Неточные совпадения
Тяга была
прекрасная. Степан Аркадьич убил
еще две штуки и Левин двух, из которых одного не нашел.
Стало темнеть. Ясная, серебряная Венера низко на западе уже сияла из-за березок своим нежным блеском, и высоко на востоке уже переливался своими красными огнями мрачный Арктурус. Над головой у себя Левин ловил и терял звезды Медведицы. Вальдшнепы уже перестали летать; но Левин решил подождать
еще, пока видная ему ниже сучка березы Венера перейдет выше его и когда ясны будут везде звезды Медведицы.
Было тепло, мне
стало легче, я вышел на палубу. И теперь
еще помню, как поразила меня
прекрасная, тогда новая для меня, картина чужих берегов, датского и шведского.
Вас поразила бы
еще стройность этих женщин: они не высоки ростом, но сложены прекрасно, тем
прекраснее, что никто, кроме природы, не трудился над этим
станом.
Беседа с адвокатом и то, что он принял уже меры для защиты Масловой,
еще более успокоили его. Он вышел на двор. Погода была
прекрасная, он радостно вдохнул весенний воздух. Извозчики предлагали свои услуги, но он пошел пешком, и тотчас же целый рой мыслей и воспоминаний о Катюше и об его поступке с ней закружились в его голове. И ему
стало уныло и всё показалось мрачно. «Нет, это я обдумаю после, — сказал он себе, — а теперь, напротив, надо развлечься от тяжелых впечатлений».
«Когда он
стал более развит, он
стал больше прежнего ценить ее красоту, преклонился перед ее красотою. Но ее сознание было
еще не развито. Он ценил только в ней красоту. Она умела думать
еще только то, что слышала от него. Он говорил, что только он человек, она не человек, и она
еще видела в себе только
прекрасную драгоценность, принадлежащую ему, — человеком она не считала себя. Это царство Афродиты.
В расчете добыть денег, Бурмакин задумал
статью «О
прекрасном в искусстве и в жизни», но едва успел написать: «Ежели
прекрасное само собой и, так сказать, обязательно входит в область искусства, то к жизни оно прививается лишь постепенно, по мере распространения искусства, и производит в ней полный переворот», — как догадался, что когда-то
еще статья будет написана, когда-то напечатается, а деньги нужны сейчас, сию минуту…
Он вспомнил, что
еще в Москве задумал
статью «О
прекрасном в искусстве и в жизни», и сел за работу. Первую половину тезиса, гласившую, что
прекрасное присуще искусству, как обязательный элемент, он, с помощью амплификаций объяснил довольно легко, хотя развитие мысли заняло не больше одной страницы. Но вторая половина, касавшаяся влияния
прекрасного на жизнь, не давалась, как клад. Как ни поворачивал Бурмакин свою задачу, выходил только голый тезис — и ничего больше. Даже амплификации не приходили на ум.
Вокруг него стояла
прекрасная, ясная тишина, с одним только шелестом листьев, от которого, кажется,
становится еще тише и уединеннее кругом.
Счастливое лето шло в Гапсале быстро; в вокзале показался статный итальянский граф, засматривающийся на жгучую красоту гречанки; толстоносый Иоська
становился ей все противнее и противнее, и в одно
прекрасное утро гречанка исчезла вместе с значительным
еще остатком украденной в откупе кассы, а с этого же дня никто более не встречал в Гапсале и итальянского графа — поехали в тот край, где апельсины зреют и яворы шумят.
После разрыва с Лизою Розанову некуда
стало ходить, кроме Полиньки Калистратовой; а лето хотя уже и пришло к концу, но дни стояли
прекрасные, теплые, и дачники
еще не собирались в пыльный город. Даже Помада
стал избегать Розанова. На другой день после описанного в предшедшей главе объяснения он рано прибежал к Розанову, взволнованным, обиженным тоном выговаривал ему за желание поссорить его с Лизою. Никакого средства не было урезонить его и доказать, что такого желания вовсе не существовало.
Веки ее
прекрасных глаз полузакрылись, а во всем лице было что-то манящее и обещающее и мучительно-нетерпеливое. Оно
стало бесстыдно-прекрасным, и Ромашов,
еще не понимая, тайным инстинктом чувствовал на себе страстное волнение, овладевшее Шурочкой, чувствовал по той сладостной дрожи, которая пробегала по его рукам и ногам и по его груди.
