Неточные совпадения
Трудись! Кому вы вздумали
Читать такую проповедь!
Я не крестьянин-лапотник —
Я Божиею милостью
Российский дворянин!
Россия — не неметчина,
Нам чувства деликатные,
Нам гордость внушена!
Сословья благородные
У нас труду не учатся.
У нас чиновник плохонький,
И тот
полов не выметет,
Не
станет печь топить…
Скажу я вам, не хвастая,
Живу почти безвыездно
В деревне сорок лет,
А от ржаного колоса
Не отличу ячменного.
А мне поют: «Трудись...
— Филипп на Благовещенье
Ушел, а на Казанскую
Я сына родила.
Как писаный был Демушка!
Краса взята у солнышка,
У снегу белизна,
У маку губы алые,
Бровь черная у соболя,
У соболя сибирского,
У сокола глаза!
Весь гнев с души красавец мой
Согнал улыбкой ангельской,
Как солнышко весеннее
Сгоняет снег с
полей…
Не
стала я тревожиться,
Что ни велят — работаю,
Как ни бранят — молчу.
Уж налились колосики.
Стоят столбы точеные,
Головки золоченые,
Задумчиво и ласково
Шумят. Пора чудесная!
Нет веселей, наряднее,
Богаче нет поры!
«Ой,
поле многохлебное!
Теперь и не подумаешь,
Как много люди Божии
Побились над тобой,
Покамест ты оделося
Тяжелым, ровным колосом
И
стало перед пахарем,
Как войско пред царем!
Не столько росы теплые,
Как пот с лица крестьянского
Увлажили тебя...
На другой день, проснувшись рано,
стали отыскивать"языка". Делали все это серьезно, не моргнув. Привели какого-то еврея и хотели сначала повесить его, но потом вспомнили, что он совсем не для того требовался, и простили. Еврей, положив руку под стегно, [Стегно́ — бедро.] свидетельствовал, что надо идти сначала на слободу Навозную, а потом кружить по
полю до тех пор, пока не явится урочище, называемое Дунькиным вра́гом. Оттуда же, миновав три повёртки, идти куда глаза глядят.
Тогда градоначальник вдруг вскочил и
стал обтирать лапками те места своего тела, которые предводитель
полил уксусом. Потом он закружился на одном месте и вдруг всем корпусом грохнулся на
пол.
Может быть, тем бы и кончилось это странное происшествие, что голова, пролежав некоторое время на дороге, была бы со временем раздавлена экипажами проезжающих и наконец вывезена на
поле в виде удобрения, если бы дело не усложнилось вмешательством элемента до такой степени фантастического, что сами глуповцы — и те
стали в тупик. Но не будем упреждать событий и посмотрим, что делается в Глупове.
Она не выглянула больше. Звук рессор перестал быть слышен, чуть слышны
стали бубенчики. Лай собак показал, что карета проехала и деревню, — и остались вокруг пустые
поля, деревня впереди и он сам, одинокий и чужой всему, одиноко идущий по заброшенной большой дороге.
Чем дальше он ехал, тем веселее ему
становилось, и хозяйственные планы один лучше другого представлялись ему: обсадить все
поля лозинами по полуденным линиям, так чтобы не залеживался снег под ними; перерезать на шесть
полей навозных и три запасных с травосеянием, выстроить скотный двор на дальнем конце
поля и вырыть пруд, а для удобрения устроить переносные загороды для скота.
Но без этого занятия жизнь его и Анны, удивлявшейся его разочарованию, показалась ему так скучна в итальянском городе, палаццо вдруг
стал так очевидно стар и грязен, так неприятно пригляделись пятна на гардинах, трещины на
полах, отбитая штукатурка на карнизах и так скучен
стал всё один и тот же Голенищев, итальянский профессор и Немец-путешественник, что надо было переменить жизнь.
Скотный двор, сад, огород, покосы,
поля, разделенные на несколько отделов, должны были составить отдельные
статьи.
Если Левину весело было на скотном и житном дворах, то ему еще
стало веселее в
поле.
«Ах, Боже мой! отчего у него
стали такие уши?» подумала она, глядя на его холодную и представительную фигуру и особенно на поразившие ее теперь хрящи ушей, подпиравшие
поля круглой шляпы.
