Неточные совпадения
— Да я был
в Германии,
в Пруссии, во Франции,
в Англии, но не
в столицах, а
в фабричных городах, и много видел нового. И рад, что был.
— Как можно скучать, князь? Так много интересного теперь
в Германии, — сказала Марья Евгеньевна.
Принял он Чичикова отменно ласково и радушно, ввел его совершенно
в доверенность и рассказал с самоуслажденьем, скольких и скольких стоило ему трудов возвесть именье до нынешнего благосостояния; как трудно было дать понять простому мужику, что есть высшие побуждения, которые доставляют человеку просвещенная роскошь, искусство и художества; сколько нужно было бороться с невежеством русского мужика, чтобы одеть его
в немецкие штаны и заставить почувствовать, хотя сколько-нибудь, высшее достоинство человека; что баб, несмотря на все усилия, он до сих <пор> не мог заставить надеть корсет, тогда как
в Германии, где он стоял с полком
в 14-м году, дочь мельника умела играть даже на фортепиано, говорила по-французски и делала книксен.
— Одеть всех до одного
в России, как ходят
в Германии. Ничего больше, как только это, и я вам ручаюсь, что все пойдет как по маслу: науки возвысятся, торговля подымется, золотой век настанет
в России.
В свою деревню
в ту же пору
Помещик новый прискакал
И столь же строгому разбору
В соседстве повод подавал.
По имени Владимир Ленской,
С душою прямо геттингенской,
Красавец,
в полном цвете лет,
Поклонник Канта и поэт.
Он из
Германии туманной
Привез учености плоды:
Вольнолюбивые мечты,
Дух пылкий и довольно странный,
Всегда восторженную речь
И кудри черные до плеч.
Анна Сергеевна около года после его смерти не выезжала из деревни; потом отправилась вместе с сестрой за границу, но побывала только
в Германии; соскучилась и вернулась на жительство
в свое любезное Никольское, отстоявшее верст сорок от города ***.
—
В Париж и
в Гейдельберг. [Гейдельберг — город на юго-западе
Германии, где находился старейший германский университет (основан
в 1386 году).]
Сей последний, видя, чем это грозит ему, не менее стремительно укрепляет свои силы, увеличивает боевые промышленно-технические кадры за счет наиболее даровитых рабочих, делая из них высококвалифицированных рабочих, мастеров, мелких техников, инженеров, адвокатов, ученых, особенно — химиков, как
в Германии.
— Мы видим, что
в Германии быстро создаются условия для перехода к социалистическому строю, без катастроф, эволюционно, — говорил Прейс, оживляясь и даже как бы утешая Самгина. — Миллионы голосов немецких рабочих, бесспорная культурность масс, огромное партийное хозяйство, — говорил он, улыбаясь хорошей улыбкой, и все потирал руки, тонкие пальцы его неприятно щелкали. — Англосаксы и германцы удивительно глубоко усвоили идею эволюции, это стало их органическим свойством.
В Германии он — естественный для буржуазной культуры шаг вперед.
— Пороть надобно не его, а — вас, гражданин, — спокойно ответил ветеринар, не взглянув на того, кто сказал, да и ни на кого не глядя. — Вообще доведено крестьянство до такого ожесточения, что не удивительно будет, если возникнет у нас крестьянская война, как было
в Германии.
Но с той поры, как социал-демократия
Германии получила большинство
в рейхстаге и Шейдеман сел
в кресло председателя, — Клим Иванович Самгин вспомнил, что он живет
в эпоху, когда возможны фигуры Жореса, Вандервельде, Брантинга, Пабло Иглезиаса, Евгения Дебса, Бебеля и еще многих, чьи имена уже стали достоянием истории.
Он все топтался на одном месте, говорил о француженках, которые отказываются родить детей, о Zweikindersystem
в Германии, о неомальтузианстве среди немецких социал-демократов; все это он считал признаком, что
в странах высокой технической культуры инстинкт материнства исчезает.
Игрою и ремеслом находил Клим и суждения о будущем Великого сибирского пути, о выходе России на берега океана, о политике Европы
в Китае, об успехах социализма
в Германии и вообще о жизни мира.
— Во Франции, друг мой,
в Англии.
В Германии, где организованный рабочий класс принимает деятельное участие
в государственной работе. Все это — страны,
в которых доминирует национальная идея…
Тебе дана историей роль повара-моралиста, мне — роль кота Васьки, а пролетарий даже
в Германии к делу фабрикации истории не доспел.
