Неточные совпадения
Вовек не позабудется
Народом Евфросиньюшка,
Посадская вдова:
Как Божия посланница,
Старушка появляется
В холерные
года...
— Есть у меня, пожалуй, трехмиллионная тетушка, — сказал Хлобуев, —
старушка богомольная: на церкви и монастыри дает, но помогать ближнему тугенька. А
старушка очень замечательная. Прежних времен тетушка, на которую бы взглянуть стоило. У ней одних канареек сотни четыре. Моськи, и приживалки, и слуги, каких уж теперь нет. Меньшому из слуг будет
лет шестьдесят, хоть она и зовет его: «Эй, малый!» Если гость как-нибудь себя не так поведет, так она за обедом прикажет обнести его блюдом. И обнесут, право.
В сей утомительной прогулке
Проходит час-другой, и вот
У Харитонья в переулке
Возок пред домом у ворот
Остановился. К старой тетке,
Четвертый
год больной в чахотке,
Они приехали теперь.
Им настежь отворяет дверь,
В очках, в изорванном кафтане,
С чулком в руке, седой калмык.
Встречает их в гостиной крик
Княжны, простертой на диване.
Старушки с плачем обнялись,
И восклицанья полились.
Около чайного стола Обломов увидал живущую у них престарелую тетку, восьмидесяти
лет, беспрерывно ворчавшую на свою девчонку, которая, тряся от старости головой, прислуживала ей, стоя за ее стулом. Там и три пожилые девушки, дальние родственницы отца его, и немного помешанный деверь его матери, и помещик семи душ, Чекменев, гостивший у них, и еще какие-то
старушки и старички.
Она казалась выше того мира, в который нисходила в три
года раз; ни с кем не говорила, никуда не выезжала, а сидела в угольной зеленой комнате с тремя
старушками, да через сад, пешком, по крытой галерее, ходила в церковь и садилась на стул за ширмы.
Ужаснее же этих трех обстоятельств было четвертое, которое заключалось в том, что должник
старушки добыл себе заграничный отпуск и не позже как завтра уезжает с роскошною дамою своего сердца за границу — где наверно пробудет
год или два, а может быть и совсем не вернется, «потому что она очень богатая».
Несколько
лет назад в Петербург приехала маленькая старушка-помещица, у которой было, по ее словам, «вопиющее дело». Дело это заключалось в том, что она по своей сердечной доброте и простоте, чисто из одного участия, выручила из беды одного великосветского франта, — заложив для него свой домик, составлявший все достояние
старушки и ее недвижимой, увечной дочери да внучки. Дом был заложен в пятнадцати тысячах, которые франт полностию взял, с обязательством уплатить в самый короткий срок.
Высокая, не полная и не сухощавая, но живая
старушка… даже не
старушка, а
лет около пятидесяти женщина, с черными живыми глазами и такой доброй и грациозной улыбкой, что когда и рассердится и засверкает гроза в глазах, так за этой грозой опять видно чистое небо.
Наконец все кончилось совсем неожиданно: мы пристали раз, уже совсем в темноте, к одной быстро и робко проходившей по бульвару девушке, очень молоденькой, может быть только
лет шестнадцати или еще меньше, очень чисто и скромно одетой, может быть живущей трудом своим и возвращавшейся домой с занятий, к
старушке матери, бедной вдове с детьми; впрочем, нечего впадать в чувствительность.
— Да уж, видно, такая твоя планида, — вступилась
старушка, сидевшая за поджигательство. — Легко ли: отбил жену у малого, да его же вшей кормить засадил и меня туды ж на старости
лет, — начала она в сотый раз рассказывать свою историю. — От тюрьмы да от сумы, видно, не отказывайся. Не сума — так тюрьма.
