Неточные совпадения
Левин стоял довольно далеко. Тяжело, с хрипом дышавший подле него один дворянин и другой, скрипевший
толстыми подошвами, мешали ему ясно слышать. Он издалека слышал только мягкий голос предводителя, потом визгливый голос ядовитого дворянина и потом голос Свияжского. Они спорили, сколько он мог понять, о значении
статьи закона и о значении слов: находившегося под следствием.
Сергей Иванович прочел
статью и
стал объяснять ее значение, но тут один высокий,
толстый, сутуловатый, с крашеными усами, в узком мундире с подпиравшим ему сзади шею воротником помещик перебил его. Он подошел к столу и, ударив по нем перстнем, громко закричал...
Если ты над нею не приобретешь власти, то даже ее первый поцелуй не даст тебе права на второй; она с тобой накокетничается вдоволь, а года через два выйдет замуж за урода, из покорности к маменьке, и
станет себя уверять, что она несчастна, что она одного только человека и любила, то есть тебя, но что небо не хотело соединить ее с ним, потому что на нем была солдатская шинель, хотя под этой
толстой серой шинелью билось сердце страстное и благородное…
Нельзя сказать наверно, точно ли пробудилось в нашем герое чувство любви, — даже сомнительно, чтобы господа такого рода, то есть не так чтобы
толстые, однако ж и не то чтобы тонкие, способны были к любви; но при всем том здесь было что-то такое странное, что-то в таком роде, чего он сам не мог себе объяснить: ему показалось, как сам он потом сознавался, что весь бал, со всем своим говором и шумом,
стал на несколько минут как будто где-то вдали; скрыпки и трубы нарезывали где-то за горами, и все подернулось туманом, похожим на небрежно замалеванное поле на картине.
Так и Чичикову заметилось все в тот вечер: и эта малая, неприхотливо убранная комнатка, и добродушное выраженье, воцарившееся в лице хозяина, и поданная Платонову трубка с янтарным мундштуком, и дым, который он
стал пускать в
толстую морду Ярбу, и фырканье Ярба, и смех миловидной хозяйки, прерываемый словами: «Полно, не мучь его», — и веселые свечки, и сверчок в углу, и стеклянная дверь, и весенняя ночь, которая оттоле на них глядела, облокотясь на вершины дерев, из чащи которых высвистывали весенние соловьи.
Нельзя сказать, чтобы это нежное расположение к подлости было почувствовано дамами; однако же в многих гостиных
стали говорить, что, конечно, Чичиков не первый красавец, но зато таков, как следует быть мужчине, что будь он немного
толще или полнее, уж это было бы нехорошо.
Так мысль ее далече бродит:
Забыт и свет и шумный бал,
А глаз меж тем с нее не сводит
Какой-то важный генерал.
Друг другу тетушки мигнули,
И локтем Таню враз толкнули,
И каждая шепнула ей:
«Взгляни налево поскорей». —
«Налево? где? что там такое?» —
«Ну, что бы ни было, гляди…
В той кучке, видишь? впереди,
Там, где еще в мундирах двое…
Вот отошел… вот боком
стал… —
«Кто?
толстый этот генерал...
Эту тесьму сложил он вдвое, снял с себя свое широкое, крепкое, из какой-то
толстой бумажной материи летнее пальто (единственное его верхнее платье) и
стал пришивать оба конца тесьмы под левую мышку изнутри.
В первые минуты Самгину показалось, что она
стала милее и что поездка за границу сделала ее еще более русской; ее светлые голубые глаза, румяные щеки,
толстая коса льняного цвета и гладко причесанная голова напоминали ему крестьянских девушек.
Религиозные настроения и вопросы метафизического порядка никогда не волновали Самгина, к тому же он видел, как быстро религиозная мысль Достоевского и Льва
Толстого потеряла свою остроту, снижаясь к блудному пустословию Мережковского,
становилась бесстрастной в холодненьких словах полунигилиста Владимира Соловьева, разлагалась в хитроумии чувственника Василия Розанова и тонула, исчезала в туманах символистов.
