливался старческим, бесшумным длинным смехом и плакал; болтал лихорадочно, без остановки и без смысла, и делал сам себе лукавые,
странные гримасы. Василь с ненавистью поглядывал на него искоса и брезгливо хмурился.
«Так. Все кончено. Сейчас они поймут», — подумал Иуда, и вдруг что-то
странное, похожее на ослепительную
радость падения с бесконечно высокой горы в голубую сияющую бездну, остановило его сердце.
Неразвитость нравственных чувств, извращение естественных понятий, грубость, ложь, невежество, отвращение от труда, своеволие, ничем не сдержанное, представляются нам на каждом шагу в этом прошедшем, теперь уже
странном, непонятном для нас и, скажем с
радостью, невозвратном.
После обеда, гуляя в саду, я встретился с «утопленницей». Увидев меня, она страшно покраснела и —
странная женщина — засмеялась от счастья. Стыд на ее лице смешался с
радостью, горе с счастьем. Поглядев на меня искоса, она разбежалась и, не говоря ни слова, повисла мне на шею.
Волнение от всей этой внезапности;
радость при нежданных и весьма значительных для него деньгах; страх пред
странным тоном письма и особенно пред заключительной и весьма-таки полновесною угрозой; заманчивость этой загадочно-таинственной неизвестности, за которою скрывается какая-то неведомая, но, должно быть, грозная и могучая сила, (так по крайней мере думал Шишкин) и наконец это лестно-приятное щекотание по тем самым стрункам самолюбия, которые пробуждают в молодом человеке самодовольно-гордое сознание собственного достоинства и значительности, что вот, мол, стало быть, и я что-нибудь да значу, если меня ищут «такие люди».
И —
странное дело! — адмирал совсем смягчился. Тронула ли его эта привязанность к судну и к капитану, тронуло ли его это желание юного моряка командовать вахтой вместо того, чтобы быть штабным, — желание, внезапно напомнившее адмиралу его молодость и
радость первых вахт, — понравилась ли, наконец, ему откровенная смелость отказа от предложения, вызванная его же вопросом о желании, но дело только в том, что адмирал проговорил уже совсем мягко...
Глядя на
радость и ликование природы, самые разнообразные герои Достоевского испытывают
странное, самим им непонятное чувство какой-то отъединенности.
«Кити теперь ясно сознавала зарождение в себе нового чувства любви к будущему, отчасти для нее уже настоящему ребенку и с наслаждением прислушивалась к этому чувству. Он теперь уж не был вполне частью ее, а иногда жил и своею, не зависимою от нее жизнью. Часто ей бывало больно от этого, но вместе с тем хотелось смеяться от
странной новой
радости».
«С
странным для него выражением холодного отчаяния на лице она рассталась с ним. Она чувствовала, что в эту минуту не могла выразить словами того чувства стыда,
радости и ужаса перед этим вступлением в новую жизнь».
Он исчез за бугром. Токарев быстро вскочил и огляделся. Сырая, серая стена дождя бесшумно надвигалась в темноте и как будто начинала уже колебаться. Кругом была глухая тишь, у речки неподвижно чернели
странные очертания кустов. Молодая лозинка над головою тихо шуршала сухими листьями. Безумная
радость охватила Токарева. Он подумал: «Ну, получай свое решение!» — и стал поспешно распоясываться. Он был подпоясан вдвое длинным и крепким шелковым шнурком.
Когда были Конопацкие: я ходил легко, легко танцевал, легко разговаривал и острил. Почти всегда дирижировал. Приятно было в котильоне идти в первой паре, придумывать фигуры, видеть, как твоей команде подчиняются все танцующие. Девичьи глаза следили за мною и вспыхивали
радостью, когда я подходил и приглашал на танец. И со снисходительною жалостью я смотрел на несчастливцев, хмуро подпиравших стены танцевальной залы, и казалось
странным: что же тут трудного — легко разговаривать, смеяться, знакомиться?
Вижу, что будто бы прогуливаюсь я по набережной Фонтанки, и
странное дело, в каждом выкрике разносчика, в стуке экипажных колес, в свистке городового, в предложении извозчика своих услуг — одним словом, во всем слышу любезные мне два слова «савуар вивр». В великой
радости встречаюсь у самого Цепного моста с приятелем моим Митрофаном Флюгаркиным, но вот диво, даже и он вместо обычного «здравствуй», приветствует меня словами: «желаю тебе „савуар вивра“».
Аудитор, полный мужчина с полным лицом, с наивною улыбкой
радости оглядывался вокруг, трясясь на своей лошади, представляя
странный вид в своей камлотовой шинели на фурштатском седле среди гусар, казаков и адъютантов.
Но вместе с
радостью в ее голосе слышался страх за Валю. Он стал такой
странный, боязливый; боялся спать один, как прежде; по ночам бредил и плакал.