Неточные совпадения
В нескольких шагах от последнего городского
огорода стоит кабак, большой кабак, всегда производивший на него неприятнейшее впечатление и даже страх, когда он проходил мимо его, гуляя с отцом.
Дома огородников
стояли далеко друг от друга, немощеная улица — безлюдна, ветер приглаживал ее пыль, вздувая легкие серые облака, шумели деревья, на
огородах лаяли и завывали собаки. На другом конце города, там, куда унесли икону,
в пустое небо, к серебряному блюду луны, лениво вползали ракеты, взрывы звучали чуть слышно, как тяжелые вздохи, сыпались золотые, разноцветные искры.
Везде строят на станциях избы, везде
огород первый бросается
в глаза; снопы конопли
стоят сжатые.
Слепушкина была одна из самых бедных дворянок нашего захолустья. За ней числилось всего пятнадцать ревизских душ, всё дворовые, и не больше ста десятин земли. Жила она
в маленьком домике, комнат
в шесть, довольно ветхом; перед домом был разбит крошечный палисадник, сзади разведен довольно большой
огород, по бокам
стояли службы, тоже ветхие,
в которых помещалось большинство дворовых.
Вот крутой берег прерывается длинною и глубокою долиной. Тут течет речка Унтанай, или Унта, и возле была когда-то казенная Унтовская ферма, которую каторжные называли Дранкой, — понятно, почему.
В настоящее время здесь тюремные
огороды и
стоят только три поселенческие избы. Это — Первая Падь.
Кожин сам отворил и провел гостя не
в избу, а
в огород, где под березой, на самом берегу озера, устроена была небольшая беседка. Мыльников даже обомлел, когда Кожин без всяких разговоров вытащил из кармана бутылку с водкой. Вот это называется ударить человека прямо между глаз… Да и место очень уж было хорошее. Берег спускался крутым откосом, а за ним расстилалось озеро, горевшее на солнце, как расплавленное. У самой воды
стояла каменная кожевня,
в которой летом работы было совсем мало.
Было у них два хлева, где
стояли Терешкина лошадь и корова Пестренка, под навесом красовалась новая телега, под другим жили овцы, а
в огороде была устроена особая загородка для свиней.
И по всему этому плоскому месту не только деревьев, даже зеленого кустика не было, на котором мог бы отдохнуть глаз, только
в нижнем
огороде стояли две огромные ветлы.
Итак, изречение: «не пойман — не вор», как замена гражданского кодекса, и французская болезнь, как замена кодекса нравственного… ужели это и есть та таинственная подоплека, то искомое «новое слово», по поводу которых
в свое время было писано и читано столько умильных речей? Где же основы и краеугольные камни? Ужели они сосланы на
огород и
стоят там
в виде пугал… для «дураков»?
Сзади матери был
огород, впереди кладбище, а направо, саженях
в десяти, тюрьма. Около кладбища солдат гонял на корде лошадь, а другой,
стоя рядом с ним, громко топал
в землю ногами, кричал, свистел и смеялся. Больше никого не было около тюрьмы.
Чем более погружалась она
в институтскую мглу, тем своеобразнее становилось ее представление о мужчине. Когда-то ей везде виделись «херувимы»; теперь это было нечто вроде стада статских советников (и выше), из которых каждый имел надзор по своей части. Одни по хозяйственной, другие — по полицейской, третьи — по финансовой и т. д. А полковники и генералы
стоят кругом
в виде живой изгороди и наблюдают за тем, чтобы статским советникам не препятствовали
огород городить.
Дом, до которого дошел Николай Всеволодович,
стоял в пустынном закоулке между заборами, за которыми тянулись
огороды, буквально на самом краю города.
Обнаружился один странный факт: совсем на краю квартала, на пустыре, за
огородами, не менее как
в пятидесяти шагах от других строений,
стоял один только что отстроенный небольшой деревянный дом, и этот-то уединенный дом загорелся чуть не прежде всех, при самом начале пожара.
