Неточные совпадения
Вскрикивая,
он черпал горстями воду, плескал ее в сторону Марины, в лицо свое и на седую голову. Люди вставали с пола, поднимая друг друга за руки,
под мышки, снова становились в круг, Захарий торопливо толкал
их, устанавливал, кричал что-то и вдруг, закрыв лицо ладонями, бросился на пол, — в круг вошла Марина, и люди снова бешено, с визгом, воем,
стонами, завертелись, запрыгали, как бы стремясь оторваться от пола.
— Почему ты не ложишься спать? — строго спросила Варвара, появляясь в дверях со свечой в руке и глядя на
него из-под ладони. — Иди, пожалуйста! Стыдно сознаться, но я боюсь! Этот мальчик… Сын доктора какого-то…
Он так
стонал…
— Вы очень кстати приехали к нам в Узел, — говорил Веревкин, тяжело опускаясь в одно из кресел, которое только не
застонало под этим восьмипудовым бременем.
Он несколько раз обвел глазами комнату, что-то отыскивая, и потом прибавил: — У меня сегодня ужасная жажда…
Пошел тот опять к двери наверху, да по лестнице спущаться стал, и этак спущается, словно не торопится; ступеньки
под ним так даже и
стонут…
Это было глупо, но в этот вечер все мы были не очень умны. Наша маленькая усадьба казалась такой ничтожной
под налетами бурной ночи, и в бесновании метели слышалось столько сознательной угрозы… Мы не были суеверны и знали, что это только снег и ветер. Но в
их разнообразных голосах слышалось что-то, чему навстречу подымалось в душе неясное, неоформленное, тяжелое ощущение… В этой усадьбе началась и погибла жизнь… И, как
стоны погибшей жизни, плачет и жалуется вьюга…
Под конец, правда,
он уже не плакал, слез не было, но только
стонал иногда; но лицо
его всё более и более подергивалось как бы мраком.
Последнюю ночь
он провел охая и
стоная и измучил Нину Александровну, которая всю ночь грела
ему для чего-то припарки;
под утро вдруг заснул, проспал четыре часа и проснулся в сильнейшем и беспорядочном припадке ипохондрии, который и кончился ссорой с Ипполитом и «проклятием дому сему».
Отец и дед Тетюева служили управителями в Кукарском заводе и прославились в темные времена крепостного права особенной жестокостью относительно рабочих;
под их железной рукой
стонали и гнулись в бараний рог не одни рабочие, а весь штат заводских служащих, набранных из тех же крепостных.
Да и было от чего
застонать: место
под дом Родиону Антонычу подарил один подрядчик, которому
он устроил деловое свидание с Раисой Павловной.
Знает ли
он, что вот этот самый обрывок сосиски, который как-то совсем неожиданно вынырнул из-под груды загадочных мясных фигурок, был вчера ночью обгрызен в Maison d'Or [«Золотом доме» (ночной ресторан)] генерал-майором Отчаянным в сообществе с la fille Kaoulla? знает ли
он, что в это самое время Юханцев, по сочувствию,
стонал в Красноярске, а члены взаимного поземельного кредита восклицали: «Так вот она та пропасть, которая поглотила наши денежки!» Знает ли
он, что вот этой самой рыбьей костью (на ней осталось чуть-чуть мясца) русский концессионер Губошлепов ковырял у себя в зубах, тщетно ожидая в кафе Риш ту же самую Кауллу и мысленно ропща: сколько тыщ уж эта шельма из меня вымотала, а все только одни разговоры разговаривает!
— Моя дочь, Джемма, — вырвалось почти со
стоном у фрау Леноре из-под смоченного слезами платка, — объявила мне сегодня, что не хочет выйти замуж за господина Клюбера и что я должна отказать
ему!
Снова пришли незнакомые люди, и заскрипели возы, и
застонали под тяжелыми шагами половицы, но меньше было говора и совсем не слышно было смеха. Напуганная чужими людьми, смутно предчувствуя беду, Кусака убежала на край сада и оттуда, сквозь поредевшие кусты, неотступно глядела на видимый ей уголок террасы и на сновавшие по
нем фигуры в красных рубахах.
