Неточные совпадения
Алексей Александрович задумался и,
постояв несколько
секунд, вошел в другую дверь. Девочка лежала, откидывая головку, корчась
на руках кормилицы, и не хотела ни брать предлагаемую ей пухлую грудь, ни замолчать, несмотря
на двойное шиканье кормилицы и няни, нагнувшейся над нею.
Постояв несколько
секунд, она вошла в вагон и села
на свое место.
Совершенное молчание воцарилось в комнате. Даже плакавшие дети затихли. Соня
стояла мертво-бледная, смотрела
на Лужина и ничего не могла отвечать. Она как будто еще и не понимала. Прошло несколько
секунд.
Закрыв глаза, она несколько
секунд стояла молча, выпрямляясь, а когда ее густые ресницы медленно поднялись, Климу показалось, что девушка вдруг выросла
на голову выше. Вполголоса, одним дыханием, она сказала...
То, что произошло после этих слов, было легко, просто и заняло удивительно мало времени, как будто несколько
секунд.
Стоя у окна, Самгин с изумлением вспоминал, как он поднял девушку
на руки, а она, опрокидываясь спиной
на постель, сжимала уши и виски его ладонями, говорила что-то и смотрела в глаза его ослепляющим взглядом.
Дома его ждал толстый конверт с надписью почерком Лидии; он лежал
на столе,
на самом видном месте. Самгин несколько
секунд рассматривал его, не решаясь взять в руки,
стоя в двух шагах от стола. Потом, не сходя с места, протянул руку, но покачнулся и едва не упал, сильно ударив ладонью по конверту.
Вначале ее восклицания показались Климу восклицаниями удивления или обиды.
Стояла она спиною к нему, он не видел ее лица, но в следующие
секунды понял, что она говорит с яростью и хотя не громко,
на низких нотах, однако способна оглушительно закричать, затопать ногами.
За этим делом его и застала Никонова. Открыв дверь и медленно притворяя ее, она
стояла на пороге, и
на побледневшем лице ее возмущенно и неестественно выделились потемневшие глаза. Прошло несколько неприятно длинных
секунд, прежде, чем она тихо, с хрипотой в горле, спросила...
Самгин видел, как лошади казаков, нестройно, взмахивая головами, двинулись
на толпу, казаки подняли нагайки, но в те же
секунды его приподняло с земли и в свисте, вое, реве закружило, бросило вперед, он ткнулся лицом в бок лошади,
на голову его упала чья-то шапка, кто-то крякнул в ухо ему, его снова завертело, затолкало, и наконец, оглушенный, он очутился у памятника Скобелеву; рядом с ним
стоял седой человек, похожий
на шкаф, пальто
на хорьковом мехе было распахнуто, именно как дверцы шкафа, показывая выпуклый, полосатый живот; сдвинув шапку
на затылок, человек ревел басом...
«Это я слышал или читал», — подумал Самгин, и его ударила скука: этот день, зной, поля, дорога, лошади, кучер и все, все вокруг он многократно видел, все это сотни раз изображено литераторами, живописцами. В стороне от дороги дымился огромный стог сена, серый пепел сыпался с него,
на секунду вспыхивали, судорожно извиваясь, золотисто-красненькие червячки, отовсюду из черно-серого холма выбивались курчавые, синие струйки дыма, а над стогом дым
стоял беловатым облаком.
Время шло медленно и все медленнее, Самгин чувствовал, что погружается в холод какой-то пустоты, в состояние бездумья, но вот золотистая голова Дуняши исчезла,
на месте ее величественно встала Алина, вся в белом, точно мраморная. Несколько
секунд она
стояла рядом с ним — шумно дыша, становясь как будто еще выше. Самгин видел, как ее картинное лицо побелело, некрасиво выкатились глаза, неестественно низким голосом она сказала...
Самгин-сын посмотрел
на это несколько
секунд и, опустив голову, прикрыл глаза, чтоб не видеть. В изголовье дивана
стояла, точно вырезанная из гранита, серая женщина и ворчливым голосом, удваивая гласные, искажая слова, говорила...
Коридорный,
стоя на коленях, завязывал чемодан, но тут он пружинно вскочил и, несколько
секунд посмотрев
на Клима мигающими глазами, снова присел.