Он сделался бледен как полотно, схватил стакан, налил и подал ей. Я закрыл глаза руками и
стал читать молитву, не помню какую… Да, батюшка, видал я много, как люди умирают в гошпиталях и на
поле сражения, только это все не то, совсем не то!.. Еще, признаться, меня вот что печалит: она перед смертью ни разу не вспомнила обо мне; а кажется, я ее любил как отец… ну, да Бог ее простит!.. И вправду молвить: что ж я такое, чтоб обо мне вспоминать перед смертью?
Нельзя сказать наверно, точно ли пробудилось в нашем герое чувство любви, — даже сомнительно, чтобы господа такого рода, то есть не так чтобы толстые, однако ж и не то чтобы тонкие, способны были к любви; но при всем том здесь было что-то такое странное, что-то в таком роде, чего он сам не мог себе объяснить: ему показалось, как сам он потом сознавался, что весь бал, со всем своим говором и шумом,
стал на несколько минут как будто где-то вдали; скрыпки и трубы нарезывали где-то за горами, и все подернулось туманом, похожим на небрежно замалеванное
поле на картине.
Сам
стал входить во все, показываться на
полях, на гумне, в овинах, на мельницах, у пристани, при грузке и сплавке барок и плоскодонов.
А между тем дамы уехали, хорошенькая головка с тоненькими чертами лица и тоненьким
станом скрылась, как что-то похожее на виденье, и опять осталась дорога, бричка, тройка знакомых читателю лошадей, Селифан, Чичиков, гладь и пустота окрестных
полей.
И из этого мглистого, кое-как набросанного
поля выходили ясно и оконченно только одни тонкие черты увлекательной блондинки: ее овально-круглившееся личико, ее тоненький, тоненький
стан, какой бывает у институтки в первые месяцы после выпуска, ее белое, почти простое платьице, легко и ловко обхватившее во всех местах молоденькие стройные члены, которые означались в каких-то чистых линиях.
— Здесь Ноздрев, схвативши за руку Чичикова,
стал тащить его в другую комнату, и как тот ни упирался ногами в
пол и ни уверял, что он знает уже, какая шарманка, но должен был услышать еще раз, каким образом поехал в поход Мальбруг.
Наконец бричка, сделавши порядочный скачок, опустилась, как будто в яму, в ворота гостиницы, и Чичиков был встречен Петрушкою, который одною рукою придерживал
полу своего сюртука, ибо не любил, чтобы расходились
полы, а другою
стал помогать ему вылезать из брички. Половой тоже выбежал, со свечою в руке и салфеткою на плече. Обрадовался ли Петрушка приезду барина, неизвестно, по крайней мере, они перемигнулись с Селифаном, и обыкновенно суровая его наружность на этот раз как будто несколько прояснилась.
Посреди котильона он сел на
пол и
стал хватать за
полы танцующих, что было уже ни на что не похоже, по выражению дам.
Между тем Чичиков
стал примечать, что бричка качалась на все стороны и наделяла его пресильными толчками; это дало ему почувствовать, что они своротили с дороги и, вероятно, тащились по взбороненному
полю. Селифан, казалось, сам смекнул, но не говорил ни слова.
И шагом едет в чистом
поле,
В мечтанья погрузясь, она;
Душа в ней долго поневоле
Судьбою Ленского полна;
И мыслит: «Что-то с Ольгой
стало?
В ней сердце долго ли страдало,
Иль скоро слез прошла пора?
И где теперь ее сестра?
И где ж беглец людей и света,
Красавиц модных модный враг,
Где этот пасмурный чудак,
Убийца юного поэта?»
Со временем отчет я вам
Подробно обо всем отдам...
Но наше северное лето,
Карикатура южных зим,
Мелькнет и нет: известно это,
Хоть мы признаться не хотим.
Уж небо осенью дышало,
Уж реже солнышко блистало,
Короче
становился день,
Лесов таинственная сень
С печальным шумом обнажалась,
Ложился на
поля туман,
Гусей крикливых караван
Тянулся к югу: приближалась
Довольно скучная пора;
Стоял ноябрь уж у двора.
Театр уж полон; ложи блещут;
Партер и кресла, всё кипит;
В райке нетерпеливо плещут,
И, взвившись, занавес шумит.