Но луна все выше, выше, светлее и светлее стояла на небе, пышный блеск пруда, равномерно усиливающийся, как звук,
становился яснее и яснее, тени
становились чернее и чернее, свет прозрачнее и прозрачнее, и, вглядываясь и вслушиваясь во все это, что-то говорило мне, что и она, с обнаженными руками и пылкими объятиями,
еще далеко, далеко не все счастие, что и любовь к ней далеко, далеко
еще не все благо; и чем больше я смотрел на высокий, полный месяц, тем истинная красота и благо казались мне выше и выше, чище и чище, и ближе и ближе к Нему, к источнику всего
прекрасного и благого, и слезы какой-то неудовлетворенной, но волнующей радости навертывались мне на глаза.
Ветхий потолок и дырявые стены карцера в обилии пропускали дождевую воду. Александров лег спать, закутавшись в байковое одеяло, а проснулся при первых золотых лучах солнца весь мокрый и дрожащий от холода, но все-таки здоровый, бодрый и веселый. Отогрелся он окончательно лишь после того, как сторожевой солдат принес ему в медном чайнике горячего и сладкого чая с булкой, после которых
еще сильнее засияло
прекрасное, чистое, точно вымытое небо и
еще сладостнее
стало греть горячее восхитительное солнце.
— Господин Кармазинов, — раздался вдруг один свежий юный голос из глубины залы. Это был голос очень молоденького учителя уездного училища,
прекрасного молодого человека, тихого и благородного, у нас недавнего
еще гостя. Он даже привстал с места. — Господин Кармазинов, если б я имел счастие так полюбить, как вы нам описали, то, право, я не поместил бы про мою любовь в
статью, назначенную для публичного чтения…
Сбросив с плеч ротонду на руки Саши, она
стала еще красивее: стройная фигура была туго обтянута голубовато-серым шелком, в ушах сверкали брильянты, — она напомнила мне Василису
Прекрасную, и я был уверен, что это сама губернаторша.
Улегшись, я закрыл глаза, скоро опять открыв их. При этом моем состоянии сон был
прекрасной, но наивной выдумкой. Я лежал так долго,
еще раз обдумывая события вечера, а также объяснение с Гезом завтра утром, которое считал неизбежным. Я
стал наконец надеяться, что, когда Гез очнется — если только он сможет очнуться, — я сумею заставить его искупить дикую выходку, в которой он едва ли не раскаивается уже теперь. Увы, я мало знал этого человека!
Старику
стало тяжело среди этих людей, они слишком внимательно смотрели за кусками хлеба, которые он совал кривою, темной лапой в свой беззубый рот; вскоре он понял, что лишний среди них; потемнела у него душа, сердце сжалось печалью,
еще глубже легли морщины на коже, высушенной солнцем, и заныли кости незнакомою болью; целые дни, с утра до вечера, он сидел на камнях у двери хижины, старыми глазами глядя на светлое море, где растаяла его жизнь, на это синее, в блеске солнца, море,
прекрасное, как сон.
Искусство есть деятельность, посредством которой осуществляет человек свое стремление к
прекрасному, — таково обыкновенное определение искусства; мы не согласны с мим; но пока не высказана наша критика,
еще не имеем права отступать от него, и, подстановив впоследствии вместо употребляемого нами здесь определения то, которое кажется нам справедливым, мы не изменим чрез это наших выводов относительно вопроса: всегда ли пение есть искусство, и в каких случаях
становится оно искусством?
В «Трех десятках» много
прекрасных куплетов, и я приведу
еще два, вероятно, никому не известные. Странная судьба постигла ату пиесу: без всякой причины публика
стала мало ездить в нее, и она скоро была снята с репертуара. Вот куплет молодого человека, который пробовал служить и нашел, что очень тяжело трудиться без всякой оценки пользы.
Я ему объяснил, что мне все три театра, данные в этот вечер, понравились очень, а наиболее музыка и зрелища
прекрасного пола; но ежели
еще это все продолжится хоть одним театром, то я не буду иметь возможности чем платить. С этого слова, разговорясь покороче, мы
стали приятелями, и он мне сказал, что я напрасно брал новые билеты на каждое «действие».