В отделе военно-морском он говорил ему о пушке; старый китаец,
стоя неподвижно и боком к ней, покосился
на нее несколько
секунд — и поплыл дальше.
Когда дверь затворилась за Приваловым и Nicolas, в гостиной Агриппины Филипьевны несколько
секунд стояло гробовое молчание. Все думали об одном и том же — о приваловских миллионах, которые сейчас вот были здесь, сидели вот
на этом самом кресле, пили кофе из этого стакана, и теперь ничего не осталось… Дядюшка, вытянув шею, внимательно осмотрел кресло,
на котором сидел Привалов, и даже пощупал сиденье, точно
на нем могли остаться следы приваловских миллионов.
Он сорвался с места и, отворив дверь, быстро прошел в комнату. Перезвон бросился за ним. Доктор
постоял было еще
секунд пять как бы в столбняке, смотря
на Алешу, потом вдруг плюнул и быстро пошел к карете, громко повторяя: «Этта, этта, этта, я не знаю, что этта!» Штабс-капитан бросился его подсаживать. Алеша прошел в комнату вслед за Колей. Тот
стоял уже у постельки Илюши. Илюша держал его за руку и звал папу. Чрез минуту воротился и штабс-капитан.
— Перфишка! — скомандовал он вдруг. — Сию минуту ступай в кабак; полведра водки притащи! Слышишь? Полведра, да живо! Чтобы водка сию
секунду тут у меня
на столе
стояла.
— Молится, — с удивлением сказала одна, и,
постояв еще несколько
секунд, они пошли своим путем, делясь какими-то замечаниями. А я
стоял на улице, охваченный особенным радостным предчувствием. Кажется, это была моя последняя молитва, проникнутая живой непосредственностью и цельностью настроения. Мне вспомнилась моя детская молитва о крыльях. Как я был глуп тогда… Просил, в сущности, игрушек… Теперь я знал, о чем я молился, и радостное предчувствие казалось мне ответом…
Слепые считали себя одинокими
на вышке. Несколько
секунд они
стояли, неловкие и неподвижные, к чему-то прислушиваясь.
В течение нескольких
секунд он
стоял с приподнятым кверху и просветлевшим лицом. Он был так странен, что все невольно обратились к нему, и кругом все смолкло. Всем казалось, что человек, стоявший среди комнаты, был не тот, которого они так хорошо знали, а какой-то другой, незнакомый. А тот прежний исчез, окруженный внезапно опустившеюся
на него тайной.
Только князь Лев Николаевич остался
на одну
секунду на месте, как бы в нерешимости, да Евгений Павлович всё еще
стоял, не опомнившись.
Он
стоял и смотрел
на князя неподвижно и молча
секунд десять, очень бледный, со смоченными от пота висками и как-то странно хватаясь за князя рукой, точно боясь его выпустить.
Он слышал, как заскрежетал под ним крупный гравий, и почувствовал острую боль в коленях. Несколько
секунд он
стоял на четвереньках, оглушенный падением. Ему казалось, что сейчас проснутся все обитатели дачи, прибежит мрачный дворник в розовой рубахе, подымется крик, суматоха… Но, как и прежде, в саду была глубокая, важная тишина. Только какой-то низкий, монотонный, жужжащий звук разносился по всему саду...
На улице морозный воздух сухо и крепко обнял тело, проник в горло, защекотал в носу и
на секунду сжал дыхание в груди. Остановясь, мать оглянулась: близко от нее
на углу
стоял извозчик в мохнатой шапке, далеко — шел какой-то человек, согнувшись, втягивая голову в плечи, а впереди него вприпрыжку бежал солдат, потирая уши.
И как
на экране — где-то далеко внизу
на секунду передо мной — побелевшие губы О; прижатая к стене в проходе, она
стояла, загораживая свой живот сложенными накрест руками. И уже нет ее — смыта, или я забыл о ней, потому что…
И уже никого. И
на секунду, несясь стремглав, застыло: вон, во втором этаже, в стеклянной, повисшей
на воздухе, клетке — мужчина и женщина — в поцелуе,
стоя — она всем телом сломанно отогнулась назад. Это — навеки, последний раз…
Сам генерал указывал ему противника внезапными, быстрыми фразами: «Кавалерия справа, восемьсот шагов», и Стельковский, не теряясь ни
на секунду, сейчас же точно и спокойно останавливал роту, поворачивал ее лицом к воображаемому противнику, скачущему карьером, смыкал, экономя время, взводы — головной с колена, второй
стоя, — назначал прицел, давал два или три воображаемых залпа, и затем командовал: «
На руку!» — «Отлично, братцы!
