Неточные совпадения
Карл Иваныч одевался в другой комнате, и через классную пронесли к нему синий фрак и еще какие-то белые принадлежности.
У двери, которая вела вниз, послышался голос одной из горничных бабушки; я вышел, чтобы узнать, что ей нужно. Она держала на руке туго накрахмаленную манишку и сказала мне, что она принесла ее для Карла Иваныча и что ночь не
спала для того, чтобы успеть вымыть ее ко времени. Я взялся передать манишку и спросил, встала ли бабушка.
Если же убеждены, что
у дверей нельзя подслушивать, а старушонок можно лущить чем
попало, в свое удовольствие, так уезжайте куда-нибудь поскорее в Америку!
— Не войду, некогда! — заторопился он, когда отворили
дверь, —
спит во всю ивановскую, отлично, спокойно, и дай бог, чтобы часов десять проспал.
У него Настасья; велел не выходить до меня. Теперь притащу Зосимова, он вам отрапортует, а затем и вы на боковую; изморились, я вижу, донельзя.
Клим заглянул в
дверь: пред квадратной
пастью печки, полной алых углей, в низеньком, любимом кресле матери, развалился Варавка, обняв мать за талию, а она сидела на коленях
у него, покачиваясь взад и вперед, точно маленькая. В бородатом лице Варавки, освещенном отблеском углей, было что-то страшное, маленькие глазки его тоже сверкали, точно угли, а с головы матери на спину ее красиво стекали золотыми ручьями лунные волосы.
— Не знаю, — ответил Самгин, невольно поталкивая гостя к
двери, поспешно думая, что это убийство вызовет новые аресты, репрессии, новые акты террора и, очевидно, повторится пережитое Россией двадцать лет тому назад. Он пошел в спальню, зажег огонь, постоял
у постели жены, — она
спала крепко, лицо ее было сердито нахмурено. Присев на кровать свою, Самгин вспомнил, что, когда он сообщил ей о смерти Маракуева, Варвара спокойно сказала...
Было около полуночи, когда Клим пришел домой.
У двери в комнату брата стояли его ботинки, а сам Дмитрий, должно быть, уже
спал; он не откликнулся на стук в
дверь, хотя в комнате его горел огонь, скважина замка пропускала в сумрак коридора желтенькую ленту света. Климу хотелось есть. Он осторожно заглянул в столовую, там шагали Марина и Кутузов, плечо в плечо друг с другом; Марина ходила, скрестив руки на груди, опустя голову, Кутузов, размахивая папиросой
у своего лица, говорил вполголоса...
Илья Ильич лежал небрежно на диване, играя туфлей, ронял ее на пол, поднимал на воздух, повертит там, она
упадет, он подхватывает с пола ногой… Вошел Захар и стал
у дверей.
Она вздрогнула, потом вдруг вынула из кармана ключ, которым заперла
дверь, и бросила ему в ноги. После этого руки
у ней
упали неподвижно, она взглянула на Райского мутно, сильно оттолкнула его, повела глазами вокруг себя, схватила себя обеими руками за голову — и испустила крик, так что Райский испугался и не рад был, что вздумал будить женское заснувшее чувство.
— Какая я бледная сегодня!
У меня немного голова болит: я худо
спала эту ночь. Пойду отдохну. До свидания, cousin! Извините, Полина Карповна! — прибавила она и скользнула в
дверь.
— О, судьба-проказница! — продолжала она. — Когда ищешь в кошельке гривенника,
попадают всё двугривенные, а гривенник после всех придет; ждешь кого-нибудь: приходят, да не те, кого ждешь, а
дверь, как на смех, хлопает да хлопает, а кровь
у тебя кипит да кипит. Пропадет вещь: весь дом перероешь, а она
у тебя под носом — вот что!
Он подумал немного, потупившись, крупные складки показались
у него на лбу, потом запер
дверь, медленно засучил рукава и, взяв старую вожжу, из висевших на гвозде, начал отвешивать медленные, но тяжелые удары по чему ни
попало.
— Ни с места! — завопил он, рассвирепев от плевка, схватив ее за плечо и показывая револьвер, — разумеется для одной лишь острастки. — Она вскрикнула и опустилась на диван. Я ринулся в комнату; но в ту же минуту из
двери в коридор выбежал и Версилов. (Он там стоял и выжидал.) Не успел я мигнуть, как он выхватил револьвер
у Ламберта и из всей силы ударил его револьвером по голове. Ламберт зашатался и
упал без чувств; кровь хлынула из его головы на ковер.