— Что же делать, господин офицер. Он предлагает мне хорошее жалование, три тысячи рублей в
год и все готовое. Быть может, я буду счастливее других. У меня
старушка мать, половину жалования буду отсылать ей на пропитание, из остальных денег в пять
лет могу скопить маленький капитал, достаточный для будущей моей независимости, и тогда bonsoir, [прощайте (фр.).] еду в Париж и пускаюсь в коммерческие обороты.
А спондей английских часов продолжал отмеривать дни, часы, минуты… и наконец домерил до роковой секунды;
старушка раз, вставши, как-то дурно себя чувствовала; прошлась по комнатам — все нехорошо; кровь пошла у нее носом и очень обильно, она была слаба, устала, прилегла, совсем одетая, на своем диване, спокойно заснула… и не просыпалась. Ей было тогда за девяносто
лет.
Она сидела, улыбаясь, и иногда взглядывала на меня, как бы говоря: «
Лета имеют свои права,
старушка раздражена»; но, встречая мой взгляд, не подтверждавший того, она делала вид, будто не замечает меня.
Старушка всякий
год ездила в августе месяце из Петербурга в Можайск посетить могилу сына.
Отец мой возил меня всякий
год на эту языческую церемонию; все повторялось в том же порядке, только иных стариков и иных
старушек недоставало, об них намеренно умалчивали, одна княжна говаривала: «А нашего-то Ильи Васильевича и нет, дай ему бог царство небесное!.. Кого-то в будущий
год господь еще позовет?» — И сомнительно качала головой.
Около получаса ходили мы взад и вперед по переулку, прежде чем вышла, торопясь и оглядываясь, небольшая худенькая
старушка, та самая бойкая горничная, которая в 1812
году у французских солдат просила для меня «манже»; с детства мы звали ее Костенькой.
Старушка взяла меня обеими руками за лицо и расцеловала.
В 1851
году я был проездом в Берне. Прямо из почтовой кареты я отправился к Фогтову отцу с письмом сына. Он был в университете. Меня встретила его жена, радушная, веселая, чрезвычайно умная
старушка; она меня приняла как друга своего сына и тотчас повела показывать его портрет. Мужа она не ждала ранее шести часов; мне его очень хотелось видеть, я возвратился, но он уже уехал на какую-то консультацию к больному.
Тетенька, толстенькая, небольшого роста
старушка, еще бодро несла свой седьмой десяток
лет.
В течение целого
года старушка присматривалась к последнему зятю, подыскивая какой-нибудь недостаток, и решительно ничего не могла найти.
Спорить и прекословить мужу Анфуса Гавриловна теперь не смела и даже была рада этому, потому что все-таки в дому был настоящий хозяин, а не прежний пьяница. Хоть на старости
лет пожить по-настоящему, как добрые люди живут. Теперь
старушка часто ездила навещать Симу, благо мужа не было дома. Там к чему-то околачивалась Харитина. Так и юлит, так и шмыгает глазами, бесстыжая.
Зимний переход по реке Хунгари в 1909
году был одним из самых тяжелых в моей жизни, и все же каждый раз, когда я мысленно оглядываюсь во времени назад, я вспоминаю с умилением двух
старушек, которые оказали нам неоценимые услуги и, может быть, спасли нас от смерти.
И сделалась я «героинею дня».
Не только артисты, поэты —
Вся двинулась знатная наша родня;
Парадные, цугом кареты
Гремели; напудрив свои парики,
Потемкину ровня по
летам,
Явились былые тузы-старики
С отменно учтивым приветом;
Старушки, статс-дамы былого двора,
В объятья меня заключали:
«Какое геройство!.. Какая пора!..» —
И в такт головами качали.
Не стало и Настасьи Карповны; верная
старушка в течение нескольких
лет еженедельно ходила молиться над прахом своей приятельницы…
Перед раскрытым окном красивого дома, в одной из крайних улиц губернского города О… (дело происходило в 1842
году), сидели две женщины: одна
лет пятидесяти, другая уже
старушка, семидесяти
лет.
