Неточные совпадения
А жизнь была нелегкая.
Лет двадцать строгой каторги,
Лет двадцать поселения.
Я денег прикопил,
По манифесту царскому
Попал опять на родину,
Пристроил эту горенку
И здесь давно живу.
Покуда были денежки,
Любили деда, холили,
Теперь в глаза плюют!
Эх вы, Аники-воины!
Со стариками,
с бабамиВам только воевать…
Пред ним, одна за другой, мелькали, точно
падая куда-то, полузабытые картины: полиция загоняет московских студентов в манеж, мужики и
бабы срывают замок
с двери хлебного «магазина», вот поднимают колокол на колокольню; криками ура встречают голубовато-серого царя тысячи обывателей Москвы, так же встречают его в Нижнем Новгороде, тысяча людей всех сословий стоит на коленях пред Зимним дворцом, поет «Боже, царя храни», кричит ура.
Клим Иванович плохо
спал ночь, поезд из Петрограда шел медленно,
с препятствиями, долго стоял на станциях, почти на каждой толпились солдаты,
бабы, мохнатые старики, отвратительно визжали гармошки, завывали песни, — звучал дробный стук пляски, и в окна купе заглядывали бородатые рожи запасных солдат.
Когда нянька мрачно повторяла слова медведя: «Скрипи, скрипи, нога липовая; я по селам шел, по деревне шел, все
бабы спят, одна
баба не
спит, на моей шкуре сидит, мое мясо варит, мою шерстку прядет» и т. д.; когда медведь входил, наконец, в избу и готовился схватить похитителя своей ноги, ребенок не выдерживал: он
с трепетом и визгом бросался на руки к няне; у него брызжут слезы испуга, и вместе хохочет он от радости, что он не в когтях у зверя, а на лежанке, подле няни.
— Садовник
спал там где-то в углу и будто все видел и слышал. Он молчал, боялся, был крепостной… А эта пьяная
баба, его вдова, от него слышала — и болтает… Разумеется, вздор — кто поверит! я первая говорю: ложь, ложь! эта святая, почтенная Татьяна Марковна!.. — Крицкая закатилась опять смехом и вдруг сдержалась. — Но что
с вами? Allons donc, oubliez tout! Vive la joie! [Забудьте все! Да здравствует веселье! (фр.)] — сказала она. — Что вы нахмурились? перестаньте. Я велю еще подать вина!
Глядел и на ту картину, которую до того верно нарисовал Беловодовой, что она, по ее словам, «дурно
спала ночь»: на тупую задумчивость мужика, на грубую, медленную и тяжелую его работу — как он тянет ременную лямку, таща барку, или, затерявшись в бороздах нивы, шагает медленно, весь в поту, будто несет на руках и соху и лошадь вместе — или как беременная
баба, спаленная зноем, возится
с серпом во ржи.
«Это все и у нас увидишь каждый день в любой деревне, — сказал я барону, — только у нас, при таком побоище, обыкновенно
баба побежит
с кочергой или кучер
с кнутом разнимать драку, или мальчишка бросит камешком». Вскоре белый петух
упал на одно крыло, вскочил, побежал, хромая,
упал опять и наконец пополз по арене. Крыло волочилось по земле, оставляя дорожку крови.
Бабы хохотали. А Коля шагал уже далеко
с победоносным выражением в лице. Смуров шел подле, оглядываясь на кричащую вдали группу. Ему тоже было очень весело, хотя он все еще опасался, как бы не
попасть с Колей в историю.
— Эх! — сказал он, — давайте-ка о чем-нибудь другом говорить или не хотите ли в преферансик по маленькой? Нашему брату, знаете ли, не след таким возвышенным чувствованиям предаваться. Наш брат думай об одном: как бы дети не пищали да жена не бранилась. Ведь я
с тех пор в законный, как говорится, брак вступить успел… Как же… Купеческую дочь взял: семь тысяч приданого. Зовут ее Акулиной; Трифону-то под стать.
Баба, должен я вам сказать, злая, да благо
спит целый день… А что ж преферанс?
Жар помаленьку
спадает; косцы в виду барского посула удваивают усилия, а около шести часов и
бабы начинают сгребать сено в копнушки. Еще немного, и весь луг усеется
с одной стороны валами,
с другой небольшими копнами. Пустотелов уселся на старом месте и на этот раз позволяет себе настоящим образом вздремнуть; но около семи часов его будит голос...
