Неточные совпадения
Она села к столу,
на котором Лонгрен мастерил игрушки, и попыталась приклеить руль к корме; смотря
на эти предметы, невольно увидела она их большими, настоящими; все, что случилось утром, снова поднялось в ней дрожью волнения, и
золотое кольцо, величиной с солнце,
упало через море к ее ногам.
Паратов. Это делает тебе честь, Робинзон. Но ты не по времени горд. Применяйся к обстоятельствам, бедный друг мой! Время просвещенных покровителей, время меценатов прошло; теперь торжество буржуазии, теперь искусство
на вес
золота ценится, в полном смысле наступает
золотой век. Но, уж не взыщи, подчас и ваксой напоят, и в бочке с горы, для собственного удовольствия, прокатят —
на какого Медичиса
нападешь. Не отлучайся, ты мне нужен будешь!
А рядом с Климом стоял кудрявый парень, держа в руках железный лом, и — чихал; чихнет, улыбнется Самгину и, мигая, пристукивая ломом о булыжник, ждет следующего чиха. Во двор, в голубоватую кисею дыма, вбегали пожарные, влача за собою длинную змею с медным жалом. Стучали топоры, трещали доски,
падали на землю, дымясь и сея
золотые искры; полицейский пристав Эгге уговаривал зрителей...
Клим заглянул в дверь: пред квадратной
пастью печки, полной алых углей, в низеньком, любимом кресле матери, развалился Варавка, обняв мать за талию, а она сидела
на коленях у него, покачиваясь взад и вперед, точно маленькая. В бородатом лице Варавки, освещенном отблеском углей, было что-то страшное, маленькие глазки его тоже сверкали, точно угли, а с головы матери
на спину ее красиво стекали
золотыми ручьями лунные волосы.
Дома, распорядясь, чтоб прислуга подала ужин и ложилась
спать, Самгин вышел
на террасу, посмотрел
на реку,
на золотые пятна света из окон дачи Телепневой. Хотелось пойти туда, а — нельзя, покуда не придет таинственная дама или барышня.
А она продолжала, переменив позу так, что лунный свет
упал ей
на голову,
на лицо, зажег в ее неуловимых глазах
золотые искры и сделал их похожими
на глаза Марины...
Бледная зелень ярко блеснула
на минуту, лучи покинули ее и осветили гору, потом
пали на город, а гора уже потемнела; лучи заглядывали в каждую впадину, ласкали крутизны, которые, вслед за тем, темнели, потом облили блеском разом три небольшие холма, налево от Нагасаки, и, наконец, по всему берегу хлынул свет, как
золото.
На среднем пальце правой руки красовался массивный
золотой перстень с недорогим
опалом.
Ноги беспрестанно путались и цеплялись в длинной траве, пресыщенной горячим солнцем; всюду рябило в глазах от резкого металлического сверкания молодых, красноватых листьев
на деревцах; всюду пестрели голубые гроздья журавлиного гороху,
золотые чашечки куриной слепоты, наполовину лиловые, наполовину желтые цветы Ивана-да-Марьи; кое-где, возле заброшенных дорожек,
на которых следы колес обозначались полосами красной мелкой травки, возвышались кучки дров, потемневших от ветра и дождя, сложенные саженями; слабая тень
падала от них косыми четвероугольниками, — другой тени не было нигде.
Но вот наступает вечер. Заря запылала пожаром и обхватила полнеба. Солнце садится. Воздух вблизи как-то особенно прозрачен, словно стеклянный; вдали ложится мягкий пар, теплый
на вид; вместе с росой
падает алый блеск
на поляны, еще недавно облитые потоками жидкого
золота; от деревьев, от кустов, от высоких стогов сена побежали длинные тени… Солнце село; звезда зажглась и дрожит в огнистом море заката…
И вот, когда он полные сусеки
золота и серебра накопил, вдруг
напала на него немочь.
