Неточные совпадения
Он
думал, что тунеядствовать могут все поголовно и что производительные силы
страны не только не иссякнут от этого, но даже увеличатся.
Женщина рассказала печальную историю, перебивая рассказ умильным гульканием девочке и уверениями, что Мери в раю. Когда Лонгрен узнал подробности, рай показался ему немного светлее дровяного сарая, и он
подумал, что огонь простой лампы — будь теперь они все вместе, втроем — был бы для ушедшей в неведомую
страну женщины незаменимой отрадой.
— Я, конечно, не
думаю, что мои предки напутали в истории
страны так много и были так глупо преступны, как это изображают некоторые… фабриканты правды из числа радикальных публицистов.
— Французы, вероятно,
думают, что мы женаты и поссорились, — сказала Марина брезгливо, фруктовым ножом расшвыривая франки сдачи по тарелке; не взяв ни одного из них, она не кивнула головой на тихое «Мерси, мадам!» и низкий поклон гарсона. — Я не в ладу, не в ладу сама с собой, — продолжала она, взяв Клима под руку и выходя из ресторана. — Но, знаешь, перепрыгнуть вот так, сразу, из
страны, где вешают, в
страну, откуда вешателям дают деньги и где пляшут…
— Ни в одной
стране люди не нуждаются в сдержке, в обуздании их фантазии так, как они нуждаются у нас, — сказал он, тыкая себя пальцем в мягкую грудь, и эти слова, очень понятные Самгину, заставили его
подумать...
Пиво, вкусное и в меру холодное, подала широкобедрая, пышногрудая девица, с ласковыми глазами на большом, румяном лице. Пухлые губы ее улыбались как будто нежно или — утомленно. Допустимо, что это утомление от счастья жить ни о чем не
думая в чистенькой, тихой
стране, — жить в ожидании неизбежного счастья замужества…
— Не
думаю, что вы добьетесь чего-нибудь, но совершенно ясно, что огромное количество ценных сил тратится, не принося
стране никакой пользы. А Россия прежде всего нуждается в десятках тысяч научно квалифицированной интеллигенции…
— Классовое,
думаете? — усмехнулся Суслов. — Нет, батенька, не надейтесь! Это сказывается нелюбовь к фабричным, вполне объяснимая в нашей крестьянской
стране. Издавна принято смотреть на фабричных как на людей, отбившихся от земли, озорных…
Самгин, слушая его,
думал: действительно преступна власть, вызывающая недовольство того слоя людей, который во всех других
странах служит прочной опорой государства. Но он не любил
думать о политике в терминах обычных, всеми принятых, находя, что термины эти лишают его мысли своеобразия, уродуют их. Ему больше нравилось, когда тот же доктор, усмехаясь, бормотал...
— Неужели тебя все это только смешит? Но —
подумай! Стоять выше всех в
стране, выше всех! — кричала она, испуганно расширив больные глаза. — Двуглавый орел, ведь это — священный символ нечеловеческой власти…
Думал о том, что, если б у него были средства, хорошо бы остаться здесь, в
стране, где жизнь крепко налажена, в городе, который считается лучшим в мире и безгранично богатом соблазнами…
— Да, царь — типичный русский нигилист, интеллигент! И когда о нем говорят «последний царь», я
думаю; это верно! Потому что у нас уже начался процесс смещения интеллигенции. Она — отжила.
Стране нужен другой тип, нужен религиозный волюнтарист, да! Вот именно: религиозный!
Можно
думать, что именно поэтому Англия —
страна, где социализм прививается с трудом.
— Что же вы намерены делать с вашим сахаром? Ой, извините, это — не вы. То есть вы — не тот… Вы — по какому поводу? Ага! Беженцы. Ну вот и я тоже. Командирован из Орла. Беженцев надо к нам направлять, вообще — в центр
страны. Но — вагонов не дают, а пешком они, я
думаю, перемерзнут, как гуси. Что же мы будем делать?
Макаров ходил пешком по деревням, монастырям, рассказывал об этом, как о путешествии по чужой
стране, но о чем бы он ни рассказывал, Клим слышал, что он
думает и говорит о женщинах, о любви.
— Нет, вы
подумайте: XIX век мы начали Карамзиным, Пушкиным, Сперанским, а в XX у нас — Гапон, Азеф, Распутин… Выродок из евреев разрушил сильнейшую и, так сказать, национальную политическую партию
страны, выродок из мужиков, дурак деревенских сказок, разрушает трон…
«В московском шуме человек слышней», —
подумал Клим, и ему было приятно, что слова сложились как поговорка. Покачиваясь в трескучем экипаже лохматого извозчика, он оглядывался, точно человек, возвратившийся на родину из чужой
страны.
— В общем — это интересно. Но я
думаю, что в
стране, где существует представительное правление, газета без политики невозможна.
— Во Франции, в Англии интеллигенция может не заниматься политикой, если она не хочет этого, а мы — должны! Каждый из нас обязан
думать обо всем, что делается в
стране. Почему — обязан?
