Неточные совпадения
При первом свидании было несколько странно видеть этих двух старых
товарищей: один был только что не генерал, сидел в великолепном кабинете, на сафьяне и коврах, в бархатном халате; другой почтительно
стоял перед ним в потертом вицмундире, в уродливых выростковых сапогах и с своим обычно печальным лицом, в тонких чертах которого все еще виднелось присутствие доброй и серьезной мысли.
Матвей перестал ходить на реку и старался обегать городскую площадь, зная, что при встрече с Хряповым и
товарищами его он снова неизбежно будет драться. Иногда,
перед тем как лечь спать, он опускался на колени и, свесив руки вдоль тела, наклонив голову — так
стояла Палага в памятный день
перед отцом — шептал все молитвы и псалмы, какие знал. В ответ им мигала лампада, освещая лик богоматери, как всегда задумчивый и печальный. Молитва утомляла юношу и этим успокаивала его.
Она не встречала подобного человека: ее отец был старик умный, нежный, страстный и бескорыстный, но в то же время слабый, подчиненный тогдашним формам приличия, носивший на себе печать уклончивого, искательного чиновника, который, начав с канцелярского писца, дослужился до звания
товарища наместника; здесь же
стоял перед ней старец необразованный, грубый по наружности, по слухам даже жестокий в гневе, но разумный, добрый, правдивый, непреклонный в своем светлом взгляде и честном суде — человек, который не только поступал всегда прямо, но и говорил всегда правду.
Лукашка тихо
стоял перед девками; глаза его смеялись; он говорил мало, поглядывая то на пьяных
товарищей, то на девок.
Климкову начинало казаться, что брат торопливо открывает
перед ним ряд маленьких дверей и за каждой из них всё более приятного шума и света. Он оглядывался вокруг, всасывая новые впечатления, и порою тревожно расширял глаза — ему казалось, что в толпе мелькнуло знакомое лицо
товарища по службе.
Стояли перед клеткой обезьян, Яков с доброй улыбкой в глазах говорил...
Вспомнили, что
стоим на тех самых половицах, на которых
стояли наши несчастные
товарищи перед грудами приготовленных для них солдатских шинелей, и так вот варом и закипит на душе…
Передо мною
стоит в натянутом положении старик Тарас, натурщик, которому профессор Н. велел положить «рука на галава», потому что это «ошен классишеский поза»; вокруг меня — целая толпа
товарищей, так же, как и я, сидящих
перед мольбертами с палитрами и кистями в руках.
Понимаете ли, кто
стоит перед вами?» Впрочем, он был в душе добрый человек, хорош с
товарищами, услужлив, но генеральский чин совершенно сбил его с толку.
Перед походом, когда полк, уже совсем готовый,
стоял и ждал команды, впереди собралось несколько офицеров и наш молоденький полковой священник. Из фронта вызвали меня и четырех вольноопределяющихся из других батальонов; все поступили в полк на походе. Оставив ружья соседям, мы вышли вперед и стали около знамени; незнакомые мне
товарищи были взволнованы, да и у меня сердце билось сильнее, чем всегда.
— Вы меня просто обидите, — говорил робко кавалерист,
стоя перед графом, который, задрав ноги на перегородку, лежал на его постели: — я ведь тоже старый военный и
товарищ, могу сказать. Чем вам у кого-нибудь занимать, я вам с радостию готов служить рублей двести. У меня теперь нет их, а только сто; но я нынче же достану. Вы меня просто обидите, граф!
В самое то время, как
товарищ мой, что-то поймав, остановился и стал вынимать из мешочка рампетки, когда мне
стоило большого труда, чтобы не прибежать к нему, не узнать, не посмотреть, что он поймал, — мелькнула
перед моими глазами, бросая от себя по траве и цветам дрожащую и порхающую тень, большая бабочка, темная, но блестящая на солнце, как эмаль.
— Во хмелю больше переходят, — отозвался Василий Борисыч. —
Товарищ мой, Жигарев, рогожский уставщик, так его переправляли, на ногах не
стоял. Ровно куль, по земле его волочили… А в канаве чуть не утопили… И меня
перед выходом из деревни водкой потчевали. «Лучше, — говорят, — как память-то у тебя отшибет — по крайности будет не страшно…» Ну, да я повоздержался.
Он так быстро пошел к своей квартире, что попал совсем не в тот переулок, прежде чем выйти на площадь, где
стоял собор. Сцена с этим „Петькой“ еще не улеглась в нем. Вышло что-то некрасивое, мальчишеское, полное грубого и малодушного задора
перед человеком, который „как-никак“, а доверился ему, признался в грехах. Ну, он не хотел его „спасти“, поддержать бывшего
товарища, но все это можно было сделать иначе…
И вот в таких-то фантазиях и сказывался его «пунктик». Совсем нелепых, диких вещей, если их брать отдельно, у него не выходило; но все его мечтания принимали огромные размеры, и всего чаще трудно было догадаться, о чем, собственно, он толкует, тем более что Капитон беспрестанно вплетал воспоминания из полковой жизни по городам и селам, в лагерях, на маневрах, разговаривал вслух с своими
товарищами и начальниками, точно будто они
стояли тут
перед ним.
Перед царем с открытым лицом и смелым взглядом
стоит Иван Кольцо, имея по правую руку князца Ишбердея, а позади себя пятерых казаков-товарищей. Громко и явственно читает он царю грамотку Ермака Тимофеевича. В переполненных царских палатах так тихо, что можно услыхать полет мухи. И царь, и его приближенные недвижимо, внимательно слушают посланца, привезшего радостную весть.
Перед ним
стоял товарищ его детских игр, сын садовника в имении его отца — Гаврюшка.
Была глубокая ночь. Вдруг сквозь сон ему почудилось, что кто-то крадется к тому месту нар, где он спал. Он старается проснуться. Вот кто-то уже около него. Ему слышно дыхание наклонившегося над ним человека. Он открывает глаза.
Перед ним
стоит его новый
товарищ и как-то блаженно улыбается. Огарок сальной свечки, который он держит в руках, освещает его исхудалое лицо снизу.