В другой комнате послышались голоса, и кузнец не знал, куда деть свои глаза от множества вошедших дам в атласных платьях с длинными хвостами и придворных в шитых
золотом кафтанах и с пучками назади. Он только видел один блеск и больше ничего. Запорожцы вдруг все
пали на землю и закричали в один голос...
Как дивчата, в нарядном головном уборе из желтых, синих и розовых стричек,
на верх которых навязывался
золотой галун, в тонких рубашках, вышитых по всему шву красным шелком и унизанных мелкими серебряными цветочками, в сафьянных сапогах
на высоких железных подковах, плавно, словно
павы, и с шумом, что вихорь, скакали в горлице.
Тетка покойного деда рассказывала, — а женщине, сами знаете, легче поцеловаться с чертом, не во гнев будь сказано, нежели назвать кого красавицею, — что полненькие щеки козачки были свежи и ярки, как мак самого тонкого розового цвета, когда, умывшись божьею росою, горит он, распрямляет листики и охорашивается перед только что поднявшимся солнышком; что брови словно черные шнурочки, какие покупают теперь для крестов и дукатов девушки наши у проходящих по селам с коробками москалей, ровно нагнувшись, как будто гляделись в ясные очи; что ротик,
на который глядя облизывалась тогдашняя молодежь, кажись,
на то и создан был, чтобы выводить соловьиные песни; что волосы ее, черные, как крылья ворона, и мягкие, как молодой лен (тогда еще девушки наши не заплетали их в дрибушки, перевивая красивыми, ярких цветов синдячками),
падали курчавыми кудрями
на шитый
золотом кунтуш.
Два дни и две ночи
спал Петро без просыпу. Очнувшись
на третий день, долго осматривал он углы своей хаты; но напрасно старался что-нибудь припомнить: память его была как карман старого скряги, из которого полушки не выманишь. Потянувшись немного, услышал он, что в ногах брякнуло. Смотрит: два мешка с
золотом. Тут только, будто сквозь сон, вспомнил он, что искал какого-то клада, что было ему одному страшно в лесу… Но за какую цену, как достался он, этого никаким образом не мог понять.
Крыша мастерской уже провалилась; торчали в небо тонкие жерди стропил, курясь дымом, сверкая
золотом углей; внутри постройки с воем и треском взрывались зеленые, синие, красные вихри, пламя снопами выкидывалось
на двор,
на людей, толпившихся пред огромным костром, кидая в него снег лопатами. В огне яростно кипели котлы, густым облаком поднимался пар и дым, странные запахи носились по двору, выжимая слезы из глаз; я выбрался из-под крыльца и
попал под ноги бабушке.
Я сидел долго-долго, наблюдая, как он скоблит рашпилем кусок меди, зажатый в тиски;
на картон под тисками
падают золотые крупинки опилок. Вот он собрал их в горсть, высыпал в толстую чашку, прибавил к ним из баночки пыли, белой, как соль, облил чем-то из темной бутылки, — в чашке зашипело, задымилось, едкий запах бросился в нос мне, я закашлялся, замотал головою, а он, колдун, хвастливо спросил...
Звезды исчезали в каком-то светлом дыме; неполный месяц блестел твердым блеском; свет его разливался голубым потоком по небу и
падал пятном дымчатого
золота на проходившие близко тонкие тучки; свежесть воздуха вызывала легкую влажность
на глаза, ласково охватывала все члены, лилась вольною струею в грудь.
Кишкин подсел
на свалку и с час наблюдал, как работали старатели. Жаль было смотреть, как даром время убивали… Какое это
золото, когда и пятнадцать долей со ста пудов песку не
падает. Так, бьется народ, потому что деваться некуда, а пить-есть надо. Выждав минутку, Кишкин поманил старого Турку и сделал ему таинственный знак. Старик отвернулся, для видимости покопался и пошабашил.