Но прежде надо зайти на Батан, дать знать шкуне, чтоб она не ждала фрегата там, а шла бы далее, к северу. Мы все лавировали к Батану; ветер воет во всю мочь, так что я
у себя не мог
спать: затворишься — душно, отворишь вполовину
дверь — шумит как в лесу.
Нехлюдов с тетушками и прислугой, не переставая поглядывать на Катюшу, которая стояла
у двери и приносила кадила, отстоял эту заутреню, похристосовался с священником и тетушками и хотел уже итти
спать, как услыхал в коридоре сборы Матрены Павловны, старой горничной Марьи Ивановны, вместе с Катюшей в церковь, чтобы святить куличи и пасхи. «Поеду и я», подумал он.
Накануне, в 9-м часу вечера, приехал господин с чемоданом, занял нумер, отдал для прописки свой паспорт, спросил себе чаю и котлетку, сказал, чтоб его не тревожили вечером, потому что он устал и хочет
спать, но чтобы завтра непременно разбудили в 8 часов, потому что
у него есть спешные дела, запер
дверь нумера и, пошумев ножом и вилкою, пошумев чайным прибором, скоро притих, — видно, заснул.
Она увидела, что идет домой, когда прошла уже ворота Пажеского корпуса, взяла извозчика и приехала счастливо, побила
у двери отворившего ей Федю, бросилась к шкапчику, побила высунувшуюся на шум Матрену, бросилась опять к шкапчику, бросилась в комнату Верочки, через минуту выбежала к шкапчику, побежала опять в комнату Верочки, долго оставалась там, потом пошла по комнатам, ругаясь, но бить было уже некого: Федя бежал на грязную лестницу, Матрена, подсматривая в щель Верочкиной комнаты, бежала опрометью, увидев, что Марья Алексевна поднимается, в кухню не
попала, а очутилась в спальной под кроватью Марьи Алексевны, где и пробыла благополучно до мирного востребования.
Все время расчета Илюшка лежал связанный посреди кабака, как мертвый. Когда Груздев сделал знак, Морок бросился его развязывать, от усердия к благодетелю
у него даже руки дрожали, и узлы он развязывал зубами. Груздев, конечно, отлично знал единственного заводского вора и с улыбкой смотрел на его широчайшую спину. Развязанный Илюшка бросился было стремглав в открытую
дверь кабака, но здесь
попал прямо в лапы к обережному Матюшке Гущину.
Нянька Агафья от утреннего чая до обеда и от обеда до вечернего чая также куда-то уходила, но зато Евсеич целый день не отлучался от нас и даже
спал всегда в коридоре
у наших
дверей.
Я терял уже сознание и готов был
упасть в обморок или помешаться — как вдруг вбежала Параша, которая преспокойно
спала в коридоре
у самой нашей
двери и которую наконец разбудили общие вопли; по счастию, нас с сестрой она расслышала прежде, потому что мы были ближе.
— И… и вы… и вы тоже, — проговорила Катя. В это мгновение отворилась
дверь, и вошел Алеша. Он не мог, он не в силах был переждать эти полчаса и, увидя их обеих в объятиях друг
у друга и плакавших, весь изнеможенный, страдающий,
упал на колена перед Наташей и Катей.
Я и не заметил, как дошел домой, хотя дождь мочил меня всю дорогу. Было уже часа три утра. Не успел я стукнуть в
дверь моей квартиры, как послышался стон, и
дверь торопливо начала отпираться, как будто Нелли и не ложилась
спать, а все время сторожила меня
у самого порога. Свечка горела. Я взглянул в лицо Нелли и испугался: оно все изменилось; глаза горели, как в горячке, и смотрели как-то дико, точно она не узнавала меня. С ней был сильный жар.
— Не понравился, батя! не понравился наш осётрик господину молодому исправнику! Что ж, и прекрасно! Очень даже это хорошо-с! Пускай Васютки мерзавцами нас зовут! пускай своих гусей в наших палисадниках
пасут! Теперь я знаю-с. Ужо как домой приеду — сейчас
двери настежь и всех хамов созову.
Пасите, скажу, подлецы! хоть в зале
у меня гусей
пасите! Жгите, рубите, рвите! Исправник, скажу, разрешил!