И, охнув, когда Клим пожал ей руку, объяснила, что у нее ревматизм. Торопливо, мелкими словами она
стала расспрашивать о Варавке, но вошла пышная девица, обмахивая лицо, как веером, концом
толстой косы золотистого цвета, и сказала густым альтом...
Кутузов махнул рукой и пошел к дверям под аркой в
толстой стене, за ним двинулось еще несколько человек, а крики возрастали,
становясь горячее, обиженней, и все чаще, настойчивее пробивался сквозь шум знакомо звонкий голосок Тагильского.
На площади
становилось все тише, напряженней. Все головы поднялись вверх, глаза ожидающе смотрели в полукруглое ухо колокольни, откуда были наклонно высунуты три
толстые балки с блоками в них и, проходя через блоки, спускались к земле веревки, привязанные к ушам колокола.
К постели подошли двое
толстых и
стали переворачивать Самгина с боку на бок. Через некоторое время один из них, похожий на торговца солеными грибами из Охотного ряда, оказался Дмитрием, а другой — доктором из таких, какие бывают в книгах Жюль Верна, они всегда ошибаются, и верить им — нельзя. Самгин закрыл глаза, оба они исчезли.
Орехова солидно поздоровалась с нею, сочувственно глядя на Самгина, потрясла его руку и
стала помогать Юрину подняться из кресла. Он принял ее помощь молча и, высокий, сутулый, пошел к фисгармонии, костюм на нем был из
толстого сукна, но и костюм не скрывал остроты его костлявых плеч, локтей, колен. Плотникова поспешно рассказывала Ореховой...
В течение недели он приходил аккуратно, как на службу, дважды в день — утром и вечером — и с каждым днем
становился провинциальнее. Его бесконечные недоумения раздражали Самгина, надоело его волосатое,
толстое, малоподвижное лицо и нерешительно спрашивающие, серые глаза. Клим почти обрадовался, когда он заявил, что немедленно должен ехать в Минск.
Кривоногий кузнец забежал в тыл той группы, которая тянула прямо от колокольни, и
стал обматывать конец веревки вокруг
толстого ствола ветлы, у корня ее; ему помогал парень в розовой рубахе. Веревка, натягиваясь все туже, дрожала, как струна, люди отскакивали от нее, кузнец рычал...
— Вот мы и у пристани! Если вам жарко — лишнее можно снять, — говорил он, бесцеремонно сбрасывая с плеч сюртук. Без сюртука он
стал еще более
толстым и более остро засверкала бриллиантовая запонка в мягкой рубашке. Сорвал он и галстук, небрежно бросил его на подзеркальник, где стояла ваза с цветами. Обмахивая платком лицо, высунулся в открытое окно и удовлетворенно сказал...
— Что — скушная комната? — спросила Марина, выплывая из прихожей и остановясь на скрещении дорожек; в капоте из кашемирских шалей она
стала еще больше, выше и шире, на груди ее лежали две
толстые косы.
Подсели на лестницу и остальные двое, один — седобородый,
толстый, одетый солидно, с широким, желтым и незначительным лицом, с длинным, белым носом; другой — маленький, костлявый, в полушубке, с босыми чугунными ногами, в картузе, надвинутом на глаза так низко, что виден был только красный, тупой нос, редкие усы,
толстая дряблая губа и ржавая бороденка. Все четверо они осматривали Самгина так пристально, что ему
стало неловко, захотелось уйти. Но усатый, сдув пепел с папиросы, строго спросил...
Несколько секунд Безбедов молчал, разглядывая собеседника, его голубые стеклянные зрачки
стали как будто меньше, острей; медленно раздвинув
толстые губы в улыбку, он сказал...
«Идиоты!» — думал Клим. Ему вспоминались безмолвные слезы бабушки пред развалинами ее дома, вспоминались уличные сцены, драки мастеровых, буйства пьяных мужиков у дверей базарных трактиров на городской площади против гимназии и снова слезы бабушки, сердито-насмешливые словечки Варавки о народе, пьяном, хитром и ленивом. Казалось даже, что после истории с Маргаритой все люди
стали хуже: и богомольный, благообразный старик дворник Степан, и молчаливая,
толстая Феня, неутомимо пожиравшая все сладкое.