— Ох, умно, Андрон Евстратыч! Столь-то ты хитер и дошл, что никому и не догадаться… В настоящие руки
попало. Только ты смотри не болтай до поры до времени… Теперь ты сослался
на немочь, а потом вдруг… Нет, ты лучше так сделай: никому ни слова, будто и сам не знаешь, — чтобы Кожин после не вступался… Старателишки тоже могут к тебе привязаться. Ноне вон какой народ пошел… Умен, умен, нечего сказать: к рукам и
золото.
Один раз, бродя между этими разноцветными, иногда
золотом и серебром вышитыми, качающимися от ветра, висячими стенами или ширмами, забрел я нечаянно к тетушкину амбару, выстроенному почти середи двора, перед ее окнами; ее девушка, толстая, белая и румяная Матрена, посаженная
на крылечке для караула, крепко
спала, несмотря
на то, что солнце пекло ей прямо в лицо; около нее висело
на сошках и лежало по крыльцу множество широких и тонких полотен и холстов, столового белья, мехов, шелковых материй, платьев и т. п.
Домой я вернулся, когда солнце уже садилось. Вечерний розовый пепел —
на стекле стен,
на золоте шпица аккумуляторной башни,
на голосах и улыбках встречных нумеров. Не странно ли: потухающие солнечные лучи
падают под тем же точно углом, что и загорающиеся утром, а все — совершенно иное, иная эта розовость — сейчас очень тихая, чуть-чуть горьковатая, а утром — опять будет звонкая, шипучая.
Золотые волосы
падали крупными цельными локонами вокруг его высокого, чистого лба, густая, четырехугольной формы, рыжая, небольшая борода лежала правильными волнами, точно нагофрированная, и вся его массивная и изящная голова, с обнаженной шеей благородного рисунка, была похожа
на голову одного из трех греческих героев или мудрецов, великолепные бюсты которых Ромашов видел где-то
на гравюрах.
— Превосходные слова!
Золотые слова! — вскричал Ставрогин. — Прямо в точку
попал! Право
на бесчестье — да это все к нам прибегут, ни одного там не останется! А слушайте, Верховенский, вы не из высшей полиции, а?
Капитан при этом самодовольно обдергивал свой вицмундир, всегда у него застегнутый
на все пуговицы, всегда с выпущенною из-за борта, как бы аксельбант, толстою
золотою часовою цепочкою, и просиживал у Зудченки до глубокой ночи, лупя затем от нее в Красные казармы пехтурой и не только не боясь, но даже желая, чтобы
на него
напали какие-нибудь жулики, с которыми капитан надеялся самолично распорядиться, не прибегая ни к чьей посторонней помощи: силищи Зверев был действительно неимоверной.
Она ушла. Он опять заснул и
спал до десяти часов. В одиннадцать часов он уже начал беспокоиться ее отсутствием, а в полдень мальчишка из какой-то гостиницы, в шапке, обшитой галунами, со множеством
золотых пуговиц
на куртке, принес ему короткое письмо от Елены...
Ужас был в доме Морозова. Пламя охватило все службы. Дворня кричала,
падая под ударами хищников. Сенные девушки бегали с воплем взад и вперед. Товарищи Хомяка грабили дом, выбегали
на двор и бросали в одну кучу дорогую утварь, деньги и богатые одежды.
На дворе, над грудой серебра и
золота, заглушая голосом шум, крики и треск огня, стоял Хомяк в красном кафтане.
Как-то раз,
на закате солнца, пьяный пассажир второго класса, дородный купец-пермяк
упал за борт и, барахтаясь, поплыл по красно-золотой водной дороге.
Предостережения не пугали нас, мы раскрашивали сонному чеканщику лицо; однажды, когда он
спал пьяный, вызолотили ему нос, он суток трое не мог вывести
золото из рытвин губчатого носа. Но каждый раз, когда нам удавалось разозлить старика, я вспоминал пароход, маленького вятского солдата, и в душе у меня становилось мутно. Несмотря
на возраст, Гоголев был все-таки так силен, что часто избивал нас,
нападая врасплох; изобьет, а потом пожалуется хозяйке.