— У тебя, как у лисы, тысячи думушек, — добродушно шутил над ним Луковников. — Оба, брат, мы
с тобой, как в сказке лиса,
попали банковской
бабе на воротник… У банка-то одна думушка!
— Ты у меня теперь в том роде, как секретарь, — шутил старик, любуясь умною дочерью. — Право… Другие-то
бабы ведь ровнешенько ничего не понимают, а тебе до всего дело. Еще вот погоди,
с Харченкой на подсудимую скамью
попадешь.
Раз, когда днем Катря опять ходила
с заплаканными глазами, Петр Елисеич, уложив Нюрочку
спать, позвал Домнушку к себе в кабинет. Нюрочка слышала только, как плотно захлопнулась дверь отцовского кабинета, а потом послышался в нем настоящий крик, — кричал отец и кричала Домнушка. Потом отец уговаривал в чем-то Домнушку, а она все-таки кричала и голосила, как настоящая
баба.
— Литовская-с. Их предок, князь Зубр, в Литве был — еще в Беловежской пуще имение у них… Потом они воссоединились, и из Зубров сделались Зубровыми, настоящими русскими. Только разорились они нынче, так что и Беловежскую-то пущу у них в казну отобрали… Ну-с, так вот этот самый князь Андрей Зубров… Была в Москве одна барыня: сначала она в арфистках по трактирам пела, потом она на воздержанье
попала… Как
баба, однако ж, неглупая, скопила капиталец и открыла нумера…
Посредник обиделся (перед ним действительно как будто фига вдруг выросла) и уехал, а Конон Лукич остался дома и продолжал «колотиться» по-старому. Зайдет в лес —
бабу поймает, лукошко
с грибами отнимет; заглянет в поле — скотину выгонит и штраф возьмет.
С утра до вечера все в маете да в маете. Только в праздник к обедне сходит, и как ударят к «Достойно», непременно
падет на колени, вынет платок и от избытка чувств сморкнется.
— Дали ему гривну на дорогу и отпустили, — ответил Поддубный. — Тут попался нам мужик, рассказал, что еще вчера татары
напали на деревню и всю выжгли. Вскоре мы сами перешли великую сакму: сметили, по крайнему счету,
с тысячу лошадей. А там идут другие мужики
с бабами да
с детьми, воют да голосят: и наше-де село выжгла татарва, да еще и церковь ограбили, порубили святые иконы, из риз поделали чепраки…
— Да ты что языком-то колотишь? Вы
с дядей Васей коровью смерть убили, [То есть убили мужика или
бабу, подозревая, что они пустили по ветру порчу, от которой
падает скот. У нас был один такой убийца. (Примеч. автора.)] оттого и сюда пришли.
В белом тумане — он быстро редел — метались, сшибая друг друга
с ног, простоволосые
бабы, встрепанные мужики
с круглыми рыбьими глазами, все тащили куда-то узлы, мешки, сундуки, спотыкаясь и
падая, призывая бога, Николу Угодника, били друг друга; это было очень страшно, но в то же время интересно; я бегал за людьми и все смотрел — что они делают?
Лукашка пошел на кордон, а дядя Ерошка в то же время свистнул собак и, перелезши через плетень, задами обошел до квартиры Оленина (идя на охоту, он не любил встречаться
с бабами). Оленин еще
спал, и даже Ванюша, проснувшись, но еще не вставая, поглядывал вокруг себя и соображал, пора или не пора, когда дядя Ерошка
с ружьем за плечами и во всем охотничьем уборе отворил дверь.
Кочетова,
с которым уже встречались в отряде, я разбудил. Он целыми днями слонялся по лесу или
спал. Я принес
с собой три бутылки спирта, и мы пробеседовали далеко за полночь. Он жаловался на тоскливую болотную стоянку, где, кроме бакланов да бабы-птицы, разгуливавшей по песчаной косе недалеко от бивака, ничего не увидишь. Развлечения — охота на бакланов, и только, а ночью кругом чекалки завывают, за душу тянут…
Я поселился в слободе, у Орлова. Большая хата на пустыре, пол земляной, кошмы для постелей. Лушка, толстая немая
баба, кухарка и калмык Доржа. Еды всякой вволю: и баранина, и рыба разная, обед и ужин горячие. К хате пристроен большой чулан, а в нем всякая всячина съестная: и мука, и масло, и бочка
с соленой промысловой осетриной, вся залитая доверху тузлуком, в который я как-то, споткнувшись в темноте,
попал обеими руками до плеч, и мой новый зипун
с месяц рыбищей соленой разил.