Он лег
под розги беспрекословно, закусил себе зубами руку и вытерпел наказание без малейшего крика или
стона, не шевелясь.
Всю ночь бесчувственный Руслан
Лежал во мраке
под горою.
Часы летели. Кровь рекою
Текла из воспаленных ран.
Поутру, взор открыв туманный,
Пуская тяжкий, слабый
стон,
С усильем приподнялся
он,
Взглянул, поник главою бранной —
И пал недвижный, бездыханный.
На моих глазах, как я говорил, по случаю моей книги, в продолжение многих лет учение Христа и
его собственные слова о непротивлении злу были предметом насмешек, балаганных шуток и церковники не только не противились этому, но поощряли это кощунство; но попробуйте сказать непочтительное слово о безобразном идоле, кощунственно развозимом по Москве пьяными людьми
под именем Иверской, и поднимется
стон негодования этих самых православных церковников.
Незаметно, бесшумно исчезают
под ним люди, растёт
оно и катится, а позади
него — только гладкая пустыня, и плывёт над нею скорбный
стон...
Кругом ветер свищет, звенит рассекаемая ногами и грудью высокая трава, справа и слева хороводом кружится и глухо
стонет земля
под ударами крепких копыт
его стальных, упругих, некованых ног.
Не безызвестно также вам, что Великий Новгород, Псков и многие другие города
стонут под тяжким игом свейского воеводы Понтуса, что шайки Тушинского вора и запорожские казаки грабят и разоряют наше отечество и что доколе
оно не изберет себе главы — не прекратятся мятежи, крамолы и междоусобия.
Правда, бают, при
нем мертвецы наружу не показывались, а только по ночам холопи
его слыхали, что
под землею кто-то охает и
стонет.
Раздался шум: небольшая собака шмыгнула из-под ног Ильи и с тихим визгом скрылась.
Он вздрогнул: пред
ним как будто ожила часть ночной тьмы и,
застонав, исчезла.
Потом привезли кирпичей, досок, обставили дом лесами, и месяца два
он стонал и вздрагивал
под ударами топоров.
Несколько секунд
ему было приятно ощущать жгучее прикосновение железа,
оно укрощало боль в шее, но рельс дрожал и пел громче, тревожнее,
он наполнял тело ноющим
стоном, и земля, тоже вздрагивая мелкою дрожью, как будто стала двигаться, уплывая из-под тела, отталкивая
его от себя.
А фигуры, все одна страшней другой, носились перед
ним, а сзади что-то тихо, тихо
стонало, будто
под землей.
— Ты права! — говорил
он, — чего мне желать теперь? — пускай придут убийцы… я был счастлив!.. чего же более для меня? — я видал смерть близко на ратном поле, и не боялся… и теперь не испугаюсь: я мужчина, я тверд душой и телом, и до конца не потеряю надежды спастись вместе с тобою… но если надобно умереть, я умру, не вздрогнув, не
простонав… клянусь, никто
под небесами не скажет, что твой друг склонил колена перед низкими палачами!..
— Тащи выше! — было приказание Орленки, и в две минуты она поднялась от земли на аршин… глаза ее налились кровью, стиснув зубы, она старалась удерживать невольные крики… палачи опять остановились, и Вадим сделал знак Орленке, который
его тотчас понял. Солдатку разули;
под ногами ее разложили кучку горячих угольев… от жару и боли в ногах ее начались судороги — и она громко
застонала, моля о пощаде.
Под стоны родильницы и
под его неумолчные всхлипывания я ручку младенцу, по секрету скажу, сломал.
Веревка с необычайной быстротой вновь побежала из ловких рук атамана, но вдруг лодку дернуло, и Ваня с глухим
стоном выругался: медный крючок с размаха вонзился
ему в мякоть ладони
под мизинцем и засел там во всю глубину извива.
Соломон разбил рукой сердоликовый экран, закрывавший свет ночной лампады.