Незаметно, как маленькая звезда
на утренней заре, погас брат Коля. Бабушка, он и я
спали в маленьком сарайчике,
на дровах, прикрытых разным тряпьем; рядом с нами, за щелявой стеной из горбушин, был хозяйский курятник; с вечера мы слышали, как встряхивались и клохтали, засыпая, сытые куры; утром нас будил
золотой горластый петух.
Это была особа старенькая, маленькая, желтенькая, вострорылая, сморщенная, с характером самым неуживчивым и до того несносным, что, несмотря
на свои
золотые руки, она не находила себе места нигде и
попала в слуги бездомовного Ахиллы, которому она могла сколько ей угодно трещать и чекотать, ибо он не замечал ни этого треска, ни чекота и самое крайнее раздражение своей старой служанки в решительные минуты прекращал только громовым: «Эсперанса, провались!» После таких слов Эсперанса обыкновенно исчезала, ибо знала, что иначе Ахилла схватит ее
на руки, посадит
на крышу своей хаты и оставит там, не снимая, от зари до зари.
Гремя, стуча, колыхаясь, под яркие звуки марша, под неистовые крики и свист ожидавшего народа, знамя подошло к фонтану и стало. Складки его колыхнулись и
упали, только ленты шевелились по ветру, да порой полотнище плескалось, и
на нем струились
золотые буквы…
— Все эти разговоры —
на нищий кафтан
золотые пуговицы,
на дурацкую башку бархатный колпак. Собрались овцу
пасти, да забыли её приобрести. Сначала бы жён да детей перестали чем попадя колотить, водку меньше лакали бы, а уж потом и поискать — где душа спряталась?
Молодые люди повернули прочь от реки и пошли по узкой и глубокой рытвине между двумя стенами
золотой высокой ржи; голубоватая тень
падала на них от одной из этих стен; лучистое солнце, казалось, скользило по верхушкам колосьев; жаворонки пели, перепела кричали; повсюду зеленели травы; теплый ветерок шевелил и поднимал их листья, качал головки цветов.
Тысячи намеков
на гордость его невесты,
на ее нищенство, прикрывающееся
золотом и парчою,
на его подчиненность воле и прихотям Софьи Николавны беспрестанно раздавались в его ушах; много он не замечал, не понимал, но многое
попадало прямо в цель, смущало его ум и бессознательно заставляло задумываться.
По прошествии нескольких лет шайка сия
напала на скрывшихся близ ее жилища в лесах трех братьев татар, из которых младший был женат
на ней, Гугнихе (повествовательнице), и которые отделились от
Золотой орды, также рассеявшейся потому, что Тамерлан, возвращаясь из России, намеревался
напасть на оную.
Золотые монеты стукали меня по голове, и мне весело было слушать их звон, когда они
падали на пол.
Море огромное, лениво вздыхающее у берега, — уснуло и неподвижно в дали, облитой голубым сиянием луны. Мягкое и серебристое, оно слилось там с синим южным небом и крепко
спит, отражая в себе прозрачную ткань перистых облаков, неподвижных и не скрывающих собою
золотых узоров звезд. Кажется, что небо все ниже наклоняется над морем, желая понять то, о чем шепчут неугомонные волны, сонно всползая
на берег.
Перво-наперво страх
на меня
напал, потом стал я ото всех прятаться… мучит ведь оно, золото-то!
Жилка оказалась чрезвычайно богатой, потому что
на сто пудов
падало целых тридцать золотников, тогда как считается выгодным разрабатывать коренное
золото при пятидесяти — шестидесяти долях, а в Америке находят возможным эксплуатировать даже пятидолевое содержание.
Вы, князья Мстислав и буй Роман!
Мчит ваш ум
на подвиг мысль живая,
И несетесь вы
на вражий стан,
Соколом ширяясь сквозь туман,
Птицу в буйстве одолеть желая.