Она села, грудь ее воздымалась под тонким дымом газа; рука ее (Создатель, какая чудесная рука!) упала на колени, сжала под собою ее воздушное платье, и платье под нею, казалось,
стало дышать музыкою, и тонкий сиреневый цвет его
еще виднее означил яркую белизну этой
прекрасной руки.
Но
еще лучше, чем Петр, рассказывал Иоанн; у него не было смешного и неожиданного, но все
становилось таким задумчивым, необыкновенным и
прекрасным, что у Иисуса показывались на глазах слезы, и он тихонько вздыхал, а Иуда толкал в бок Марию Магдалину и с восторгом шептал ей...
По небу, описывая медленную дугу, скатывается яркая и тяжелая звезда. Через миг по мосту идет
прекрасная женщина в черном, с удивленным взором расширенных глаз. Все
становится сказочным — темный мост и дремлющие голубые корабли. Незнакомка застывает у перил моста,
еще храня свой бледный падучий блеск. Снег, вечно юный, одевает ее плечи, опушает
стан. Она, как статуя, ждет. Такой же Голубой, как она, восходит на мост из темной аллеи. Также в снегу. Также прекрасен. Он колеблется, как тихое, синее пламя.
И лицо его как будто бы сразу преобразилось, просветлело и
стало почти
прекрасным; бледные губы слегка полуоткрылись, а глаза
еще больше увеличились и сделались глубокими, влажными и сияющими.
M-me Таннер, вместо того, чтобы до глубокой старости быть американской красавицей, вздумала ни с того ни с сего обратиться в подобие американской щепки, лишиться своих
прекрасных форм и умственных способностей, чем и показала, что она хотя и годится
еще для дальнейших дрессировок, но
стала уже совершенно негодной для супружеской жизни. D-r Таннер потребовал развода.
Был
прекрасный августовский вечер. Солнце, окаймленное золотым фоном, слегка подернутое пурпуром, стояло над западным горизонтом, готовое опуститься за далекие курганы. В садах уже исчезли тени и полутени, воздух
стал сер, но на верхушках деревьев играла
еще позолота… Было тепло. Недавно шел дождь и
еще более освежил и без того свежий, прозрачный, ароматный воздух.
— Да, но она все-таки может не понравиться, или круп недостаточно жирен, или шея толста, а я то же самое количество жира да хотел бы расположить иначе, и тогда она и будет отвечать требованиям. Вот для этого берут коня и выпотняют его, то есть перекладывают жир с шеи на круп, с крупа на ребро и т. п. Это надо поделать
еще и с твоею
прекрасною статьей, — ее надо выпотнить.
Так плакала его душа. А поля все темнели, и только небо над ушедшим солнцем
стало еще светлее и глубже, как
прекрасное лицо, обращенное к тому, кого любят и кто тихо, тихо уходит.
Элиз де Баррас, конечно, не понимала слов, но мелодичность музыки видимо подействовала на нее, щеки ее разгорелись,
прекрасные глаза
еще более, чем обыкновенно, засверкали, и она, сев за пианино рядом с Николаем Герасимовичем,
стала по слуху подбирать только что слышанный ею цыганский романс.
На другой день больной чувствовал себя
еще лучше и просил доктора узнать от горничной Зарницыной, как зовут ту, которая так усердно ухаживала за ним. Доктор не хотел противоречить своему пациенту, чтобы не раздражать его, и, узнав имя и отчество
прекрасной сиделки,
стал подозревать какую-то мистификацию.
Неисторический человек, пока Иуда
еще жив под багряницею Христа, через полученную благодать
станет Христом — так лишь Вавилон тешится под покрывалом девственностью своей дочери Дины, дабы
прекрасная дочка могла без помехи творить блуд и сладко спать со своим любовником Иудой» [См. там же, т. V, с. 528.].
Это, говорю,
еще прекраснее, так как я ищу себе квартиру и,
стало быть, найму тоже на Черной Речке.
Но от этого
стала она
еще красивее, моя Сашенька, и теперь лишь я понял, что это так и надо для ее служения: когда умирает воин, то в образе склонившейся над ним
прекрасной сестры он прощается со всею красотою и любовью, уносит этот образ, как бессмертную мечту.