Из лагеря в город вела только одна дорога — через полотно железной дороги, которое в этом месте проходило в крутой и глубокой выемке. Ромашов по узкой, плотно утоптанной, почти отвесной тропинке быстро сбежал вниз и стал с трудом взбираться по другому откосу. Еще с середины подъема он заметил, что кто-то
стоит наверху в кителе и в шинеле внакидку. Остановившись
на несколько
секунд и прищурившись, он узнал Николаева.
Долго
стоял он в нерешимости со свечой в руке. В ту
секунду, как отворял, он очень мало мог разглядеть, но, однако, мелькнуло лицо Кириллова, стоявшего в глубине комнаты у окна, и зверская ярость, с которою тот вдруг к нему кинулся. Петр Степанович вздрогнул, быстро поставил свечку
на стол, приготовил револьвер и отскочил
на цыпочках в противоположный угол, так что если бы Кириллов отворил дверь и устремился с револьвером к столу, он успел бы еще прицелиться и спустить курок раньше Кириллова.
Теперь он подошел к Елене, которая
стояла, прислонившись к борту, и, возвращая ей билет, нарочно — это она сразу поняла — прикоснулся горячей щекочущей кожей своих пальцев к ее ладони и задержал руку, может быть, только
на четверть
секунды долее, чем это было нужно. И, переведя глаза с ее обручального кольца
на ее лицо и искательно улыбаясь, он спросил с вежливостью, которая должна была быть светской...
Барыня замолкла, даже перестала вязать и устремила внимательный взгляд
на Джона, который поднял беспечно голову к потолку, как будто разглядывая там что-то интересное. Несколько
секунд стояло молчание, барыня и Матвей укоризненно смотрели
на молодого еврея. Анна покраснела.
На пороге двери явилась сестра Гаврика. Несколько
секунд она
стояла неподвижно, прямая, высоко закинув голову и оглядывая всех прищуренными глазами. Потом
на её некрасивом, сухом лице явилась гримаса отвращения, и, не ответив
на поклон Ильи, она сказала брату...
Как-то раз, когда Илья, придя из города, раздевался, в комнату тихо вошёл Терентий. Он плотно притворил за собою дверь, но
стоял около неё несколько
секунд, как бы что-то подслушивая, и, тряхнув горбом, запер дверь
на крюк. Илья, заметив всё это, с усмешкой поглядел
на его лицо.
Там, упираясь руками о стол,
стоял Фома. Оскалив зубы, он молча оглядывал купечество горящими, широко раскрытыми глазами. Нижняя челюсть у него тряслась, плечи вздрагивали, и пальцы рук, крепко вцепившись в край стола, судорожно царапали скатерть. При виде его по-волчьи злого лица и этой гневной позы купечество вновь замолчало
на секунду.
Она тоже встала с кушетки, как бы желая уйти куда-то, но,
постояв секунды две, снова опустилась
на свое место.
Евсей вздрогнул, стиснутый холодной печалью, шагнул к двери и вопросительно остановил круглые глаза
на жёлтом лице хозяина. Старик крутил пальцами седой клок
на подбородке, глядя
на него сверху вниз, и мальчику показалось, что он видит большие, тускло-чёрные глаза. Несколько
секунд они
стояли так, чего-то ожидая друг от друга, и в груди мальчика трепетно забился ещё неведомый ему страх. Но старик взял с полки книгу и, указывая
на обложку пальцем, спросил...
Она вздохнула и несколько
секунд опять, сдвинув брови, чертила что-то концом зонтика. Мы все трое
стояли эти несколько
секунд неподвижно
на пустой темнеющей платформе. Потом она подняла голову и сказала...
— Не
стоит и трудиться. Все равно не выживет. Это такая рыба. Если ее хоть
на секунду вытащить из моря — ей уже не жить. Это господня рыба.