Вся в железе княжеская грудь,
Золотом шелом латинский блещет,
И повсюду, где лежит ваш путь,
Вся земля от тяжести трепещет.
Хинову вы били и Литву;
Деремела, половцы, ятвяги,
Бросив копья,
пали на траву
И склонили буйную главу
Под мечи булатные и стяги.
Колебались в отблесках огней стены домов, изо всех окон смотрели головы детей, женщин, девушек — яркие пятна праздничных одежд расцвели, как огромные цветы, а мадонна, облитая серебром, как будто горела и таяла, стоя между Иоанном и Христом, — у нее большое розовое и белое лицо, с огромными глазами, мелко завитые,
золотые волосы
на голове, точно корона, двумя пышными потоками они
падают на плечи ее.
На этом маленьком теле — много больших вещей: велик
золотой перстень с камеей
на безымянном пальце левой руки, велик
золотой, с двумя рубинами, жетон
на конце черной ленты, заменяющей цепочку часов, а в синем галстуке слишком крупен
опал, несчастливый камень.
Если смотреть
на остров из дали морской, оттуда, где
золотая дуга Млечного Пути коснулась черной воды, — остров кажется лобастым зверем: выгнув мохнатую спину, он прильнул к морю огромной
пастью и молча пьет воду, застывшую, как масло.
Вся ты, тропина лесная!
Кончился лес.
К утру звезда
золотаяС Божьих небес
Вдруг сорвалась — и
упала,
Дунул Господь
на нее,
Дрогнуло сердце мое:
Думала я, вспоминала —
Что было в мыслях тогда,
Как покатилась звезда?
Каникулы приходили к концу, скоро должны были начаться лекции. В воздухе чувствовались первые веяния осени. Вода в прудах потемнела, отяжелела.
На клумбах садовники заменяли ранние цветы более поздними. С деревьев кое-где срывались рано пожелтевшие листья и
падали на землю, мелькая, как червонное
золото,
на фоне темных аллей. Поля тоже пожелтели кругом, и поезда железной дороги, пролегающей в полутора верстах от академии, виднелись гораздо яснее и, казалось, проходили гораздо ближе, нежели летом.
Небо между голыми сучьями было золотисто-желтое и скорей походило
на осеннее; и хотя все лица, обращенные к закату, отсвечивали теплым
золотом и были красивы какой-то новой красотой, — улыбающееся лицо Колесникова резко выделялось неожиданной прозрачностью и как бы внутренним светом. Черная борода лежала как приклеенная, и даже несчастная велосипедная шапочка не так смущала глаз: и
на нее
пала крупица красоты от небесных огней.
— Ты в лохмотьях, — говорил он, — вот мы тебя нарядим. Хорошенький ты сделал рейс, — прибавил Том, видя, что я опустил
на тюфяк
золото, которое мне было теперь некуда сунуть
на себе. — Прими же приличный вид, поужинай и ложись
спать, а утром можешь отправляться куда хочешь.
— Вы видите, — продолжал Поп, и его рука, лежавшая
на столе, стала нервно дрожать. Моя рука тоже лежала
на столе и так же задрожала, как рука Попа. Он нагнулся и, широко раскрыв глаза, произнес: — Вы понимаете? Клянусь, что Галуэй ее любовник, и мы даже не знаем, чем рисковал Ганувер,
попав в такое общество. Вы видели
золотую цепь и слышали, что говорилось при этом! Что делать?
— Нет, вдвоем, — сказал Ганувер, помолчав. — Мы распиливали ее
на куски по мере того, как вытягивали, обыкновенной ручной пилой. Да, руки долго болели. Затем переносили в ведрах, сверху присыпав ракушками. Длилось это пять ночей, и я не
спал эти пять ночей, пока не разыскал человека настолько богатого и надежного, чтобы взять весь
золотой груз в заклад, не проболтавшись при этом. Я хотел сохранить ее. Моя… Мой компаньон по перетаскиванию танцевал ночью,
на берегу, при лунном…