Квашнин
попал в засаду. В какую сторону он ни оборачивался, везде ему путь преграждали валявшиеся на земле и стоявшие на коленях
бабы. Когда он пробовал протиснуться между ними, они ловили его за ноги и за полы длинного серого пальто. Видя свое бессилие, Квашнин движением руки подозвал к себе Шелковникова, и, когда тот пробрался сквозь тесную толпу
баб, Василий Терентьевич спросил его по-французски,
с гневным выражением в голосе...
— Он самый, барин. Да еще Горчак
с Разбойником… Тут нашему брату сплавщику настоящее горе. Бойцы щелкают наши барочки, как
бабы орехи. По мерной воде еще ничего, можно пробежать, а как за пять аршин перевалило — тут держись только за землю. Как в квашонке месит… Непременно надо до Кумыша схватиться и обождать малость, покамест вода
спадет хоть на пол-аршина.
Ночью под самый Петров день у нас есть обычай не
спать. Солнце караулят.
С самого вечера собираются
бабы, ходят около деревень и поют песни. Мужики молодые тоже около
баб.
Смешон суетливый попрыгун дядя Алексей; ему хочется
попасть в Государственную думу, ради этого он жадно питается газетами, стал фальшиво ласков со всеми в городе и заигрывает
с рабочими фабрики, точно старая, распутная
баба.
Все приняло другой вид: если соседняя собака затесалась когда на двор, то ее колотили чем ни
попало; ребятишки, перелазившие через забор, возвращались
с воплем,
с поднятыми вверх рубашонками и
с знаками розг на спине. Даже самая
баба, когда Иван Иванович хотел было ее спросить о чем-то, сделала такую непристойность, что Иван Иванович, как человек чрезвычайно деликатный, плюнул и примолвил только: «Экая скверная
баба! хуже своего пана!»
— Ага-а!.. — кричит Миха. — Этот? Да, этот праведной жизни скот, как же! За игру в карты из военных выгнан, за скандалы
с бабами — из духовной академии! Из офицеров в академию
попал! В Чудовом монастыре всех монахов обыграл, сюда явился — семь
с половиной тысяч вклад сделал, землю пожертвовал и этим велик почёт себе купил, да! Здесь тоже в карты играет — игумен, келарь, казначей да он
с ними. Девка к нему ездит… О, сволочи! Келья-то у него отдельная, ну, он там и живёт как ему хочется! О, великая пакость!
Я только удивляюсь ему. Какие там
бабы голые? Человек
с трёх утра до десяти часов вечера работает, ляжешь
спать, так кости ноют, подобно нищим зимой, а он —
бабы!
— Коли за этим дело стало, так я еще репутацию свою поправлю! — молвил Михайло Иваныч и сейчас же
напал на стадо баранов и всех до единого перерезал. Потом
бабу в малиннике поймал и лукошко
с малиной отнял. Потом стал корни и нити разыскивать, да кстати целый лес основ выворотил. Наконец, забрался ночью в типографию, станки разбил, шрифт смешал, а произведения ума человеческого в отхожую яму свалил.
Мы уже видели, что бедная женщина сильно не приходилась по нраву новой родне своей; неволя,
с какою
попала она замуж за Григория, имевшего в виду другую, богатую, «здоровенную»
бабу, была одною из главных причин всеобщей к ней ненависти.
Стали ложиться
спать. Николая, как больного, положили на печи со стариком; Саша легла на полу, а Ольга пошла
с бабами в сарай.