Совершенная погибель его была почти несомненна: его часто видали, как он с растрепанными волосами,
в одной рубахе, босиком крался по задним
огородам в кабак, чтобы затушить и успокоить свое похмелье; ходя с крестом по деревням, он до такой степени напивался, что не мог уже
стоять на ногах, и его обыкновенно крестьяне привозили домой
в своих почти навозных телегах.
А Акулька на ту пору с
огорода шла; как Филька-то увидал ее, у самых наших ворот: «
Стой!» — кричит, выскочил из телеги да прямо ей земной поклон: «Душа ты моя, говорит, ягода, любил я тебя два года, а теперь меня с музыкой
в солдаты везут.
Остропестро выставляло из-под кустов свои колючие пурпуровые головки.
В стороне
стоял деревянный дом, маленький, серенький,
в одно жилье, с широкою обеденкою
в сад. Он казался милым и уютным. А за ним виднелась часть
огорода. Там качались сухие коробочки мака да беложелтые крупные чепчики ромашки, желтые головки подсолнечника никли перед увяданием и между полезными зелиями поднимались зонтики: белые у кокорыша и бледнопурпуровые у цикутного аистника, цвели светложелтые лютики да невысокие молочаи.
Ругались на
огородах, через заборы,
стоя у ворот, на улице, на базаре,
в церковной ограде.
За окном
стояли позолоченные осенью деревья — клён, одетый красными листьями, липы
в жёлтых звёздах, качались алые гроздья рябины и толстые бледно-зелёные стебли просвирняка, покрытые увядшим листом, точно кусками разноцветного шёлка. Струился запах созревших анисовых яблок, укропа и взрытой земли.
В монастыре, на
огородах, был слышен смех и весёлые крики.
— Прошу не погневаться, — возразил Кирша, — я сам служил
в войске гетмана Сапеги, который
стоял под Троицею, и, помнится, русские колотили нас порядком; бывало, как случится: то днем, то ночью. Вот, например, помнишь, ясновельможный пан, как однажды поутру, на монастырском капустном
огороде?.. Что это ваша милость изволит вертеться? Иль неловко сидеть?
Дьячковская избушка
стояла недалеко от церкви, и Арефа прошел к ней
огородом. Осенью прошлого года схватил его игумен Моисей, и с тех пор Арефа не бывал дома. Без него дьячиха управлялась одна, и все у ней было
в порядке: капуста, горох, репа. С Охоней она и гряды копала, и
в поле управлялась. Первым встретил дьячка верный пес Орешко: он сначала залаял на хозяина, а потом завизжал и бросился лизать хозяйские руки. На его визг выскочила дьячиха и по обычаю повалилась мужу
в ноги.
Он повернулся и быстро пустился назад по той же дороге; взойдя на двор, он, не будучи никем замечен, отвязал лучшую лошадь, вскочил на нее и пустился снова через
огород, проскакал гумно, махнул рукою удивленной хозяйке, которая еще
стояла у дверей овина, и, перескочив через ветхий, обвалившийся забор, скрылся
в поле как молния; несколько минут можно было различить мерный топот скачущего коня… он постепенно становился тише и тише, и наконец совершенно слился с шепотом листьев дубравы.
Деревья
в парке
стояли обнаженные, мокрые; на цветнике перед домом снег посинел и, весь источенный, долеживал последний срок; дорожки по местам пестрели желтыми пятнами; несколько поодаль, на
огороде, виднелись совсем черные гряды, а около парников шла усиленная деятельность.
Еретик! И это было тем достовернее, что хотя городничий ему не доверял и протопоп
в нем сомневался, но и городничиха и протопопица за него горой
стояли, — первая за пригон на ее
огород бударей, а вторая по какой-то тайной причине, лежавшей
в ее «характере сопротивления».
Он
постоял, подумал, почесал
в голове и потом, привернувши к сторонке, занес ногу через тын и пошел
огородом к вдовиной избушке, что
стояла немного поодаль, край села, под высокою тополей…
Избёнка её
стоит на отлёте, у самой околицы, и за
огородом, саженях
в двадцати, — лес.