— Господа. Его сиятельс… — старик не договорил слова, оно окончилось тихим удивленным свистом сквозь зубы. Хрипло, по-медвежьи рявкая, на двор вкатился грузовой автомобиль, за шофера сидел солдат с забинтованной шеей, в фуражке, сдвинутой на правое ухо, рядом с ним — студент, в автомобиле двое рабочих с винтовками в руках, штатский в шляпе, надвинутой на глаза, и
толстый, седобородый генерал и еще студент. На улице
стало более шумно, даже прокричали ура, а в ограде — тише.
«Искусство и интеллект»; потом, сообразив, что это слишком широкая тема, приписал к слову «искусство» — «русское» и, наконец, еще более ограничил тему: «Гоголь, Достоевский,
Толстой в их отношении к разуму». После этого он
стал перечитывать трех авторов с карандашом в руке, и это было очень приятно, очень успокаивало и как бы поднимало над текущей действительностью куда-то по косой линии.
Кутузов, стряхнув пепел папиросы мимо пепельницы,
стал говорить знакомо Климу о революционерах скуки ради и ради Христа, из романтизма и по страсти к приключениям; он произносил слова насмешливые, но голос его звучал спокойно и не обидно. Коротко, клином подстриженная бородка,
толстые, но тоже подстриженные усы не изменяли его мужицкого лица.
Он был так велик, что Самгину показалось: человек этот, на близком от него расстоянии, не помещается в глазах, точно колокольня. В ограде пред дворцом и даже за оградой, на улице,
становилось все тише, по мере того как Родзянко все более раздувался,
толстое лицо его набухало кровью, и неистощимый жирный голос ревел...
Потом он слепо шел правым берегом Мойки к Певческому мосту, видел, как на мост, забитый людями, ворвались пятеро драгун, как засверкали их шашки, двое из пятерых, сорванные с лошадей, исчезли в черном месиве,
толстая лошадь вырвалась на правую сторону реки, люди
стали швырять в нее комьями снега, а она топталась на месте, встряхивая головой; с морды ее падала пена.
Поредевшие встрепанные волосы обнажали бугроватый череп; лысина, увеличив лоб, притиснув глазницы, сделала глаза меньше, острее; белки приняли металлический блеск ртути, покрылись тонким рисунком красных жилок, зрачки потеряли форму, точно зазубрились, и
стали еще более непослушны, а под глазами вспухли синеватые подушечки, и нос опустился к
толстым губам.
Однажды он шел с Макаровым и Лидией на концерт пианиста, — из дверей дворца губернатора два щеголя торжественно вывели под руки безобразно
толстую старуху губернаторшу и не очень умело, с трудом,
стали поднимать ее в коляску.
Вдруг
стало тише, — к толпе подошел большой
толстый человек, в черном дубленом полушубке, и почти все обернулись к нему.
Поговорить с нею о Безбедове Самгину не удавалось, хотя каждый раз он пытался начать беседу о нем. Да и сам Безбедов
стал невидим, исчезая куда-то с утра до поздней ночи. Как-то, гуляя, Самгин зашел к Марине в магазин и застал ее у стола, пред ворохом счетов, с
толстой торговой книгой на коленях.
К перрону подошла еще группа пассажиров; впереди, прихрамывая, шагал офицер, — в походной форме он
стал еще
толще и круглее.
Агафья Матвеевна в первый раз узнала, что у ней есть только дом, огород и цыплята и что ни корица, ни ваниль не растут в ее огороде; увидала, что на рынках лавочники мало-помалу перестали ей низко кланяться с улыбкой и что эти поклоны и улыбки
стали доставаться новой,
толстой, нарядной кухарке ее братца.
Когда дошло дело до вопроса: зачем они приехали, один переводчик,
толстый и рябой, по имени Льода,
стал перед гокейнсами, низко поклонился и, оставшись в наклоненном положении, передал наш вопрос.
На мызе Клейнберг говорили, что в окрестностях водится большая, желтая,
толстая змея, которая, нападая на кого-нибудь,
становится будто на хвост и перекидывается назад.
Он подошел к столу и
стал писать. Нехлюдов, не садясь, смотрел сверху на этот узкий, плешивый череп, на эту с
толстыми синими жилами руку, быстро водящую пером, и удивлялся, зачем делает то, что он делает, и так озабоченно делает этот ко всему, очевидно, равнодушный человек. Зачем?..