Бурмистр. Не по своей воле тя учат, а барское приказание на то я имею… (Обращаясь к мужикам.) Барин, теперича, приказал
с ответом всей вотчины, чтобы волоса
с главы его
бабы не
пало, а он тогда, только что из горницы еще пришедши, бил ее не на живот, а на смерть, и теперь ни пищи, ни питья не дает; она, молока лишимшись, младенца не имеет прокормить чем: так барин за все то, может, первей, чем
с него,
с нас спросит, и вы все единственно, как и я же, отвечать за то будете.
Мало, видно, он башки-то своей бережет; ему бы только на других указывать, того не зная, что, царство небесное, старый господин мой теперь, умираючи, изволил мне приказывать: «Калистрат, говорит, теперь сын мой остается в цветущих летах, не прикинь ты его!» Так я помню эти слова ихние, и всегда, в чем ни на есть господская воля, исполню ее: барин теперь приказал мне, чтобы волоса
с головы
бабы его не
пало от него, и я вот при вас, Сергей Васильич, говорю, что ежели я, мало-мальски что услышу, — завтра же сделаю об ней распоряжение — на барский двор пшеницу мыть на всю зиму, на те: властвуй, командуй!
Я не оставлял в покое ни одного клочка земли, я сгонял всех мужиков и
баб из соседних деревень, работа у меня тут кипела неистовая; я сам тоже пахал, сеял, косил и при этом скучал и брезгливо морщился, как деревенская кошка, которая
с голоду ест на огороде огурцы; тело мое болело, и я
спал на ходу.
— Вздор говорите! Что еще за любовь: нынче уставщик почитал — мне жена; завтра «поблагословится» —
с другим в чулан
спать пойдет. Да и что мне до
бабы, что мне до любви! что мне до всех
баб на свете!
С пригорка была видна вся деревня. Белые мазаные хатенки, тонущие в вишневых садках, раскинулись широко в огромной долине и по ее склонам. За крайние хаты высыпала пестрая толпа, большею частью
баб и ребятишек, посмотреть на «москалей». Запевала одиннадцатой роты, ефрейтор Нога, самый голосистый во всем полку, не дожидаясь приказания начальства, выскочил вперед,
попал в такт, оглянулся на идущих сзади, сбил шапку на затылок и, приняв небрежно хмурый вид, преувеличенно широко размахивая правой рукой, запел...
— Эх, крестный, крестный!.. Да стоит ли Алешка Лохматов такого горя-уныния? —
с сердечным участием молвил Сергей Андреич. — Зачем безнадежишь себя?.. Бог не без милости. Дело не пропащее… Уладим, Бог даст… А тебе бы в самом деле хорошо одному побыть… Прощай… Утро вечера мудренее… Помнишь, как ребятишкам
бабы сказки сказывают? И я скажу тебе, что в сказках говорится: «Что тебе от меня будет сделано, то будет не служба, а службишка, спи-почивай до утра — утро вечера мудренее».
Стары старухи и пожилые
бабы домовничали;
с молитвой клали они мелом кресты над дверьми и над окнами ради отогнания нечистого и такую думу держали: «Батюшка Микола милостливый, как бы к утрею-то оттеплело, да туман бы
пал на святую Ердань, хлебушка бы тогда вдоволь нам уродилось!» Мужики вкруг лошадей возились: известно, кто в крещенский сочельник у коня копыта почистит: у того конь весь год не будет хромать и не случится
с ним иной болести.
«Почему именно кикимора? — размышлял Андрей Николаевич, располагаясь
спать и опуская огонь в лампе. — Этакое глупое слово, ничего не обозначает. И как непостоянны женщины: то милый, неоцененный, а то — кикимора! Да,
с норовом
баба, недаром учит ее Гусаренок. Спокойной ночи, маркиза Прю-Фрю».
Дело произошло так, что Аллилуй, не желая более видеть неловких деревенских
баб, пошел исполнять другую работу и хотел очистить засиженные птицами колокола; он делал это, держась за веревочки и стоя сапогами на перилах,
с которых он покачнулся,
упал и разбился до смерти. Пришел священник, отец Ипполит, по фамилии Мирдаров, — дал Аллилую так называемую «глухую исповедь», а потом положил ему в рот причастие и тут же сразу прочел ему и отходную.
Говорил он, рассказывал, ровно маслом размазывал, как стояли они в Полтаве, в городе хохлацком, стоит город на горе, ровно
пава, а весь в грязи, ровно жаба, а хохлы в том городу́ народ христианский, в одного
с нами Бога веруют, а все-таки не
баба их породила, а индюшка высидела — из каждого яйца по семи хохлов.
