Неточные совпадения
Теперь дворец начальника
С балконом, с башней, с лестницей,
Ковром богатым устланной,
Весь
стал передо мной.
На окна поглядела я:
Завешаны. «В котором-то
Твоя опочиваленка?
Ты сладко ль спишь, желанный мой,
Какие видишь
сны?..»
Сторонкой, не по коврику,
Прокралась я в швейцарскую.
Иной во время пения
Стал на ноги, показывал,
Как шел мужик расслабленный,
Как
сон долил голодного,
Как ветер колыхал.
― Он копошится и приговаривает по-французски скоро-скоро и, знаешь, грассирует: «Il faut le battre le fer, le broyer, le pétrir…» [«Надо ковать железо, толочь его, мять…»] И я от страха захотела проснуться, проснулась… но я проснулась во
сне. И
стала спрашивать себя, что это значит. И Корней мне говорит: «родами, родами умрете, родами, матушка»… И я проснулась…
У доктора в приемной он заснул и во
сне стал всем больным давать советы.
Ответа не было, кроме того общего ответа, который дает жизнь на все самые сложные и неразрешимые вопросы. Ответ этот: надо жить потребностями дня, то есть забыться. Забыться
сном уже нельзя, по крайней мере, до ночи, нельзя уже вернуться к той музыке, которую пели графинчики-женщины;
стало быть, надо забыться
сном жизни.
Верста с цифрой летит тебе в очи; занимается утро; на побелевшем холодном небосклоне золотая бледная полоса; свежее и жестче
становится ветер: покрепче в теплую шинель!.. какой славный холод! какой чудный, вновь обнимающий тебя
сон!
А нынче все умы в тумане,
Мораль на нас наводит
сон,
Порок любезен и в романе,
И там уж торжествует он.
Британской музы небылицы
Тревожат
сон отроковицы,
И
стал теперь ее кумир
Или задумчивый Вампир,
Или Мельмот, бродяга мрачный,
Иль Вечный жид, или Корсар,
Или таинственный Сбогар.
Лорд Байрон прихотью удачной
Облек в унылый романтизм
И безнадежный эгоизм.
В те дни, когда в садах Лицея
Я безмятежно расцветал,
Читал охотно Апулея,
А Цицерона не читал,
В те дни в таинственных долинах,
Весной, при кликах лебединых,
Близ вод, сиявших в тишине,
Являться муза
стала мне.
Моя студенческая келья
Вдруг озарилась: муза в ней
Открыла пир младых затей,
Воспела детские веселья,
И славу нашей старины,
И сердца трепетные
сны.
Когда Карл Иваныч оставил меня и я, приподнявшись на постели,
стал натягивать чулки на свои маленькие ноги, слезы немного унялись, но мрачные мысли о выдуманном
сне не оставляли меня.
Карл Иваныч удивился, оставил в покое мои подошвы и с беспокойством
стал спрашивать меня: о чем я? не видел ли я чего дурного во
сне?..
Все это я выдумал, потому что решительно не помнил, что мне снилось в эту ночь; но когда Карл Иваныч, тронутый моим рассказом,
стал утешать и успокаивать меня, мне казалось, что я точно видел этот страшный
сон, и слезы полились уже от другой причины.
— Я сама, — говорила Наталья Савишна, — признаюсь, задремала на кресле, и чулок вывалился у меня из рук. Только слышу я сквозь
сон — часу этак в первом, — что она как будто разговаривает; я открыла глаза, смотрю: она, моя голубушка, сидит на постели, сложила вот этак ручки, а слезы в три ручья так и текут. «Так все кончено?» — только она и сказала и закрыла лицо руками. Я вскочила,
стала спрашивать: «Что с вами?»
Но не ведал Бульба того, что готовит Бог человеку завтра, и
стал позабываться
сном, и наконец заснул.
Девушка вздохнула и осмотрелась. Музыка смолкла, но Ассоль была еще во власти ее звонкого хора. Это впечатление постепенно ослабевало, затем
стало воспоминанием и, наконец, просто усталостью. Она легла на траву, зевнула и, блаженно закрыв глаза, уснула — по-настоящему, крепким, как молодой орех,
сном, без заботы и сновидений.
— Видемши я, — начал мещанин, — что дворники с моих слов идти не хотят, потому, говорят, уже поздно, а пожалуй, еще осерчает, что тем часом не пришли,
стало мне обидно, и
сна решился, и
стал узнавать.
Наконец, пришло ему в голову, что не лучше ли будет пойти куда-нибудь на Неву? Там и людей меньше, и незаметнее, и во всяком случае удобнее, а главное — от здешних мест дальше. И удивился он вдруг: как это он целые полчаса бродил в тоске и тревоге, и в опасных местах, а этого не мог раньше выдумать! И потому только целые полчаса на безрассудное дело убил, что так уже раз во
сне, в бреду решено было! Он
становился чрезвычайно рассеян и забывчив и знал это. Решительно надо было спешить!
Мысли его, и без того больные и бессвязные,
стали мешаться все больше и больше, и вскоре
сон, легкий и приятный, обхватил его.