Старушка, сидевшая с Марьей Дмитриевной под окошком, была та самая тетка, сестра ее отца, с которою она провела некогда несколько уединенных
лет в Покровском.
Парасковья Ивановна была почтенная
старушка раскольничьего склада, очень строгая и домовитая. Детей у них не было, и старики жили как-то особенно дружно, точно сироты, что иногда бывает с бездетными парами. Высокая и плотная, Парасковья Ивановна сохранилась не по
годам и держалась в сторонке от жен других заводских служащих. Она была из богатой купеческой семьи с Мурмоса и крепко держалась своей старой веры.
— Погостили у баушки Василисы, Петр Елисеич? — спрашивала Анфиса Егоровна. — И слава богу… Сколько
лет не видались, а
старушка уж старенькая стаёт… Не сегодня-завтра и помрет, а теперь ей все же легче…
— А как старушка-то Василиса Корниловна будет рада! — продолжала свою мысль Анфиса Егоровна. — На старости
лет вместе бы со всеми детьми пожила. Тоже черпнула она горя в свою долю, а теперь порадуется.
Нюрочка даже покраснела от этой бабьей болтовни. Она хорошо поняла, о ком говорила Домнушка. И о Васе Груздеве она слышала, бывая у Парасковьи Ивановны.
Старушка заметно ревновала ее и при случае, стороной, рассказывала о Васе ужасные вещи. Совсем мальчишка, а уж водку сосет. Отец-то на старости
лет совсем сбесился, — ну, и сынок за ним. Видно, яблоко недалеко от яблони падает. Вася как-то забрался к Палачу, да вместе целых два дня и пьянствовали. Хорош молодец, нечего сказать!
После этих похорон в жизни Райнеров произошла большая перемена. Старик как-то осунулся и неохотно занимался с сыном. В дом переехала старушка-бабушка, забывшая счет своим
годам, но отсутствие Марьи Михайловны чувствовалось на каждом шагу. Более всех отдавалось оно в сердце молодого Райнера.
В комнату вошла маленькая
старушка, с красновекими глазами, узкими, как щелочки, и с удивительно пергаментным лицом, на котором угрюмо и зловеще торчал вниз длинный острый нос. Это была Александра, давнишняя прислуга студенческих скворечников, друг и кредитор всех студентов, женщина
лет шестидесяти пяти, резонерка и ворчунья.
Это были:
старушка Мертваго и двое ее сыновей — Дмитрий Борисович и Степан Борисович Мертваго, Чичаговы, Княжевичи, у которых двое сыновей были почти одних
лет со мною, Воецкая, которую я особенно любил за то, что ее звали так же как и мою мать, Софьей Николавной, и сестрица ее, девушка Пекарская; из военных всех чаще бывали у нас генерал Мансуров с женою и двумя дочерьми, генерал граф Ланжерон и полковник Л. Н. Энгельгардт; полковой же адъютант Волков и другой офицер Христофович, которые были дружны с моими дядями, бывали у нас каждый день; доктор Авенариус — также: это был давнишний друг нашего дома.
Добрая
старушка, несмотря на то, что двадцать пять
лет прожила с мужем, еще плохо знала его.
— Ну, вот и слава богу! — отвечала почтенная
старушка, — теперь, стало быть, ты как захочешь, так и будешь решать! А у меня кстати с птенцовскими мужиками дело об лугах идет; двадцать
лет длится — ни взад, ни вперед! То мне отдадут во владенье, то опять у меня отнимут и им отдадут. Да этак раз с десять уж. А теперь, по крайности, хоть конец будет: как тебе захочется, так ты и решишь.
Смотришь,
года через два в садике под окошком молодичка расстегнула сарафан, младенца кормит, а
старушка в темном сарафане другого нянчит…
Мать его теперь у нас; это слабая и больная женщина,
старушка не по
летам; она плачет и буквально валяется в ногах, выпрашивая за сына.
