Неточные совпадения
Когда Старцев пробовал заговорить даже с либеральным обывателем, например, о том, что человечество, слава богу, идет вперед и что со временем оно будет обходиться без
паспортов и без смертной казни, то обыватель глядел на него искоса и недоверчиво и
спрашивал: «Значит, тогда всякий может резать на улице кого угодно?» А когда Старцев в обществе, за ужином или чаем, говорил о том, что нужно трудиться, что без труда жить нельзя, то всякий принимал это за упрек и начинал сердиться и назойливо спорить.
Накануне, в 9-м часу вечера, приехал господин с чемоданом, занял нумер, отдал для прописки свой
паспорт,
спросил себе чаю и котлетку, сказал, чтоб его не тревожили вечером, потому что он устал и хочет спать, но чтобы завтра непременно разбудили в 8 часов, потому что у него есть спешные дела, запер дверь нумера и, пошумев ножом и вилкою, пошумев чайным прибором, скоро притих, — видно, заснул.
Так как у нас не
спрашивают ни у новорожденных, ни у детей, ходящих в школу,
паспортов, то сын мой и не имел отдельного вида, а был помещен на моем.
К его удивлению, Любка не особенно удивилась и совсем не обрадовалась, когда он торжественно показал ей
паспорт. Она была только рада опять увидеть Лихонина. Кажется, эта первобытная, наивная душа успела уже прилепиться к своему покровителю. Она кинулась было к нему на шею, но он остановил ее и тихо, почти на ухо
спросил...
Проверять мои слова, конечно, никому не приходило в голову, а о
паспорте в те времена и в тех местах вообще никто и не
спрашивал, да он никому и не был нужен. Судили и ценили человека по работе, а не по бумагам. Молнией сверкнули в памяти дни, проведенные мною в зимовнике, и вся обстановка жизни в нем.
Я никак не предполагал, чтоб дезертирство Глумова могло произвести такую пустоту в моем жизненном обиходе. А между тем, случайно или неслучайно, с его изчезновением все мои новые друзья словно сгинули. Три дня сряду я не слышал никаких слов, кроме краткого приглашения: кушать подано! Даже
паспорта ни разу не
спросили, что уже ясно свидетельствовало, что я нахожусь на самом дне реки забвения.
— А вы как, говорит, позвольте
спросить, по документу? [По
паспорту. (Примеч. автора.)]
«А! Подойду к первому, возьму косу из рук, взмахну раз-другой, так тут уже и без языка поймут, с каким человеком имеют дело… Да и народ, работающий около земли, должен быть проще, а
паспорта, наверное, не
спросят в деревне. Только когда, наконец, кончится этот проклятый город?..»
—
Паспорт давай, — первым делом
спросил он.
Покойно жил, о
паспорте никто не
спрашивал. Дети меня любили и прямо вешались на меня. Да созорничать дернула нелегкая. Принес в воскресенье дрова, положил к печи, иду по коридору — вижу, класс отворен и на доске написаны мелом две строчки...
Запахло протоколом, а при этом и
паспорт спросят… вообще скандал!
Конечно, явился полицейский, кричит: «разойдись!»,
спрашивает, о чём крик, требует
паспорт. Народ тихонько тает, как облако на солнце; полицейский интересуется, что я говорил. Иные отвечают...
— Есть
паспорт? —
спросил он вдруг громким, отрывистым голосом, отворяя ему дверь в сени.
Я стоял сконфуженный. Однако и бумажки принесли некоторую пользу. После долгих увещеваний хозяин согласился на раздел: он оставил себе в виде залога мой прекрасный новый английский чемодан из желтой кожи, а я взял белье,
паспорт и, что было для меня всего дороже, мои записные книжки. На прощанье хохол
спросил меня...
—
Паспорт имеете? —
спросил он каким-то неприятным голосом, глядя в упор.
Евгения Николаевна(еще более краснея в лице и вместе с тем как бы сильно удивленная тем, что слышит). Обокрасть вас?.. Бежать за границу?.. С фальшивыми
паспортами?.. Вы с ума, наконец, сошли?.. У меня действительно валялись какие-то два заграничных
паспорта, которые я случайно подняла на улице и
спрашивала кой-кого из знакомых, что мне с ними делать.
Да прямо и
спрашиваю: «Принес ли
паспорт, Емеля?»
Сергей Андреич
спросил у него
паспорт. Алексей вынул из кармана и подал.
— У вас и документы были в бумажнике? —
спросил его офицер. —
Паспорт?
В Париже и после тогдашнего якобы либерального Петербурга жилось, в общем, очень легко. Мы, иностранцы, и в Латинском квартале не замечали никакого надзора. По отелям и меблировкам ходили каждую неделю «инспекторы» полиции записывать имена постояльцев; но
паспорта ни у кого не
спрашивали, никогда ни одного из нас не позвали к полицейскому комиссару, никогда мы не замечали, что нас выслеживают. Ничего подобного!
— Когда же я получу
паспорт? —
спросила она тихо.
— Я чувствую, что бледнею, — рассказывал Андреев. — Однако сдержался.
Спрашиваю: «Вы куда едете, товарищи?» Они угрюмо смотрят в сторону: «Мы вам не товарищи». Меня взорвало. «Послушайте! Знакомы вы хоть сколько-нибудь с современной русской литературой?» — «Ну, знакомы». — «Слыхали про Леонида Андреева?» — «Конечно». — «Это я». — «Мы вам не верим». Тогда я достал свой
паспорт и показал им. Полная перемена, овации, и пароход отошел с кликами: «Да здравствует Леонид Андреев!»
— Сиди, сиди! Я вот о чем хотел
спросить тебя: ты мне ответил, что считаешь за грех жить с чужим
паспортом, а между тем сослан в каторгу. Ведь не за доброе же дело, а, чай, за большой грех? Ты что сделал?
— Строго ноне стало, везде
паспорта спрашивают, а у меня какой же?
Но, оставаясь русским, он мог скорее навлечь на себя неприятность и, случись что-нибудь, ему пришлось бы обращаться к русским консулам или в посольство, а там прежде всего
спросят его, где его
паспорт и откуда он был ему выдан при выезде из России за границу.
Денег, двадцать рублей, он сам предложил мне, и при этом, с крайней доверчивостью, не только не взял расписки или
паспорта, но даже не
спросил моей фамилии; в другое время я нисколько не удивился бы такой доверчивости, но тут я был так голоден, растрепан и такие у меня были мокрые чулки, что я сам себе не доверял.