Он увидал Элиава, который стоял у двери, слегка наклонившись над телом девушки, шатаясь, точно пьяный. Молодой воин
под взглядом Соломона поднял голову и, встретившись глазами с гневными, страшными глазами царя, побледнел и
застонал. Выражение отчаяния и ужаса исказило
его черты. И вдруг, согнувшись, спрятав в плащ голову,
он робко, точно испуганный шакал, стал выползать из комнаты. Но царь остановил
его, сказав только три слова...
Но вот среди тишины ночи раздался жалобный
стон;
ему скоро завторил другой, третий, четвертый, десятый, и все как будто с разными оттенками. Я догадался, что это сычи, населяющие дырявую крышу, задают ночной концерт. Но вот к жалобному концерту сычей присоединился грубый фагот совы. Боже, как тут заснуть
под такие вопли? Даже равнодушный Трезор, уместившийся около дивана, начинал как бы рычать в полусне, заставляя меня вскрикивать: тубо!
Чтобы пищеварение совершалось в
нем беспрепятственно, нужно, чтобы целые массы изнемогали
под игом нравственных и физических истязаний, или, по крайней мере, чтобы кто-нибудь да
стонал.
— Попа, — тупо
простонал Зиновий Борисыч, с омерзением откидываясь головою как можно далее от сидящего на
нем Сергея. — Исповедаться, — произнес
он еще невнятнее, задрожав и косясь на сгущающуюся
под волосами теплую кровь.
— Ox! ox! пусти, — тихо
стонала Катерина Львовна, слабея
под горячими поцелуями Сергея, а сама мимовольно прижималась к
его могучей фигуре.
Сергей сел на хозяина, придавил обе
его руки коленами и хотел перехватить
под руками Катерины Львовны за горло, но в это же мгновение сам отчаянно вскрикнул. При виде своего обидчика кровавая месть приподняла в Зиновии Борисыче все последние
его силы:
он страшно рванулся, выдернул из-под Сергеевых колен свои придавленные руки и, вцепившись
ими в черные кудри Сергея, как зверь закусил зубами
его горло. Но это было ненадолго: Зиновий Борисыч тотчас же тяжело
застонал и уронил голову.
А по краям дороги,
под деревьями, как две пёстрые ленты, тянутся нищие — сидят и лежат больные, увечные, покрытые гнойными язвами, безрукие, безногие, слепые… Извиваются по земле истощённые тела, дрожат в воздухе уродливые руки и ноги, простираясь к людям, чтобы разбудить
их жалость.
Стонут, воют нищие, горят на солнце
их раны; просят
они и требуют именем божиим копейки себе; много лиц без глаз, на иных глаза горят, как угли; неустанно грызёт боль тела и кости, —
они подобны страшным цветам.
Кончивши с Тетясею любовные наши восторги, я приступил притворяться больным. Батенька слепо дались в обман. При
них я, лежа
под шубами,
стонал и охал; а чуть
они уйдут, так я и вскочил, и ем, и пью, что мне вздумается. С Тетясею амурюсь, маменька от радости хохочут, сестры —
они уже знали о плане нашем — припевают нам свадебные песни. Одни только батенька не видели ничего и, приходя проведывать меня, только что сопели от гнева, видя, что
им не удается притеснить меня.
На третий день, утром, когда я вошел в хлев,
они не бросились — как всегда было —
под ноги мне, а, сбившись кучей в темном углу, встретили меня незнакомым, сиплым хрюканьем. Осветив
их огнем фонаря, я увидал, что глаза животных как будто выросли за ночь, выкатились из-под седых ресниц и смотрят на меня жалобно, с великим страхом и точно упрекая. Тяжелое дыхание колебало зловонную тьму, и плавал в ней охающий, точно человечий,
стон.
Храпон отвел Сганареля и заключил
его под арест по этому же самому способу, но сам вернулся домой очень расстроенный и опечаленный. На свое несчастие,
он рассказал своей сестре, как зверь шел с
ним «ласково» и как
он, провалившись сквозь хворост в яму, сел там на днище и, сложив передние лапы, как руки,
застонал, точно заплакал.