Блистательна, полувоздушна,
Смычку волшебному послушна,
Толпою нимф окружена,
Стоит Истомина; она,
Одной ногой касаясь
пола,
Другою медленно кружит,
И вдруг прыжок, и вдруг летит,
Летит, как пух от уст Эола;
То
стан совьет, то разовьет,
И быстрой ножкой ножку бьет.
Услыхав, что речь идет о нем, Гриша повернулся к столу,
стал показывать изорванные
полы своей одежды и, пережевывая, приговаривать...
Я
стал смотреть кругом: на волнующиеся
поля спелой ржи, на темный пар, на котором кое-где виднелись соха, мужик, лошадь с жеребенком, на верстовые столбы, заглянул даже на козлы, чтобы узнать, какой ямщик с нами едет; и еще лицо мое не просохло от слез, как мысли мои были далеко от матери, с которой я расстался, может быть, навсегда.
Почувствовали ляхи, что уже
становилось дело слишком жарко, отступили и перебежали
поле, чтоб собраться на другом конце его.
Со всех сторон из травы уже
стал подыматься густой храп спящего воинства, на который отзывались с
поля звонкими ржаньями жеребцы, негодующие на свои спутанные ноги.
Как услышали уманцы, что куренного их атамана Бородатого нет уже в живых, бросили
поле битвы и прибежали прибрать его тело; и тут же
стали совещаться, кого выбрать в куренные. Наконец сказали...
«Куски рваной холстины ни в каком случае не возбудят подозрения; кажется, так, кажется, так!» — повторял он, стоя среди комнаты, и с напряженным до боли вниманием
стал опять высматривать кругом, на
полу и везде, не забыл ли еще чего-нибудь?
Я взглянул и обмер. На
полу, в крестьянском оборванном платье сидела Марья Ивановна, бледная, худая, с растрепанными волосами. Перед нею стоял кувшин воды, накрытый ломтем хлеба. Увидя меня, она вздрогнула и закричала. Что тогда со мною
стало — не помню.
Круг пошел медленнее, шум
стал тише, но люди падали на
пол все чаще, осталось на ногах десятка два; седой, высокий человек, пошатываясь, встал на колени, взмахнул лохматой головою и дико, яростно закричал...
Когда лысый втиснулся в цепь, он как бы покачнул, приподнял от
пола людей и придал вращению круга такую быстроту, что отдельные фигуры
стали неразличимы, образовалось бесформенное, безрукое тело, — на нем, на хребте его подскакивали, качались волосатые головы; слышнее, более гулким
стал мягкий топот босых ног; исступленнее вскрикивали женщины, нестройные крики эти
становились ритмичнее, покрывали шум стонами...
— Только? — спросил он, приняв из рук Самгина письмо и маленький пакет книг; взвесил пакет на ладони, положил его на
пол, ногою задвинул под диван и
стал читать письмо, держа его близко пред лицом у правого глаза, а прочитав, сказал...
Самгин успел освободить из пальто лишь одну руку, другая бессильно опустилась, точно вывихнутая, и пальто соскользнуло с нее на
пол. В полутемной прихожей
стало еще темнее, удушливей, Самгин прислонился к стене спиной, пробормотал...
— Правильно. Интеллигент-домовладелец — это уже не интеллигент, а — домовладелец,
стало быть — не нашего
поля ягода.
Паровоз сердито дернул, лязгнули сцепления, стукнулись буфера, старик пошатнулся, и огорченный рассказ его
стал невнятен. Впервые царь не вызвал у Самгина никаких мыслей, не пошевелил в нем ничего, мелькнул, исчез, и остались только
поля, небогато покрытые хлебами, маленькие солдатики, скучно воткнутые вдоль пути. Пестрые мужики и бабы смотрели вдаль из-под ладоней, картинно стоял пастух в красной рубахе, вперегонки с поездом бежали дети.
Карандашик выскочил из его рук и подкатился к ногам Самгина. Дронов несколько секунд смотрел на карандаш, точно ожидая, что он сам прыгнет с
пола в руку ему. Поняв, чего он ждет, Самгин откинулся на спинку стула и
стал протирать очки. Тогда Дронов поднял карандаш и покатил его Самгину.
Поцеловав его в лоб, она исчезла, и, хотя это вышло у нее как-то внезапно, Самгин был доволен, что она ушла. Он закурил папиросу и погасил огонь; на
пол легла мутная полоса света от фонаря и темный крест рамы; вещи сомкнулись; в комнате
стало тесней, теплей. За окном влажно вздыхал ветер, падал густой снег, город был не слышен, точно глубокой ночью.