— Это — ужасно, Клим! — воскликнула она, оправляя сетку на голове, и черные драконы с рукавов халата всползли на плечи ее, на щеки. —
Подумай: погибает твоя
страна, и мы все должны спасать ее, чтобы спасти себя. Столыпин — честолюбец и глуп. Я видела этого человека, — нет, он — не вождь! И вот, глупый человек учит царя! Царя…
Еще слово о якутах. Г-н Геденштром (в книге своей «Отрывки о Сибири», С.-Петербург, 1830), между прочим, говорит, что «Якутская область — одна из тех немногих
стран, где просвещение или расширение понятий человеческих (sic) (стр. 94) более вредно, чем полезно. Житель сей пустыни (продолжает автор), сравнивая себя с другими мирожителями, понял бы свое бедственное состояние и не нашел бы средств к его улучшению…» Вот как
думали еще некоторые двадцать пять лет назад!
Можно
подумать, что личность не проснулась еще не только в России консервативной, но и в России революционной, что Россия все еще остается
страной безличного коллектива.
Сверх того, Америка, как сказал Гарибальди, — «
страна забвения родины»; пусть же в нее едут те, которые не имеют веры в свое отечество, они должны ехать с своих кладбищ; совсем напротив, по мере того как я утрачивал все надежды на романо-германскую Европу, вера в Россию снова возрождалась — но
думать о возвращении при Николае было бы безумием.
Русские
думали, что Россия —
страна совсем особенная, с особенным призванием.
— Каковы, я
думаю, чиновники в
стране, таковы и литераторы, — уж нарочно, кажется, поддразнивала Юлию Мари.
Я
думаю насчет этого так: истинные ораторы (точно так же, как и истинные баснописцы), такие, которые зажигают сердца человеков, могут появляться только в таких
странах, где долго существовал известного рода гнет, как, например, рабство, диктатура, канцелярская тайна, ссылка в места не столь отдаленные (а отчего же, впрочем, и не в отдаленные?) и проч.
И в других
странах существуют чины, подобные урядникам, однако никто об них не
думает, а у нас, поди, какой переполох они произвели?! как же не изложить всенародно, в шутливом русском тоне, ту массу пустяков, которую вызвала эта паника в сердцах наших?!
— Я постараюсь, дядюшка, приноровиться к современным понятиям. Уже сегодня, глядя на эти огромные здания, на корабли, принесшие нам дары дальних
стран, я
подумал об успехах современного человечества, я понял волнение этой разумно-деятельной толпы, готов слиться с нею…
— Не
думаю! — отвечал Мартын Степаныч. — Поляки слишком искренние католики, хотя надо сказать, что во Франции, тоже
стране католической, Бем нашел себе самого горячего последователя и самого даровитого истолкователя своего учения, — я говорю о Сен-Мартене.
Надо
думать, что Тамани-ринг, которого, как известно, м-р Робинзон является деятельным членом, еще не в силах ограничить в этой
стране свободу слова, завещанную великими творцами ее конституции!
Ну,
думаю себе, этакой кипучей деятельности нигде, ни в какой другой
стране, на обоих полушариях нет. В целую неделю человек один только раз имеет десять минут свободного времени, да выходит, что и тех нет!.. Уж этого приятеля, бог с ним, лучше не беспокоить.
В описываемый период здесь, как и на севере
страны (в Ломбардии и Пьемонте), Итальянская социалистическая партия пользовалась наибольшим влиянием.] там волновались крестьяне, одни — требуя понижения арендной платы, другие — кричали о необходимости повысить заработную плату, те и другие казались мне неправыми: понизить аренду за землю, поднять рабочую плату — что за глупости! —
думал я, — ведь это разорит землевладельцев…
— «Прорезать гору насквозь из
страны в
страну, — говорил он, — это против бога, разделившего землю стенами гор, — бы увидите, что мадонна будет не с нами!» Он ошибся, мадонна со всеми, кто любит ее. Позднее отец тоже стал
думать почти так же, как вот я говорю вам, потому что почувствовал себя выше, сильнее горы; но было время, когда он по праздникам, сидя за столом перед бутылкой вина, внушал мне и другим...
— Это будет ужасно, если его увидят люди иных
стран, — что они
подумают о нас?
— Я
думаю, Линочка… и не
думаешь ли ты, что Сашенька мог уехать в Америку? Тише, тише, девочка, не возражай, я знаю, что ты любишь возражения. Америка достаточно хорошая
страна, чтобы Сашенька мог остановить на ней свой выбор, я же хорошо помню, он что-то рассказывал мне очень хорошее об этой
стране. Неужели ты не помнишь, Линочка?
Не надо, однако,
думать, что мысли мои в то время выразились такими словами, — я был тогда еще далек от привычного искусства взрослых людей, — обводить чертой слова мелькающие, как пена, образы. Но они не остались без выражения; за меня мир мой душевный выражала музыка скрытого на хорах оркестра, зовущая Замечательную
Страну.
Я решил показать «бывалость» и потребовал ананасового, но — увы! — оно было хуже кофейного, которое я попробовал из хрустальной чашки у Попа. Пока Паркер ходил, Поп называл мне имена некоторых людей, бывших в зале, но я все забыл. Я
думал о Молли и своем чувстве, зовущем в Замечательную
Страну.