Вся жизнь серых пассажиров парохода проходит на виду, за этою решеткой. Стоит ли над морем яркое тропическое солнце, свистит ли ветер, скрипят и гнутся снасти, ударит ли волной непогода, разыграется ли грозная буря и пароход весь
застонет под ударами шторма, — здесь, все так же взаперти, прислушиваются к завыванию ветра сотни людей, которым нет дела до того, что происходит там, наверху, и куда несется
их плавучая тюрьма.
Но дурная погода влияла и на Егора Тимофеевича, и ночные видения
его были беспокойны и воинственны. Каждую ночь на
него нападала стая мокрых чертей и рыжих женщин с лицом
его жены, по всем признакам — ведьм.
Он долго боролся с врагами
под грохот железа и, наконец, разгонял всю стаю, с визгом и
стоном разлетавшуюся от
его огненного меча. Но каждый раз после битвы наутро
он бывал настолько разбит, что часа два лежал в постели, пока не набирался свежих сил.
Она уходит. После завтрака водворяется полный мир. Поручик шепчет на ухо вдове самые пылкие слова и жмет ей
под столом круглое колено, а она, раскрасневшись от еды и от пива, то прижимается к
нему плечом, то отталкивает
его и
стонет с нервным смешком...
Микеша не ответил и только крепче налег на весла, так что
они застонали в уключинах… Лодка взмыла вперед,
под килем забились и зажурчали ленские волны. Высокие горы как будто дрогнули и тихо двинулись назад… Темные крыши Титаринского станка скоро потонули за мысом.
Фома очень удивился и хотел возражать, но подумал, что Иуда просто бранится, и только покачал в темноте головою. И еще сильнее затосковал Иуда,
он стонал, скрежетал зубами, и слышно было, как беспокойно движется
под покрывалом все
его большое тело.
С другой же стороны, сердце у Постникова очень непокорное: так и ноет, так и стучит, так и замирает… Хоть вырви
его да сам себе
под ноги брось, — так беспокойно с
ним делается от этих
стонов и воплей… Страшно ведь слышать, как другой человек погибает, и не подать этому погибающему помощи, когда, собственно говоря, к тому есть полная возможность, потому что будка с места не убежит и ничто иное вредное не случится. «Иль сбежать, а?.. Не увидят?.. Ах, господи, один бы конец! Опять
стонет…»
Кузьма спал, раскинувшись, тяжелым и беспокойным сном;
он метался головой из стороны в сторону и иногда глухо
стонал.
Его грудь была раскрыта, и я увидел на ней, на вершок ниже раны, покрытой повязкой, два новых черных пятнышка. Это гангрена проникла дальше
под кожу, распространилась
под ней и вышла в двух местах наружу. Хоть я и до этого мало надеялся на выздоровление Кузьмы, но эти новые решительные признаки смерти заставили меня побледнеть.
Он пытается опять, напрягает все свои силы… дряхлый
стон раздается и дрожит
под его носом.
Стонет он под овином,
под стогом,
Под телегой, ночуя в степи...
Комната Веры находилась в мезонине, и узенькая деревянная лестница гнулась и
стонала под тяжелыми шагами о. Игнатия. Высокий и грузный,
он наклонял голову, чтобы не удариться о пол верхнего этажа, и брезгливо морщился, когда белая кофточка жены слегка задевала
его лицо.
Он знал, что ничего не выйдет из
их разговора с Верой.
И слышался
под ним такой же
стон,
Как если с гор, на тормозе железном,
Съезжал бы воз, каменьем нагружен.
Ночь была бесконечно длинна. Роженица уж перестала сдерживаться; она
стонала на всю палату, всхлипывая, дрожа и заламывая пальцы;
стоны отдавались в коридоре и замирали где-то далеко
под сводами. После одного особенно сильного приступа потуг больная схватила ассистента за руку; бледная, с измученным лицом, она смотрела на
него жалким, умоляющим взглядом.
Ничего нет, кроме того, что положение народов становится всё хуже и хуже. И всё же насилие остается богом толпы. Перед
его залитым запекшейся кровью алтарем человечество как будто порешило преклоняться вовеки
под звук барабана, иод грохот орудий и
под стон окровавленного человечества.