Неточные совпадения
Уж налились колосики.
Стоят столбы точеные,
Головки золоченые,
Задумчиво и ласково
Шумят. Пора чудесная!
Нет веселей, наряднее,
Богаче нет поры!
«Ой, поле многохлебное!
Теперь и не подумаешь,
Как много люди Божии
Побились над тобой,
Покамест ты оделося
Тяжелым, ровным колосом
И стало
перед пахарем,
Как войско пред
царем!
Не столько росы теплые,
Как пот с лица крестьянского
Увлажили тебя...
Близ Москвы, между Можайском и Калужской дорогой, небольшая возвышенность
царит над всем городом. Это те Воробьевы горы, о которых я упоминал в первых воспоминаниях юности. Весь город стелется у их подошвы, с их высот один из самых изящных видов на Москву. Здесь
стоял плачущий Иоанн Грозный, тогда еще молодой развратник, и смотрел, как горела его столица; здесь явился
перед ним иерей Сильвестр и строгим словом пересоздал на двадцать лет гениального изверга.
В один из приездов Николая в Москву один ученый профессор написал статью в которой он, говоря о массе народа, толпившейся
перед дворцом, прибавляет, что
стоило бы
царю изъявить малейшее желание — и эти тысячи, пришедшие лицезреть его, радостно бросились бы в Москву-реку.
По молитве ее в лесу место очищается;
стоят перед нею хоромы высокие, высоки рубленые, тесом крытые; в тех хоромах идет всенощное пение; возглашают попы-диаконы славу божию, поют они гласы архангельские, архангельские песни херувимские, величают Христа
царя небесного, со отцем и святым духом спокланяема и сославима.
— Да вот что, хозяин: беда случилась, хуже смерти пришлось; схватили окаянные опричники господина моего, повезли к Слободе с великою крепостью, сидит он теперь, должно быть, в тюрьме, горем крутит, горе мыкает; а за что сидит, одному богу ведомо; не сотворил никакого дурна ни
перед царем, ни
перед господом;
постоял лишь за правду, за боярина Морозова да за боярыню его, когда они лукавством своим, среди веселья, на дом напали и дотла разорили.
Все они сделали то, что сделали, и готовятся делать то, что предстоит им, только потому, что представляются себе и другим не тем, что они суть в действительности, — людьми,
перед которыми
стоит вопрос: участвовать или не участвовать в дурном, осуждаемом их совестью деле, а представляются себе и другим различными условными лицами: кто — царем-помазанником, особенным существом, призванным к попечению о благе 100 миллионов людей, кто — представителем дворянства, кто — священником, получившим особенную благодать своим посвящением, кто — солдатом, обязанным присягой без рассуждения исполнять всё, что ему прикажут.
Два окна второй комнаты выходили на улицу, из них было видно равнину бугроватых крыш и розовое небо. В углу
перед иконами дрожал огонёк в синей стеклянной лампаде, в другом
стояла кровать, покрытая красным одеялом. На стенах висели яркие портреты
царя и генералов. В комнате было тесно, но чисто и пахло, как в церкви.
И когда напилась, она с нежной, прекрасной улыбкой остановила свои глаза на
царе и уже больше не отводила их; а он
стоял на коленях
перед ее ложем, весь обнаженный, как и она, не замечая, что его колени купаются в ее крови и что руки его обагрены алою кровью.
И вот теперь все четверо — Ахиор, Захария и двое свидетелей —
стояли перед троном
царя израильского.
— Аааа… ты кусаться? Очень хорошо, ладно. Так и будем помнить. Значит, тебе плевать на то, что человек есть венец мироздания…
царь животных? Значит, из этого следует, что и Павла Николаича ты укусить можешь? Да?
Перед Павлом Николаичем все ниц падают, а тебе что он, что другой предмет — всё равно? Так ли я тебя понимаю? Ааа… Так, стало быть, ты социалист?
Постой, ты мне отвечай… Ты социалист?
Мужики были консервативны, авторитет батюшки-царя
стоял для них высоко, они верили, что все вспомоществования идут от него. Земство решило возбудить
перед казною ходатайство о ссуде на обзаведение крестьян скотом взамен павшего от бескормицы. С ходатайством поехал в Петербург граф Вл. А. Бобринский, впоследствии черносотенный депутат Государственной думы, а в то время — радикальный земец. Крестьяне с нетерпением и надеждой ждали результатов ходатайства. Инна посмеивалась и говорила...
Над Ермием за это все другие вельможи стали шутить и подсмеиваться; говорили ему: «Верно, ты хочешь, чтобы все сделались нищими и
стояли бы нагишом да друг дружке рубашку перешвыривали. Так нельзя в государстве». Он же отвечал: «Я не говорю про государство, а говорю только про то, как надо жить по учению Христову, которое все вы зовете божественным». А они отвечали: «Мало ли что хорошо, да невозможно!» И спорили, а потом начали его выставлять
перед царем, как будто он оглупел и не годится на своем месте.
На дворе
стояли уже ранние зимние сумерки, в моленной
царил полумрак и свет от лампад
перед образами уже побеждал потухающий свет короткого зимнего дня. Мать Досифея сидела на высоком стуле, со строгим выражением своего, точно отлитого из желтого воска лица и подернутыми дымкой грусти прекрасными глазами.
Перед царем с открытым лицом и смелым взглядом
стоит Иван Кольцо, имея по правую руку князца Ишбердея, а позади себя пятерых казаков-товарищей. Громко и явственно читает он
царю грамотку Ермака Тимофеевича. В переполненных царских палатах так тихо, что можно услыхать полет мухи. И
царь, и его приближенные недвижимо, внимательно слушают посланца, привезшего радостную весть.
Чего-чего не перечувствовал храбрый есаул и преданный друг Ермака Тимофеевича,
стоя перед лицом
царя, когда-то осудившего его на жестокую казнь, а ныне допускающего его к своей руке. Вот какова бывает изменчивость земного удела!
Сам
царь Иван Васильевич, которого он сегодня увидал в первый раз по возвращении его из Александровской слободы, страшно изменившийся, с выражением мрачной свирепости на лице, с исказившимися от кипевшей в душе его ярости чертами, с угасшим взором, с почти облысевшей головой, как живой
стоит перед ним…