Поели, надо ложиться
спать. Я запер
дверь на крючок и, по рассеянности, совершенно машинально потушил свечку. Представьте себе мой ужас! — ни
у меня, ни
у Легкомысленного ни единой спички! Очутиться среди непроглядной тьмы и при этом слышать, как товарищ, без малейшего перерыва, стучит зубами! Согласитесь, что такое положение вовсе не благоприятно для"покойного сна"…
Вечером в тот день
у нее был розовый билет ко мне. Я стоял перед нумератором — и с нежностью, с ненавистью умолял его, чтобы щелкнул, чтобы в белом прорезе появилось скорее: I-330. Хлопала
дверь, выходили из лифта бледные, высокие, розовые, смуглые;
падали кругом шторы. Ее не было. Не пришла.
Я слышал свое пунктирное, трясущееся дыхание (мне стыдно сознаться в этом — так все было неожиданно и непонятно). Минута, две, три — все вниз. Наконец мягкий толчок: то, что
падало у меня под ногами, — теперь неподвижно. В темноте я нашарил какую-то ручку, толкнул — открылась
дверь — тусклый свет. Увидел: сзади меня быстро уносилась вверх небольшая квадратная платформа. Кинулся — но уже было поздно: я был отрезан здесь… где это «здесь» — не знаю.
А я об нем и не сокрушался, потому что думал: разве мало
у нас, что ли, жидов осталось; но только раз ночью
сплю в конюшне и вдруг слышу, кто-то подошел и морду в
дверь через поперечную перекладину всунул и вздыхает.
Направо от
двери, около кривого сального стола, на котором стояло два самовара с позеленелой кое-где медью, и разложен был сахар в разных бумагах, сидела главная группа: молодой безусый офицер в новом стеганом архалуке, наверное сделанном из женского капота, доливал чайник; человека 4 таких же молоденьких офицеров находились в разных углах комнаты: один из них, подложив под голову какую-то шубу,
спал на диване; другой, стоя
у стола, резал жареную баранину безрукому офицеру, сидевшему
у стола.
Вон, поверите ли-с,
у капитана Лебядкина-с, где сейчас изволили посещать-с, когда еще они до вас проживали
у Филиппова-с, так иной раз
дверь всю ночь настежь не запертая стоит-с, сам
спит пьян мертвецки, а деньги
у него изо всех карманов на пол сыплются.
В доме все было необъяснимо странно и смешно: ход из кухни в столовую лежал через единственный в квартире маленький, узкий клозет; через него вносили в столовую самовары и кушанье, он был предметом веселых шуток и — часто — источником смешных недоразумений. На моей обязанности лежало наливать воду в бак клозета, а
спал я в кухне, против его
двери и
у дверей на парадное крыльцо: голове было жарко от кухонной печи, в ноги дуло с крыльца; ложась
спать, я собирал все половики и складывал их на ноги себе.
— Ночей не
спал, — говорит хозяин. — Бывало, встану с постели и стою
у двери ее, дрожу, как собачонка, — дом холодный был! По ночам ее хозяин посещал, мог меня застать, а я — не боялся, да…
Протопоп возвратился домой очень взволнованный и расстроенный. Так как он, по причине празднества, пробыл
у исправника довольно долго, то домоседка протопопица Наталья Николаевна, против своего всегдашнего обыкновения, не дождалась его и легла в постель, оставив, однако,
дверь из своей спальни в зал, где
спал муж, отпертою. Наталья Николаевна непременно хотела проснуться при возвращении мужа.
Роза видела только, как Падди оглядывался по комнате, и все-таки
упала на стул
у двери, свесив руки и закинув голову от смеха.
Он наморщил брови и замигал глазами. С лавки на пол тяжко
падали капли крови. Наталья принесла лёд и встала
у двери, пригорюнясь.
Потом
попал в передел к директору, ну, тут тоже сноровку надо иметь! ждет, бывало, сердечный,
у двери кабинета, и не для того совсем, чтоб что-нибудь сообщить, а только чтобы показать, что готов, мол… хоть на куски!
Я вошел.
Дверь заперлась, лязгнул замок, и щелкнул ключ. Мебель состояла из двух составленных рядом скамеек с огромным еловым поленом, исправляющим должность подушки.
У двери закута была высока, а к окну спускалась крыша. Посредине, четырехугольником, обыкновенное слуховое окно, но с железной решеткой. После треволнений и сытного завтрака мне первым делом хотелось
спать и ровно ничего больше. «Утро вечера мудренее!» — подумал я засыпая.
Костылев. Это я… я! А вы тут… одни? А-а… Вы — разговаривали? (Вдруг топает ногами — громко визжит.) Васка… поганая! Нищая… шкура! (Пугается своего крика, встреченного молчанием и неподвижностью.) Прости господи… опять ты меня, Василиса, во грех ввела… Я тебя ищу везде… (Взвизгивая.)