— Была, я, сударыня, нынешним
летом у Егора Егорыча Марфина, — супруга у них теперича молодая, — им доложили обо мне, она позвала меня к себе в комнату, напоила, накормила меня и говорит мне: «Вы бы,
старушка, в баню сходили, и имеете ли вы рубашку чистую?» — «Нету, говорю, сударыня, была у меня всего одна смена, да и ту своя же братья, богомолки, украли».
Любя не менее дочерей свою сестричку-сиротку, как называл ее Степан Михайлович, он был очень нежен с ней по-своему; но Прасковья Ивановна, по молодости
лет или, лучше сказать, по детскости своей, не могла ценить любви и нежности своего двоюродного брата, которые не выражались никаким баловством, к чему она уже попривыкла, поживши довольно долго у своей бабушки; итак немудрено, что она скучала в Троицком и что ей хотелось воротиться к прежней своей жизни у
старушки Бактеевой.
Умер мой дед, и по
летам я жил в Деревеньке, небольшой усадьбе моей новой бабушки Марфы Яковлевны Разнатовской, добродушнейшей полной
старушки, совсем непохожей на важную помещицу-барыню.
Боярыня, оставшись вдовою с одним малолетним сыном Дмитрием Юрьевичем, батюшкою покойного моего господина, отправилась в свою закамскую отчину, и ровно десять
лет о той
старушке слуху не было.
Она уж
старушка; ей, по самому дамскому счету, давно за пятьдесят
лет.
В продолжение целых сорока
лет глаза
старушки привыкли видеть эту дверь на запоре.
Старушка, слава богу, здорова и бодра, несмотря на то, что в сентябре ей минуло семьдесят восемь
лет.
Через два
года княгиню посетило новое горе: ее сын с невесткой умерли друг за другом в течение одной недели, и осиротелая, древняя
старушка снова осталась и воспитательницей и главной опекуншею малолетнего внука.
Сборы моей доброй
старушки главным образом заключались не в вещевом багаже, а в нравственном приготовлении к разлуке на целый
год с родиною и с милыми сердцу.
Эта просьба
старушкою была подана прокурору на первой неделе великого поста, и о ней вдруг заговорили, как о событии, выходящем вон из ряда; а на сынков стали покашиваться, но как раз целый
год прошел, пока проходили разные процедуры и
старушка из тюрьмы доказывала своим свободным детям, что у них еще есть деньги и что так как они не делились, то она в этих деньгах имеет часть.
Старушка сначала в ужас пришла от этой новости; потом тщилась отговорить безумца от его намерения, убеждая его тем, что он очень еще молод и не знает ни себя, ни своего сердца, и, наконец, по крайней мере, себя хотела выгородить в этом случае и восклицала, что она, как Пилат [Пилат, Понтий — римский наместник (прокуратор) иудейской провинции в 26-36-х
годах I века, упоминается в евангельских сказаниях.], умывает тут руки!..
— Согласитесь сами,
старушки, что двадцать
лет сряду таскаться к вам в Проплеванную — совсем для меня не лестно! — заключил он, все непринужденнее и непринужденнее разваливаясь на диване и укладываясь, наконец, на нем с ногами.
— А если грудь, так ничего, — воскликнула
старушка. — Я про себя вам скажу: у меня постоянно прежде болела грудь, а вот видите, до каких
лет я дожила! — начисто уже выдумала Аделаида Ивановна; у нее никогда грудь не баливала, но все это она, разумеется, говорила, чтобы успокоить больную.
Да, Мария, когда семейство садится у этого камина и мать, читая добрую книгу детям, ведет их детскую фантазию по девственным лесам, через моря, через горы, к тем жалким дикарям, которые не знают ни милосердия, ни правды, тогда над ярким огоньком вверху, — я это сам видал в былые
годы, — тогда является детям
старушка, в фланелевом капоте, с портфеликом у пояса и с суковатой палочкой в руке.