— Забыл я: Иван писал мне, что он с тобой разошелся. С кем же ты живешь, Вера, а? С богатым, видно? Адвокат, что ли? Ага, инженер. Либерал? Гм… А Иван —
в Германии, говоришь? Почему же не
в Швейцарии? Лечится? Только лечится? Здоровый был. Но —
в принципах не крепок. Это все знали.
— Более чем скучно! Есть что-то безнадежное
в этой пустынности. Совершенно непонятны жалобы крестьян на недостаток земли; никогда во Франции,
в Германии не видел я столько пустых пространств.
— Вот:
в Англии — трэд-юнионы, Франция склоняется к синдикализму, социал-демократия
Германии глубоко государственна и национальна, а — мы? А — что будет у нас? Я — вот о чем!
— Ну, а — Дмитрий? — спрашивала она. — Рабочий вопрос изучает? О, боже! Впрочем, я так и думала, что он займется чем-нибудь
в этом роде. Тимофей Степанович убежден, что этот вопрос раздувается искусственно. Есть люди, которым кажется, что это
Германия, опасаясь роста нашей промышленности, ввозит к нам рабочий социализм. Что говорит Дмитрий об отце? За эти восемь месяцев — нет, больше! — Иван Акимович не писал мне…
Затем, при помощи прочитанной еще
в отрочестве по настоянию отца «Истории крестьянских войн
в Германии» и «Политических движений русского народа», воображение создало мрачную картину: лунной ночью, по извилистым дорогам, среди полей, катятся от деревни к деревне густые, темные толпы, окружают усадьбы помещиков, трутся о них; вспыхивают огромные костры огня, а люди кричат, свистят, воют, черной массой катятся дальше, все возрастая, как бы поднимаясь из земли; впереди их мчатся табуны испуганных лошадей, сзади умножаются холмы огня, над ними — тучи дыма, неба — не видно, а земля — пустеет, верхний слой ее как бы скатывается ковром, образуя все новые, живые, черные валы.
— Да, напечатал. Похваливают. А по-моему — ерунда! К тому же цензор или редактор поправили рукопись так, что смысл исчез, а скука — осталась. А рассказишко-то был написан именно против скуки. Ну, до свидания, мне — сюда! — сказал он, схватив руку Самгина горячей рукой. — Все — бегаю. Места себе ищу, — был
в Польше,
в Германии, на Балканах,
в Турции был, на Кавказе. Неинтересно. На Кавказе, пожалуй, всего интереснее.
— Наша ошибка… Не следовало… И мы
в 71 году могли… И вместо группы маленьких государств — получили
Германию.
— Наивно, Варек, — сказал Маракуев, смеясь, и напомнил о пензенском попе Фоме, пугачевце, о патере Александре Гавацци, но, когда начал о духовенстве эпохи крестьянских войн
в Германии, — Варвара капризно прервала его поучительную речь...
— Нам все едино-с! И позвольте сказать, что никакой крестьянской войны
в Германии не было-с, да и быть не может, немцы — люди вышколенные, мы их — знаем-с, а войну эту вы сами придумали для смятения умов, чтоб застращать нас, людей некнижных-с…
— Даже с друзьями — ссорятся, если живут близко к ним.
Германия — не друг вам, а очень завистливый сосед, и вы будете драться с ней. К нам, англичанам, у вас неправильное отношение. Вы могли бы хорошо жить с нами
в Персии, Турции.
— Вот —
в Германии, Петр Васильич, накормили лучших-то социал-демократов, посадили
в рейхстаг: законодательствуйте, ребята! Они и сидят и законодательствуют, и все спокойно, никаких вспышек.
— Погромы были и
в Германии.
«
Германия — прежде всего Пруссия. Апофеоз культуры неумеренных потребителей пива.
В Париже, сопоставляя Нотр Дам и Тур д’Эйфель, понимаешь иронию истории, тоску Мопассана, отвращение Бодлера, изящные сарказмы Анатоля Франса.
В Берлине ничего не надо понимать, все совершенно ясно сказано зданием рейхстага и “Аллеей Победы”. Столица Пруссии — город на песке, нечто вроде опухоли на боку
Германии, камень
в ее печени…»
— Мать увезла его
в Германию, женила там на немке, дочери какого-то профессора, а теперь он
в санатории для нервнобольных. Отец у него был алкоголик.
«Если существуют деньги для нападения — должны быть деньги для самозащиты. Рабочие
Германии,
в лице их партии, — крупные собственники».
— Я
в это не верю, — сказал Самгин, избрав самый простой ответ, но он знал, что все слухи, которые приносит Дронов, обычно оправдываются, — о переговорах министра внутренних дел Протопопова с представителем
Германии о сепаратном мире Иван сообщил раньше, чем об этом заговорила Дума и пресса.
