Неточные совпадения
Между тем псы заливались всеми возможными голосами: один, забросивши вверх голову, выводил так протяжно и с таким старанием, как будто за это получал бог знает какое жалованье; другой отхватывал наскоро, как пономарь; промеж них звенел, как почтовый звонок, неугомонный дискант, вероятно молодого щенка, и все это, наконец, повершал бас, может быть,
старик, наделенный дюжею собачьей натурой, потому что
хрипел, как
хрипит певческий контрабас, когда концерт в полном разливе: тенора поднимаются на цыпочки от сильного желания вывести высокую ноту, и все, что ни есть, порывается кверху, закидывая голову, а он один, засунувши небритый подбородок в галстук, присев и опустившись почти до земли, пропускает оттуда свою ноту, от которой трясутся и дребезжат стекла.
— Ради бога… стакан воды!.. —
хрипел старик, не узнавая Привалова. — Умерла, умерла…
— Ох, напрасно, напрасно… —
хрипел Данилушка, повертывая головой. —
Старики ндравные, чего говорить, характерные, а только они тебя любят пуще родного детища… Верно тебе говорю!.. Может, слез об тебе было сколько пролито. А Василий-то Назарыч так и по ночам о тебе все вздыхает… Да. Напрасно, Сереженька, ты их обегаешь! Ей-богу… Ведь я тебя во каким махоньким на руках носил, еще при покойнике дедушке. Тоже и ты их любишь всех, Бахаревых-то, а вот тоже у тебя какой-то сумнительный характер.
— Она здесь, она верно здесь! Смердяков, Смердяков, — чуть слышно
хрипел старик, пальчиком маня Смердякова.
Девушка знала, как нужно отваживаться с пьяницей-отцом, и распоряжалась, как у себя дома.
Старик сидел попрежнему на кровати и тяжело
хрипел. Временами из его груди вырывалось неопределенное мычание, которое понимала только одна Харитина.
— Это меня проклятый писарь подвел! —
хрипел старик, страшно ворочая глазами. — Я его разорву на мелкие части, как дохлую кошку!
— На Васильевском острове, —
хрипел старик, — в Шестой линии… в Ше-стой ли-нии…
— Стой! —
хрипел старик, отбиваясь.
Тёплая слюна капала на руки Ильи, в горле
старика что-то
хрипело и свистело.
Вслед за этим событием начал прихварывать дедушка Еремей. Он всё реже выходил собирать тряпки, оставался дома и скучно бродил по двору или лежал в своей тёмной конуре. Приближалась весна, и в те дни, когда на небе ласково сияло тёплое солнце, —
старик сидел где-нибудь на припёке, озабоченно высчитывая что-то на пальцах и беззвучно шевеля губами. Сказки детям он стал рассказывать реже и хуже. Заговорит и вдруг закашляется. В груди у него что-то
хрипело, точно просилось на волю.
Стиснул и стал трясти её, а
старик упёрся руками в грудь ему и
хрипел.
Артем прыгнул, ударил
старика головой в грудь, — тот охнул и свалился,
хрипя...
— Умираю! —
хрипел старик, отделяя каждое слово паузой, едва шевеля пересмякшими губами и облизывая их сухим языком.
— Со
стариком — ничего, у него молодая жена Мариула, которая от него ушла с цыганом, и эта, тоже, Земфира — ушла. Сначала все пела: «Старый муж, грозный муж! Не боюсь я тебя!» — это она про него, про отца своего, пела, а потом ушла и села с цыганом на могилу, а Алеко спал и страшно
хрипел, а потом встал и тоже пошел на могилу, и потом зарезал цыгана ножом, а Земфира упала и тоже умерла.
Для людей же, бывших в камере, было то, что
старик громко
хрипел предсмертным хрипом, и сосед его проснулся и разбудил других; и когда хрип кончился и
старик затих и похолодел, товарищи его по камере стали стучать в дверь.