Туго застегнутый в длинненький, ниже колен, мундирчик, Дронов похудел, подобрал живот и, гладко остриженный,
стал похож на карлика-солдата. Разговаривая с Климом, он распахивал
полы мундира, совал руки в карманы, широко раздвигал ноги и, вздернув розовую пуговку носа, спрашивал...
Постепенно успокаиваясь, он подумал, что связь с нею, уже и теперь тревожная, в дальнейшем
стала бы невыносимой, ненавистной. Вероятно, Лидия, в нелепых поисках чего-то, якобы скрытого за физиологией
пола,
стала бы изменять ему.
Вскрикивая, он черпал горстями воду, плескал ее в сторону Марины, в лицо свое и на седую голову. Люди вставали с
пола, поднимая друг друга за руки, под мышки, снова
становились в круг, Захарий торопливо толкал их, устанавливал, кричал что-то и вдруг, закрыв лицо ладонями, бросился на
пол, — в круг вошла Марина, и люди снова бешено, с визгом, воем, стонами, завертелись, запрыгали, как бы стремясь оторваться от
пола.
Сбивая щелчками ногтя строй окурков со стола на
пол, он
стал подробно расспрашивать Клима о том, как живут в его городе, но скоро заявил, почесывая подбородок сквозь бороду и морщась...
Он исчез. Парень подошел к столу, взвесил одну бутылку, другую, налил в стакан вина, выпил, громко крякнул и оглянулся, ища, куда плюнуть. Лицо у него опухло, левый глаз почти затек, подбородок и шея вымазаны кровью. Он
стал еще кудрявей, — растрепанные волосы его стояли дыбом, и он был еще более оборван, — пиджак вместе с рубахой распорот от подмышки до
полы, и, когда парень пил вино, — весь бок его обнажился.
Кучер, благообразный, усатый старик, похожий на переодетого генерала, пошевелил вожжами, — крупные лошади
стали осторожно спускать коляску по размытой дождем дороге; у выезда из аллеи обогнали мужиков, — они шли гуськом друг за другом, и никто из них не снял шапки, а солдат, приостановясь, развертывая кисет, проводил коляску сердитым взглядом исподлобья. Марина, прищурясь, покусывая губы, оглядывалась по сторонам, измеряя
поля; правая бровь ее была поднята выше левой, казалось, что и глаза смотрят различно.
Спивак, идя по дорожке, присматриваясь к кустам,
стала рассказывать о Корвине тем тоном, каким говорят, думая совершенно о другом, или для того, чтоб не думать. Клим узнал, что Корвина, больного, без сознания, подобрал в
поле приказчик отца Спивак; привез его в усадьбу, и мальчик рассказал, что он был поводырем слепых; один из них, называвший себя его дядей, был не совсем слепой, обращался с ним жестоко, мальчик убежал от него, спрятался в лесу и заболел, отравившись чем-то или от голода.
Мать Клима тотчас же ушла, а девочка, сбросив подушку с головы, сидя на
полу,
стала рассказывать Климу, жалобно глядя на него мокрыми глазами.
Под
полом, в том месте, где он сидел, что-то негромко щелкнуло, сумрак пошевелился, посветлел, и, раздвигая его, обнаруживая стены большой продолговатой комнаты,
стали входить люди — босые, с зажженными свечами в руках, в белых, длинных до щиколоток рубахах, подпоясанных чем-то неразличимым.
Томилина не любили и здесь. Ему отвечали скупо, небрежно. Клим находил, что рыжему учителю нравится это и что он нарочно раздражает всех. Однажды писатель Катин, разругав
статью в каком-то журнале, бросил журнал на подоконник, но книга упала на
пол; Томилин сказал...
Он схватил Самгина за руку, быстро свел его с лестницы, почти бегом протащил за собою десятка три шагов и, посадив на ворох валежника в саду, встал против, махая в лицо его черной
полою поддевки, открывая мокрую рубаху, голые свои ноги. Он
стал тоньше, длиннее, белое лицо его вытянулось, обнажив пьяные, мутные глаза, — казалось, что и борода у него
стала длиннее. Мокрое лицо лоснилось и кривилось, улыбаясь, обнажая зубы, — он что-то говорил, а Самгин, как бы защищаясь от него, убеждал себя...