Спать пора! Масла в лампады забыла налить…
у, ты! Нищая… свинья… (Дрожащими руками машет на нее. Василиса медленно идет к
двери в сени, оглядываясь на Пепла.)
В тот же день вечером, когда я стоял
у дверей сарая, где хранились машины, с крыши, на голову мне,
упала черепица — по голове ударило не сильно, но другая очень крепко — ребром по плечу, так, что левая рука
у меня повисла.
Прошло месяца три; на батиньольских вершинах все шло по-прежнему. Единственная перемена заключалась в том, что pigeon [голубь (франц.).] из тринадцатого нумера прискучил любовью бедной Augustine и оставленная colombine, [голубка (франц.).] написав на
дверях изменника, что он «свинья, урод и мерзавец», стала спокойно встречаться с заменившею ее новою подругою тринадцатого нумера и
спала у себя с m-lle Marie.
Спал ты
у нас полсуток, а я все время стояла за
дверью и сторожила, чтобы кто не вошел.
— Приоткрой
дверь. Нет, не
сплю. Ты
у него был?
Когда общество тронулось, я, в совершенном безразличии, пошел было за ним, но, когда его скрыла следующая
дверь, я, готовый
упасть на пол и заснуть, бросился к дивану, стоявшему
у стены широкого прохода, и сел на него в совершенном изнеможении.
Спальня
у Беликова была маленькая, точно ящик, кровать была с пологом. Ложась
спать, он укрывался с головой; было жарко, душно, в закрытые
двери стучался ветер, в печке гудело; слышались вздохи из кухни, вздохи зловещие…
И минут через десять Буркин уже
спал. А Иван Иваныч все ворочался с боку на бок и вздыхал, а потом встал, опять вышел наружу и, севши
у дверей, закурил трубочку.
В углах конторы, сейчас
у дверей, были устроены на деревянных козлах две походные кровати; на одной
спал Бучинский, а другую занимал я.
— Что же было говорить? Я молчала. Я сказала только, что не люблю его. И когда он спросил — не потому ли, что люблю вас, я сказала ему правду… Тогда с ним случилось что-то такое страшное, что я не могу понять. Он кинулся на меня, обнял меня, прошептал мне: «прощай, прощай!» — и пошел к
двери. Никогда я не видела такого ужасного лица. Я
упала на стул почти без сил.
У двери он обернулся и странно так засмеялся и говорит: «Впрочем, я еще увижусь с тобой и с ним». И лицо его было так ужасно…
Помню, как однажды, когда, за отсутствием учителя, мать, сидя в классной, заставляла меня делать грамматический разбор какой-то русской фразы, и я стал в тупик, — она, желая добиться своего, громко и настоятельно начала повторять: «Какой это падеж? какой это падеж?» При этих восклицаниях находившийся в числе прислуги молодой и щеголеватый портной Меркул Кузьмич проворно растворил
дверь классной и внушительно доложил: «Коровий, сударыня,
у Зыбиных коровы
падают».
Тук, тук… Бух, бух, бух… Ага… Кто? Кто? Что?.. Ах, стучат… ах, черт, стучат… Где я? Что я?.. В чем дело? Да,
у себя в постели… Почему же меня будят? Имеют право, потому что я дежурный. Проснитесь, доктор Бомгард. Вон Марья зашлепала к
двери открывать. Сколько времени? Половина первого… Ночь.
Спал я, значит, только один час. Как мигрень? Налицо. Вот она!
Огни начинают гаснуть, и
у дверей, как видения, появляются темные мушкетеры. Голос вверху лестницы, протяжно: «Король
спит!» Другой голос, в отдалении: «Король
спит!» Третий голос в подземелье, таинственно: «Король
спит!»
— Лошади
у крыльца, матушка, я только хотел вас вызвать… А этот разбойник… бог спас, матушка! — лепетал скороговоркою Борис, хватая за руки меня и моего кузена и забирая по дороге все, что
попало. Все врозь бросились в
двери, вскочили в повозку и понеслись вскачь сколько было конской мoчи. Селиван, казалось, был жестоко переконфужен и смотрел нам вслед. Он, очевидно, знал, что это не может пройти без последствий.
Шесть лет — с пяти часов утра и до восьми вечера — торчит он
у котла, непрерывно купая руки в кипятке, правый бок ему
палило огнем, а за спиной
у него —
дверь на двор, и несколько сот раз в день его обдавало холодом.