— Обидно
стало. Как вы изволили тогда приходить, может, во хмелю, и дворников в квартал звали, и про кровь спрашивали, обидно мне
стало, что втуне оставили и за пьяного вас почли. И так обидно, что
сна решился. А запомнивши адрес, мы вчера сюда приходили и спрашивали…
Лариса. Я ослепла, я все чувства потеряла, да и рада. Давно уж точно во
сне все вижу, что кругом меня происходит. Нет, уехать надо, вырваться отсюда. Я
стану приставать к Юлию Капитонычу. Скоро и лето пройдет, а я хочу гулять по лесам, собирать ягоды, грибы…
— Что ты это, сударь? — прервал меня Савельич. — Чтоб я тебя пустил одного! Да этого и во
сне не проси. Коли ты уж решился ехать, то я хоть пешком да пойду за тобой, а тебя не покину. Чтоб я
стал без тебя сидеть за каменной стеною! Да разве я с ума сошел? Воля твоя, сударь, а я от тебя не отстану.
Сделавши кое-что — очень немного в сравнении с тем, что бы ты мог еще сделать, владея безрасходным рублем, ты уже
стал гордиться собою и отвернулся от меня, которая для тебя в твоем
сне изображала опыт жизни.
Ей
стал сниться другой
сон, не голубая ночь, открывался другой край жизни, не прозрачный и праздничный, в затишье, среди безграничного обилия, наедине с ним…
— Поди прочь! — проворчал Илья Ильич и погрузился опять в тяжелый
сон. Вместо храпенья
стал раздаваться свист носом. Захар потянул его за полу.
Что же
стало с Обломовым? Где он? Где? На ближайшем кладбище под скромной урной покоится тело его между кустов, в затишье. Ветви сирени, посаженные дружеской рукой, дремлют над могилой, да безмятежно пахнет полынь. Кажется, сам ангел тишины охраняет
сон его.
Он лежал на спине и наслаждался последними следами вчерашнего свидания. «Люблю, люблю, люблю», — дрожало еще в его ушах лучше всякого пения Ольги; еще на нем покоились последние лучи ее глубокого взгляда. Он дочитывал в нем смысл, определял степень ее любви и
стал было забываться
сном, как вдруг…
Обломов, увидев давно умершую мать, и во
сне затрепетал от радости, от жаркой любви к ней: у него, у сонного, медленно выплыли из-под ресниц и
стали неподвижно две теплые слезы.
Он три раза перевернулся на диване от этого известия, потом посмотрел в ящик к себе: и у него ничего не было.
Стал припоминать, куда их дел, и ничего не припомнил; пошарил на столе рукой, нет ли медных денег, спросил Захара, тот и во
сне не видал. Она пошла к братцу и наивно сказала, что в доме денег нет.
Но он решил: заутра бой.
Глубокий
сон во
стане шведа.
Лишь под палаткою одной
Ведется шепотом беседа.
— Я его вчера видел с ружьем — на острове, он и приснился. Я ему
стал кричать изо всей мочи, во
сне, — продолжал Райский, — а он будто не слышит, все целится… наконец…
Он теперь уже не звал более страсть к себе, как прежде, а проклинал свое внутреннее состояние, мучительную борьбу, и написал Вере, что решился бежать ее присутствия. Теперь, когда он
стал уходить от нее, — она будто пошла за ним, все под своим таинственным покрывалом, затрогивая, дразня его, будила его
сон, отнимала книгу из рук, не давала есть.
Подумал, подумал и лег головой на руки, обдумывая продолжение. Прошло с четверть часа, глаза у него
стали мигать чаще. Его клонил
сон.
Вере
становилось тепло в груди, легче на сердце. Она внутренно вставала на ноги, будто пробуждалась от
сна, чувствуя, что в нее льется волнами опять жизнь, что тихо, как друг, стучится мир в душу, что душу эту, как темный, запущенный храм, осветили огнями и наполнили опять молитвами и надеждами. Могила обращалась в цветник.
Потом приснилось ему, что он сидит с приятелями у Сен-Жоржа и с аппетитом ест и пьет, рассказывает и слушает пошлый вздор, обыкновенно рассказываемый на холостых обедах, — что ему от этого
стало тяжело и скучно, и во
сне даже спать захотелось.
У иного спящего лицо и во
сне умное, а у другого, даже и умного, во
сне лицо
становится очень глупым и потому смешным.
Как сквозь
сон теперь вспоминаю, что вдруг раздался в ушах моих густой, тяжелый колокольный звон, и я с наслаждением
стал к нему прислушиваться.
Мне сто раз, среди этого тумана, задавалась странная, но навязчивая греза: «А что, как разлетится этот туман и уйдет кверху, не уйдет ли с ним вместе и весь этот гнилой, склизлый город, подымется с туманом и исчезнет как дым, и останется прежнее финское болото, а посреди его, пожалуй, для красы, бронзовый всадник на жарко дышащем, загнанном коне?» Одним словом, не могу выразить моих впечатлений, потому что все это фантазия, наконец, поэзия, а
стало быть, вздор; тем не менее мне часто задавался и задается один уж совершенно бессмысленный вопрос: «Вот они все кидаются и мечутся, а почем знать, может быть, все это чей-нибудь
сон, и ни одного-то человека здесь нет настоящего, истинного, ни одного поступка действительного?