— Персы «низложили» шаха, турки султана,
в Германии основан Союз Ганзы, союз фабрикантов для борьбы против «Союза сельских хозяев», правительство немцев отклонило предложение Англии о сокращении морских вооружений, среди нашей буржуазии заметен рост милитаризма… — ты думаешь, между этими фактами нет связи? Есть… и — явная…
— Вчера этот господин убеждал нас, что сибирские маслоделы продают масло японцам, заведомо зная, что оно пойдет
в Германию, — говорил он, похлестывая стеком по сапогу. — Сегодня он обвинил меня и капитана Загуляева
в том, что мы осудили невинных…
— Представительное правление несовершенно, допустим. Но пример
Германии, рост количества представителей рабочего класса
в рейхстаге неопровержимо говорит нам о способности этой системы к развитию.
И он отослал сына — таков обычай
в Германии. Матери не было на свете, и противоречить было некому.
Он догнал жизнь, то есть усвоил опять все, от чего отстал давно; знал, зачем французский посланник выехал из Рима, зачем англичане посылают корабли с войском на Восток; интересовался, когда проложат новую дорогу
в Германии или Франции. Но насчет дороги через Обломовку
в большое село не помышлял,
в палате доверенность не засвидетельствовал и Штольцу ответа на письма не послал.
Она жила гувернанткой
в богатом доме и имела случай быть за границей, проехала всю
Германию и смешала всех немцев
в одну толпу курящих коротенькие трубки и поплевывающих сквозь зубы приказчиков, мастеровых, купцов, прямых, как палка, офицеров с солдатскими и чиновников с будничными лицами, способных только на черную работу, на труженическое добывание денег, на пошлый порядок, скучную правильность жизни и педантическое отправление обязанностей: всех этих бюргеров, с угловатыми манерами, с большими грубыми руками, с мещанской свежестью
в лице и с грубой речью.
Сколько и самому для себя занятий, сколько средств: библиотека, живые толки с собратами, можно потом за границу,
в Германию,
в Кембридж…
в Эдинбург, — одушевляясь, прибавлял он, — познакомиться, потом переписываться…
— Слышали, — скажут мне, — не новость. Всякий фатер
в Германии повторяет это своим детям, а между тем ваш Ротшильд (то есть покойный Джемс Ротшильд, парижский, я о нем говорю) был всего только один, а фатеров мильоны.
Отвернулись от него все, между прочим и все влиятельные знатные люди, с которыми он особенно умел во всю жизнь поддерживать связи, вследствие слухов об одном чрезвычайно низком и — что хуже всего
в глазах «света» — скандальном поступке, будто бы совершенном им с лишком год назад
в Германии, и даже о пощечине, полученной тогда же слишком гласно, именно от одного из князей Сокольских, и на которую он не ответил вызовом.
Это случилось еще
в Германии.
— Вы говорите об какой-то «тяготеющей связи»… Если это с Версиловым и со мной, то это, ей-Богу, обидно. И наконец, вы говорите: зачем он сам не таков, каким быть учит, — вот ваша логика! И во-первых, это — не логика, позвольте мне это вам доложить, потому что если б он был и не таков, то все-таки мог бы проповедовать истину… И наконец, что это за слово «проповедует»? Вы говорите: пророк. Скажите, это вы его назвали «бабьим пророком»
в Германии?
Я на водах
в Германии, на минеральных водах, как и бывал неоднократно, на каких — это все равно.
Я
в Германии только понял, что люблю ее.
Там была брань и логика; там француз был всего только французом, а немец всего только немцем, и это с наибольшим напряжением, чем во всю их историю; стало быть, никогда француз не повредил столько Франции, а немец своей
Германии, как
в то именно время!
— Ребенок (девочка) родился за месяц или за шесть недель раньше сроку, был помещен где-то
в Германии же, но потом Версиловым взят обратно и теперь где-то
в России, может быть
в Петербурге.
Он из немцев, по имени Вейнерт, жил долго
в Москве
в качестве учителя музыки или что-то
в этом роде, получил за службу пенсион и удалился, по болезни, сначала куда-то
в Германию, потом на мыс Доброй Надежды, ради климата.
Такое мессианское сознание было
в Германии в начале XIX века.
И всего более должна быть Россия свободна от ненависти к
Германии, от порабощающих чувств злобы и мести, от того отрицания ценного
в духовной культуре врага, которое есть лишь другая форма рабства.