Юра в продолжение одной
секунды колеблется: чашка кофе
стоит три копейки, а с сахаром пять… Но он чужд мелочности. Сегодня последний пайщик
на его баркасе заработал не меньше десяти рублей. И он бросает пренебрежительно...
Ноги и тело у него были безупречные, совершенных форм, поэтому он всегда спал
стоя, чуть покачиваясь вперед и назад. Иногда он вздрагивал, и тогда крепкий сон сменялся у него
на несколько
секунд чуткой дремотой, но недолгие минуты сна были так глубоки, что в течение их отдыхали и освежались все мускулы, нервы и кожа.
Павел Павлович воротился уже от дверей, захватил со стола футляр с браслетом, сунул его в карман и вышел
на лестницу. Вельчанинов
стоял в дверях, чтоб запереть за ним. Взгляды их в последний раз встретились; Павел Павлович вдруг приостановился, оба
секунд с пять поглядели друг другу в глаза — точно колебались; наконец, Вельчанинов слабо махнул
на него рукой.
Вдруг рядом, в казарме пятой роты, быстро раскрывается наружу входная дверь, и дверной блок пронзительно взвизгивает
на весь двор.
На секунду в слабом свете распахнутой двери мелькает фигура солдата в шинели и в шапке. Но дверь тотчас же захлопнулась, увлекаемая снова взвизгнувшим блоком, и в темноте нельзя даже определить ее места. Вышедший из казармы солдат
стоит на крыльце; слышно, как он крякает от свежего воздуха и сильно потирает руками одна о другую.
Бурмистров
на секунду остановился в двери, потом шагнул к женщине и широко открытыми глазами уставился в лицо ей — бледное, нахмуренное, злое. Босая, в рубашке и нижней юбке, она
стояла прямо, держа правую руку за спиной, а левую у горла.
Он
постоял несколько
секунд, посмотрел
на небо, потом лениво пошел в лес, захватив предварительно узду.
(Увидал Нестрашного, смотрит
на него молча. Тот
стоит, спрятав руки с палкой за спину, прислонясь спиною к стене. Несколько
секунд все молчат, и слышен глухой голос в зале: «Могучие, нетронутые, почвенные силы сословия, которое…»)
Они
стояли друг против друга, не зная, что делать. Печальное слово «прощай», так часто и однообразно звучавшее в воздухе в эти
секунды, пробудило в душе Якова теплое чувство к отцу, но он не знал, как выразить его: обнять отца, как это сделала Мальва, или пожать ему руку, как Сережка? А Василию была обидна нерешительность, выражавшаяся в позе и
на лице сына, и еще он чувствовал что-то близкое к стыду пред Яковом. Это чувство вызывалось в нем воспоминаниями о сцене
на косе и поцелуями Мальвы.
Заслышав этот голос, Гаврилов вдруг насторожился и
стоял несколько
секунд удивленный и неподвижный, с полуоткрытою станционною книгой в руках. Вдруг
на лестнице послышались шаги; Гаврилов вздрогнул.
Николай Дмитриевич протянул руку за прикупом, но покачнулся и повалил свечку. Евпраксия Васильевна подхватила ее, а Николай Дмитриевич
секунду сидел неподвижно и прямо, положив карты
на стол, а потом взмахнул руками и медленно стал валиться
на левую сторону. Падая, он свалил столик,
на котором
стояло блюдечко с налитым чаем, и придавил своим телом его хрустнувшую ножку.
Он
стоит на задних лапах и дерется. А я его хлещу. В это время у меня мысль: заманить его с манежа в коридор, и притом так, чтобы публика не перепугалась. И вот я пячусь задом, бью зверя, а он
на меня и — чувствую — свирепеет с каждой
секундой. В конюшне он
на меня бросился и начал мять. Не помню, как его стащили — я был в обмороке, — но, слава богу, увел с манежа.
Это отмечено точно и верно. Свершилось «чудо», спустился
на человека Дионис, — и одним мигом достигнуто все: человек стал сверхчеловеком, больше — стал богом. Как Кириллов Достоевского, он скажет: «В эти пять
секунд я проживаю жизнь, и за них отдам всю мою жизнь, потому что
стоит. Я думаю, человек должен перестать родить. К чему дети, к чему развитие, коли цель достигнута?»