Вечером долго сидели за чайным столом. Шли разговоры веселые, велась беседа шутливая, задушевная. Зашла речь про скиты, и Патап Максимыч на свой конек
попал — ни конца, ни краю не было его затейным рассказам про матерей, про белиц, про «леших пустынников», про бродячих и сидячих старцев и про их похожденья
с бабами да
с девками. До
упаду хохотал Сергей Андреич, слушая россказни крестного; молчала Аграфена Петровна, а Марфа Михайловна сказала детям...
Да еще снилося многим сквозь крепкий сон, будто вдоль по селу прозвенела колокольцем тройка, а молодым
бабам, что
спали теперь, исполняя завет Сухого Мартына, на горячих печах,
с непривычки всю ночь до утра мерещился огненный змей: обвивал он их своими жаркими кольцами; жег и путал цепким хвостом ноги резвые; туманил глаза, вея на них крыльями, не давал убегать, прилащивал крепкою чарой, медом, расписным пряником и, ударяясь о сыру землю, скидывался от разу стройным молодцом, в картузе
с козырьком на лихих кудрях, и ласкался опять и тряс в карманах серебром и орехами, и где силой, где ухваткой улещал и обманывал.
— Не баловство-с! Истинно вам говорю, что не баловство, Петр Егорыч! Дозвольте уж вам объяснить… Просыпаюсь вчера ночью. Лежу и думаю…
Баба моя
спит, и не
с кем мне слово вымолвить. «А можно ли мое ружье таперича починить али нет?» — думаю. Встал да и давай починять.
Одним скачком
попал он наверх, на плешинку, под купой деревьев, где разведен был огонь и что-то варилось в котелке. Пониже, на обрыве, примостился на корточках молодой малый, испитой, в рубахе
с косым воротом и опорках на босу ногу. Он курил и держал удочку больше, кажется, для виду. У костра лежала, подобрав ноги в сапогах,
баба, вроде городской кухарки; лица ее не видно было из-под надвинутого на лоб ситцевого платка. Двое уже пожилых мужчин,
с обликом настоящих карманников, валялись тут же.
— Так-то у нас дома
баба была, — начал Чикин, — так
с печи, почитай, два года не сходила. Стали ее будить раз, думали, что
спит, а уж она мертвая лежит, — так тоже все на нее сон находил. Так-то, милый человек!
Пришли туда, а душегубы все вповалку, натрескавшись, лежат, где кто
упал.
С ними и пьяная
баба. Обыскали их первым делом, забрали деньги, а когда поглядели на печку, то —
с нами крестная сила! Лежит лесникова девочка на вениках, под тулупчиком, а голова вся в крови, топором зарублена. Побудили мужиков и
бабу, связали руки назад и повели в волость.
Баба воет, а лесник только мотает головой и просит...
Город все время жил в страхе и трепете. Буйные толпы призванных солдат шатались по городу, грабили прохожих и разносили казенные винные лавки. Они говорили: «Пускай под суд отдают, — все равно помирать!» Вечером за лагерями солдаты
напали на пятьдесят возвращавшихся
с кирпичного завода
баб и изнасиловали их. На базаре шли глухие слухи, что готовится большой бунт запасных.
Вечером зашел ко мне француз, долго трещал, как трещотка, и сказал, чтобы я к послезавтрому придумал ответы духов. Обещал. Веселый такой. Выпили мы
с ним полбутылки коньяку
с чаем, и я научился от него трем французским словам: «о де ви» значит водка, «бельфам» — разухабистая
баба и «пикант» — «забористая». Ложась
спать, придумывал ответы духов, но ничего не придумал.
Палата была невелика и состояла только из трех кроватей. Одна кровать стояла пустой, другая была занята Пашкой, а на третьей сидел какой-то старик
с кислыми глазами, который всё время кашлял и плевал в кружку.
С Пашкиной кровати видна была в дверь часть другой палаты
с двумя кроватями: на одной
спал какой-то очень бледный, тощий человек
с каучуковым пузырем на голове; на другой, расставив руки, сидел мужик
с повязанной головой, очень похожий на
бабу.