Между тем псы заливались всеми возможными голосами: один, забросивши вверх голову, выводил так протяжно и с таким старанием, как будто за это получал бог знает какое жалованье; другой отхватывал наскоро, как пономарь; промеж них звенел, как почтовый звонок, неугомонный дискант, вероятно молодого щенка, и все это, наконец, повершал бас, может быть,
старик, наделенный дюжею собачьей натурой, потому что
хрипел, как
хрипит певческий контрабас, когда концерт в полном разливе: тенора поднимаются на цыпочки от сильного желания вывести высокую ноту, и все, что ни есть, порывается кверху, закидывая голову, а он один, засунувши небритый подбородок в галстук, присев и опустившись почти до земли, пропускает оттуда свою ноту, от которой трясутся и дребезжат стекла.
— Она здесь, она верно здесь! Смердяков, Смердяков, — чуть слышно
хрипел старик, пальчиком маня Смердякова.
Девушка знала, как нужно отваживаться с пьяницей-отцом, и распоряжалась, как у себя дома.
Старик сидел попрежнему на кровати и тяжело
хрипел. Временами из его груди вырывалось неопределенное мычание, которое понимала только одна Харитина.