Нехлюдов слушал и вместе с тем оглядывал и низкую койку с соломенным тюфяком, и окно с
толстой железной решеткой, и грязные отсыревшие и замазанные стены, и жалкое лицо и фигуру несчастного, изуродованного мужика в котах и халате, и ему всё
становилось грустнее и грустнее; не хотелось верить, чтобы было правда то, что рассказывал этот добродушный человек, — так было ужасно думать, что могли люди ни за что, только за то, что его же обидели, схватить человека и, одев его в арестантскую одежду, посадить в это ужасное место.
Городовой
стал дрожащими
толстыми пальцами неловко распускать тесемки на жилистой красной шее. Он был, видимо, взволнован и смущен, но всё-таки счел нужным обратиться к толпе.
—
Толстой там же написал: которая состояла в том, что в деревне один грамотный крестьянин
стал читать Евангелие и толковать его своим друзьям.
Как
стал от игумена выходить, смотрю — один за дверь от меня прячется, да матерой такой, аршина в полтора али больше росту, хвостище же
толстый, бурый, длинный, да концом хвоста в щель дверную и попади, а я не будь глуп, дверь-то вдруг и прихлопнул, да хвост-то ему и защемил.
Она извивалась вокруг меня, постепенно
становилась все
толще и
толще и, наконец, принимала чудовищные размеры.
С того времени прошел год. Беловзоров до сих пор живет у тетушки и все собирается в Петербург. Он в деревне
стал поперек себя
толще. Тетка — кто бы мог это подумать — в нем души не чает, а окрестные девицы в него влюбляются…
На нем были новые лапти и онучи;
толстая веревка, три раза перевитая вокруг
стана, тщательно стягивала его опрятную черную свитку.
В осенние дожди, перемешанные с заморозками, их положение
становилось хуже лошадиного. Бушлаты из
толстого колючего сукна промокали насквозь и, замерзнув,
становились лубками; полы, вместо того чтобы покрывать мерзнущие больше всего при верховой езде колени, торчали, как фанера…
Газета тогда в глухой провинции была редкость, гласность заменялась слухами, толками, догадками, вообще — «превратными толкованиями». Где-то в верхах готовилась реформа, грядущее кидало свою тень, проникавшую глубоко в
толщу общества и народа; в этой тени вставали и двигались призраки, фоном жизни
становилась неуверенность. Крупные черты будущего были неведомы, мелочи вырастали в крупные события.
В каждом классе у Кранца были избранники, которых он мучил особенно охотно… В первом классе таким мучеником был Колубовский, маленький карапуз, с большой головой и
толстыми щеками… Входя в класс, Кранц обыкновенно корчил примасу и начинал брезгливо водить носом. Все знали, что это значит, а Колубовский бледнел. В течение урока эти гримасы
становились все чаще, и, наконец, Кранц обращался к классу...
Жена призвала докторов. На нашем дворе
стали появляться то доктор — гомеопат Червинский с своей змеей, то необыкновенно
толстый Войцеховский… Старый «коморник» глядел очень сомнительно на все эти хлопоты и уверенно твердил, что скоро умрет.
И даже более: довольно долго после этого самая идея власти, стихийной и не подлежащей критике, продолжала стоять в моем уме, чуть тронутая где-то в глубине сознания, как личинка трогает под землей корень еще живого растения. Но с этого вечера у меня уже были предметы первой «политической» антипатии. Это был министр
Толстой и, главное, — Катков, из-за которых мне
стал недоступен университет и предстоит изучать ненавистную математику…
Пожалев нас, она
стала ругать мачеху Саши —
толстую тетку Надежду, дочь трактирщика; потом вообще всех мачех, вотчимов и, кстати, рассказала историю о том, как мудрый пустынник Иона, будучи отроком, судился со своей мачехой божьим судом; отца его, угличанина, рыбака на Белоозере, —
И
стала сама гибкими пальцами кружевницы рыться в густой, черной гриве своей. Собравшись с духом, я помог ей вытащить из-под кожи еще две
толстые, изогнутые шпильки.