Стояло ясное, теплое весеннее утро. Солнце весело горело
в небесной выси́,
в воздухе царила тишина невозмутимая: листочек на деревце не шелохнется… Тихо
в Настиной светлице, тихо во всем доме, тихо и кругом его. Только и слышны щебетанье птичек, прыгавших по кустикам
огорода, да лившаяся с поднебесья вольная песня жаворонка.
После одной из таких поездок Степан, воротившись со степи, вышел со двора и пошел походить по берегу.
В голове у него по обыкновению
стоял туман, не было ни одной мысли, а
в груди страшная тоска. Ночь была хорошая, тихая. Тонкие ароматы носились по воздуху и нежно заигрывали с его лицом. Вспомнил Степан деревню, которая темнела за рекой, перед его глазами. Вспомнил избу,
огород, свою лошадь, скамью, на которой он спал с своей Марьей и был так доволен… Ему стало невыразимо больно…
Завидев этих грозных, хотя не воюющих воинов, мужики залегли
в межу и, пропустив жандармов, встали, отряхнулись и пошли
в обход к господским конюшням, чтобы поразведать чего-нибудь от знакомых конюхов, но кончили тем, что только повздыхали за углом на скотном дворе и повернули домой, но тут были поражены новым сюрпризом: по
огородам, вокруг села, словно журавли над болотом,
стояли шагах
в двадцати друг от друга пехотные солдаты с ружьями, а посреди деревни, пред запасным магазином, шел гул: здесь расположился баталион, и прозябшие солдатики поталкивали друг друга, желая согреться.
Огороды назывались вдовьими потому, что их содержали две вдовы, мать и дочь. Костер горел жарко, с треском, освещая далеко кругом вспаханную землю. Вдова Василиса, высокая пухлая старуха
в мужском полушубке,
стояла возле и
в раздумье глядела на огонь; ее дочь Лукерья, маленькая, рябая, с глуповатым лицом, сидела на земле и мыла котел и ложки. Очевидно, только что отужинали. Слышались мужские голоса: это здешние работники на реке поили лошадей.
Выйдя наружу, студент пошел по грязной дороге
в поле.
В воздухе
стояла осенняя, пронизывающая сырость. Дорога была грязна, блестели там и сям лужицы, а
в желтом поле из травы глядела сама осень, унылая, гнилая, темная. По правую сторону дороги был
огород, весь изрытый, мрачный, кое-где возвышались на нем подсолнечники с опущенными, уже черными головами.
Нищенка бежит за избы на
огороды и находит там Терентия. Сапожник Терентий, высокий старик с рябым худощавым лицом и с очень длинными ногами, босой и одетый
в порванную женину кофту,
стоит около грядок и пьяными, посоловелыми глазками глядит на темную тучу. На своих длинных, точно журавлиных, ногах он покачивается от ветра, как скворечня.
В первый раз за этот долгий путь, полный бестолочи и безначалия, кто-то распоряжался, кто-то хоть о чем-нибудь подумал… Мы подошли к подножию горы. Тянулись бывшие
огороды, обнесенные невысокими глиняными оградами. Густо
стояли биваки, равнина дымилась кострами. Мы тоже стали.
В длину с сеньми и каморкою обращена была она к улице и находилась от нее шагах
в двадцати, среди
огорода,
в котором изредка
стояли фруктовые деревья.
Ну, вот я зову его: поди! поди сюда ко мне!» И Глаша, сделав нетерпеливое движение, подняла глаза и, еще раз выкрикнув со слезами: «поди, я зову тебя!» — вся вздрогнула: по тот бок низенького частокола
в соседнем
огороде стоял невзрачный молодой человек лет двадцати двух с тупым румяным лицом и щелушил подсолнух.
И она твердо решилась не простить шалуну этой новой его дерзости. Платонида накинула себе на голые плечи старенькую гарнитуровую шубейку,
в которой мы ее видели утром разговаривавшую с Авениром на
огороде, и притаилась тихо за оконницей. На галерее теперь все было тихохонько, не слышно было ни шума, ни шороха; но Платонида не доверяла этой тишине. Она притаилась и
стояла с самым решительным измерением при первом новом появлении под ее окном ночного посетителя распахнуть раму и плюнуть ему
в лицо.