Я
подумал… Нет, я ничего не
подумал. Но это было странное появление, и, рассматривая неизвестных, я на один миг отлетел в любимую
страну битв, героев, кладов, где проходят, как тени, гигантские паруса и слышен крик — песня — шепот: «Тайна — очарование! Тайна — очарование!» «Неужели началось?» — спрашивал я себя; мои колени дрожали.
Иногда Яков
думал, что Митя Лонгинов явился не из весёлой, беспечной
страны, а выскочил из какой-то скучной, тёмной ямы, дорвался до незнакомых, новых для него людей и от радости, что, наконец, дорвался, пляшет пред ними, смешит, умиляется обилию их, удивлён чем-то. Вот в этом его удивлении Яков подмечал нечто глуповатое; так удивляется мальчишка в магазине игрушек, но — мальчишка, умно и сразу отличающий, какие игрушки лучше.
Петру ничего не хотелось понимать. Под оживлённый говорок брата он
думал, что вот этот человек достиг чем-то уважения и дружбы людей, которые богаче и, наверное, умнее его, они ворочают торговлей всей
страны, другой брат, спрятавшись в монастыре, приобретает славу мудреца и праведника, а вот он, Пётр, предан на растерзание каким-то случаям. Почему? За что?
Я воображаю сии едва вообразимые пространства со всеми их жителями, и
думаю: «Екатерина, подобно Божеству, согласила все словом Своим; отдаленные берега Ледовитого моря представляют тот же государственный порядок, которому на берегах величественной Волги или Невы удивляемся; народы столь различные правятся единым уставом; части, столь несходные, всеобщим «Учреждением» Монархини приведены в целое, и бесчисленные
страны Российские составили разные семейства единого отечества!» Сия мысль восхищает дух мой!
Теперь, в тихую погоду, когда вся природа казалась кроткой и задумчивой, Иван Иваныч и Буркин были проникнуты любовью к этому полю, и оба
думали о том, как велика, как прекрасна эта
страна.
Бобоедов. Синцов… трогательно! А вокруг него — пролетарии всех
стран?.. Так! Это радует душу… А милый человек здешний хозяин… очень! У нас о нем
думали хуже. Свояченицу его я знаю — она играла в Воронеже… превосходная актриса, должен сказать. (Квач входит с террасы.) Ну что, Квач?
Они проверяли пути, они ходили вперед, они ставили позади вехи и вечно
думали о той
стране простора и света, куда стремились.
Явились варвары бесчисленные, пришельцы от
стран никому не известных, [Так
думали в России о татарах.
Право, если бы не было свободной и гордой Англии, «этого алмаза, оправленного в серебро морей», как называет ее Шекспир, если б Швейцария, как Петр, убоявшись кесаря, отреклась от своего начала, если б Пиэмонт, эта уцелевшая ветка Италии, это последнее убежище свободы, загнанной за Альпы и не перешедшей Апеннины, если б и они увлеклись примером соседей, если б и эти три
страны заразились мертвящим духом, веющим из Парижа и Вены, — можно было бы
подумать, что консерваторам уже удалось довести старый мир до конечного разложения, что во Франции и Германии уже наступили времена варварства.
И уходил в свой номер. Товарищи хохотали, а Чистяков, печально улыбаясь,
думал, какая это действительно маленькая и грустная
страна задорных и слабеньких людей, постоянной неурядицы, чего-то мелкого и жалкого, как игра детей в солдаты. И ему было жаль маленького Райко и хотелось взять его за границу, чтобы он увидел там настоящую, широкую и умную жизнь.
Так
думал я, блуждая по границе
Финляндии, вникая в темный говор
Небритых и зеленоглазых финнов.
Стояла тишина. И у платформы
Готовый поезд разводил пары.
И русская таможенная стража
Лениво отдыхала на песчаном
Обрыве, где кончалось полотно.
Так открывалась новая
страна —
И русский бесприютный храм глядел
В чужую, незнакомую
страну.
Разумно любить добродетель, уважать подвиги, признавать добро, откуда бы мы его ни получали, и даже лишаться своего удобства для славы и выгоды того, кого любишь, и кто того заслуживает: таким образом, если жители
страны нашли такое лицо, которое показало им большую мудрость, чтобы охранять их, большую храбрость, чтобы их защищать, и великую заботу, чтобы управлять ими, — и если вследствие этого они привыкли повиноваться ему так, чтобы предоставить ему некоторые выгоды, я не
думаю, чтобы это было неразумно.
— Вы увидите, какие здесь болота и какой климат! Лихорадки и дизентерии губительнее всяких сражений… А этого не понимают! — ворчал адмирал, не досказывая, конечно, перед юным иностранцем, кто не понимает этого. —
Думают, что можно с горстью солдат завоевывать
страны! Да, только французы могут геройски переносить те лишения, какие им выпадают на долю вдали от родины. Слава Франции для них выше всего! — неожиданно прибавил адмирал.