Потому, когда
станешь на молитву, ко
сну отходя, то по окончании и прибавь: «Помилуй, Господи Иисусе, и всех тех, за кого некому помолиться».
Стало быть, он никогда не освежит души своей волнением при взгляде на бедного, не брызнет слеза на отекшие от
сна щеки?
Едва
станешь засыпать — во
сне ведь другая жизнь и,
стало быть, другие обстоятельства, — приснитесь вы, ваша гостиная или дача какая-нибудь; кругом знакомые лица; говоришь, слушаешь музыку: вдруг хаос — ваши лица искажаются в какие-то призраки; полуоткрываешь сонные глаза и видишь, не то во
сне, не то наяву, половину вашего фортепиано и половину скамьи; на картине, вместо женщины с обнаженной спиной, очутился часовой; раздался внезапный треск, звон — очнешься — что такое? ничего: заскрипел трап, хлопнула дверь, упал графин, или кто-нибудь вскакивает с постели и бранится, облитый водою, хлынувшей к нему из полупортика прямо на тюфяк.
И вдруг Нехлюдов вспомнил, что точно так же он когда-то давно, когда он был еще молод и невинен, слышал здесь на реке эти звуки вальков по мокрому белью из-за равномерного шума мельницы, и точно так же весенний ветер шевелил его волосами на мокром лбу и листками на изрезанном ножом подоконнике, и точно так же испуганно пролетела мимо уха муха, и он не то что вспомнил себя восемнадцатилетним мальчиком, каким он был тогда, но почувствовал себя таким же, с той же свежестью, чистотой и исполненным самых великих возможностей будущим и вместе с тем, как это бывает во
сне, он знал, что этого уже нет, и ему
стало ужасно грустно.
Стал он видеть ужасные
сны.
Стал было засыпать, но в беспокойстве встал и прошелся по комнате, чтобы прогнать
сон.
С утра погода была удивительно тихая. Весь день в воздухе стояла сухая мгла, которая после полудня начала быстро сгущаться. Солнце из белого
стало желтым, потом оранжевым и, наконец, красным; в таком виде оно и скрылось за горизонтом. Я заметил, что сумерки были короткие: как-то скоро спустилась ночная тьма. Море совершенно успокоилось, нигде не было слышно ни единого всплеска. Казалось, будто оно погрузилось в
сон.
Под утро я немного задремал, и тотчас мне приснился странный
сон: мы — я и Дерсу — были на каком-то биваке в лесу. Дерсу увязывал свою котомку и собирался куда-то идти, а я уговаривал его остаться со мной. Когда все было готово, он сказал, что идет к жене, и вслед за этим быстро направился к лесу. Мне
стало страшно; я побежал за ним и запутался в багульнике. Появились пятипальчатые листья женьшеня. Они превратились в руки, схватили меня и повалили на землю.
После ужина мы все расположились на теплом кане. Дерсу
стал рассказывать об одном из своих приключений. Около него сидели Чжан Бао и Чан Лин и внимательно слушали. По их коротким возгласам я понял, что гольд рассказывал что-то интересное, но
сон так овладел мною, что я совершенно не мог бороться с ним и уснул как убитый.
Посидели мы еще немного и наконец
стали дремать. Остаток ночи взялись окарауливать я и Чжан Бао. Через полчаса все уже опять спали крепким
сном, как будто ничего и не случилось.
Через 1,5 часа я вернулся и
стал будить своих спутников. Стрелки и казаки проснулись усталые;
сон их не подкрепил. Они обулись и пошли за конями. Лошади не убегали от людей, послушно позволили надеть на себя недоуздки и с равнодушным видом пошли за казаками.
Под большой елью, около которой горел огонь, было немного суше. Мы разделись и
стали сушить белье. Потом мы нарубили пихтача и, прислонившись к дереву, погрузились в глубокий
сон.
Я спал плохо, раза два просыпался и видел китайцев, сидящих у огня. Время от времени с поля доносилось ржание какой-то неспокойной лошади и собачий лай. Но потом все стихло. Я завернулся в бурку и заснул крепким
сном. Перед солнечным восходом пала на землю обильная роса. Кое-где в горах еще тянулся туман. Он словно боялся солнца и старался спрятаться в глубине лощины. Я проснулся раньше других и
стал будить команду.
После ужина казаки рано легли спать. За день я так переволновался, что не мог уснуть. Я поднялся, сел к огню и
стал думать о пережитом. Ночь была ясная, тихая. Красные блики от огня, черные тени от деревьев и голубоватый свет луны перемешивались между собой. По опушкам сонного леса бродили дикие звери. Иные совсем близко подходили к биваку. Особенным любопытством отличались козули. Наконец я почувствовал дремоту, лег рядом с казаками и уснул крепким
сном.