Неточные совпадения
Раскольников шел подле него.
Ноги его ужасно вдруг ослабели, на спине похолодело, и сердце на мгновение как будто замерло; потом вдруг застукало, точно с крючка сорвалось. Так прошли они шагов
сотню, рядом и опять совсем молча.
Ушел. Диомидов лежал, закрыв глаза, но рот его открыт и лицо снова безмолвно кричало. Можно было подумать: он открыл рот нарочно, потому что знает: от этого лицо становится мертвым и жутким. На улице оглушительно трещали барабаны, мерный топот
сотен солдатских
ног сотрясал землю. Истерически лаяла испуганная собака. В комнате было неуютно, не прибрано и душно от запаха спирта. На постели Лидии лежит полуидиот.
— Ну, что уж… Вот, Варюша-то… Я ее как дочь люблю, монахини на бога не работают, как я на нее, а она меня за худые простыни воровкой сочла. Кричит,
ногами топала, там — у черной
сотни, у быка этого. Каково мне? Простыни-то для раненых. Прислуга бастовала, а я — работала, милый! Думаешь — не стыдно было мне? Опять же и ты, — ты вот здесь, тут — смерти ходят, а она ушла, да-а!
«
Сотни людей увлекались этим», — попробовал он утешить себя, разрывая бумажки все более торопливо и мелко, а уничтожив эту связь свою с прошлым,
ногою примял клочки бумаги в корзине и с удовольствием закурил папиросу.
Сотни рук встретили ее аплодисментами, криками; стройная, гибкая, в коротенькой до колен юбке, она тоже что-то кричала, смеялась, подмигивала в боковую ложу, солдат шаркал
ногами, кланялся, посылал кому-то воздушные поцелуи, — пронзительно взвизгнув, женщина схватила его, и они, в профиль к публике, делая на сцене дугу, начали отчаянно плясать матчиш.
Сухой шорох
ног стачивал камни, вздымая над обнаженными головами серенькое облако пыли, а в пыли тускловато блестело золото
сотен хоругвей.
Самгина подбросило, поставило на
ноги. Все стояли, глядя в угол, там возвышался большой человек и пел, покрывая нестройный рев
сотни людей. Лютов, обняв Самгина за талию, прижимаясь к нему, вскинул голову, закрыв глаза, источая из выгнутого кадыка тончайший визг; Клим хорошо слышал низкий голос Алины и еще чей-то, старческий, дрожавший.
В
сотне шагов от Самгина насыпь разрезана рекой, река перекрыта железной клеткой моста, из-под него быстро вытекает река, сверкая, точно ртуть, река не широкая, болотистая, один ее берег густо зарос камышом, осокой, на другом размыт песок, и на всем видимом протяжении берега моются, ходят и плавают в воде солдаты, моют лошадей, в трех местах — ловят рыбу бреднем, натирают груди,
ноги, спины друг другу теплым, жирным илом реки.
Но тяжелый наш фрегат, с грузом не на одну
сотню тысяч пуд, точно обрадовался случаю и лег прочно на песок, как иногда добрый пьяница, тоже «нагрузившись» и долго шлепая неверными стопами по грязи, вдруг возьмет да и ляжет средь дороги. Напрасно трезвый товарищ толкает его в бока, приподнимает то руку, то
ногу, иногда голову. Рука,
нога и голова падают снова как мертвые. Гуляка лежит тяжело, неподвижно и безнадежно, пока не придут двое «городовых» на помощь.
Сотни людей занимают ряды столов вдоль стен и середину огромнейшего «зала». Любопытный скользит по мягкому от грязи и опилок полу, мимо огромной плиты, где и жарится и варится, к подобию буфета, где на полках красуются бутылки с ерофеичем, желудочной, перцовкой, разными сладкими наливками и ромом, за полтинник бутылка, от которого разит клопами, что не мешает этому рому пополам с чаем делаться «пунштиком», любимым напитком «зеленых
ног», или «болдох», как здесь зовут обратников из Сибири и беглых из тюрем.
Я имел двух таких собак, которые, пробыв со мной на охоте от зари до зари, пробежав около
сотни верст и воротясь домой усталые, голодные, едва стоящие на
ногах, никогда не ложились отдыхать, не ели и не спали без меня; даже заснув в моем присутствии, они сейчас просыпались, если я выходил в другую комнату, как бы я ни старался сделать это тихо.
На многочисленных токах, куда собираются дупели
сотнями, куда никогда не заходила
нога охотника, — что не редкость в обширной Оренбургской губернии, — поселяне, как русские, так равно и мордва, чуваши и даже татары, очень много ловят дупелей (как и тетеревов) поножами, то есть сильями, вплетенными, на расстоянии полуаршина друг от друга, в длинную тонкую веревку, привязанную к нескольким колышкам, которые плотно втыкаются в землю на тех местах тока, где нужно их расставить.
Тебе стоит только пальцем пошевельнуть, чтобы видеть у своих
ног сотни мужчин, покорных, готовых для тебя на подлость, на воровство, на растрату…
Девушка торопливо протянула свою руку и почувствовала, с странным трепетом в душе, как к ее тонким розовым пальцам прильнуло горячее лицо набоба и его белокурые волосы обвили ее шелковой волной. Ее на мгновенье охватило торжествующее чувство удовлетворенной гордости: набоб пресмыкался у ее
ног точно так же, как пресмыкались пред ним
сотни других, таких же жалких людей.
И прожила она, сударь, таким родом лет за
сотню, и хоша под конец жизни очень уж стара была, даже
ноги едва волочила, а строгость свою всю соблюдала, так что я и в сорок-то лет ее, словно маленькая, страшилась.
Ров, этот ужасный ров, эти страшные волчьи ямы полны трупами. Здесь главное место гибели. Многие из людей задохлись, еще стоя в толпе, и упали уже мертвыми под
ноги бежавших сзади, другие погибли еще с признаками жизни под
ногами сотен людей, погибли раздавленными; были такие, которых душили в драке, около будочек, из-за узелков и кружек. Лежали передо мной женщины с вырванными косами, со скальпированной головой.
А что суммы у него есть, так это совершенно уж верно; полторы недели назад на босу
ногу ходил, а теперь, сам видел,
сотни в руках.
Ветру не было, воздух был свежий, чистый и такой прозрачный, что снеговые горы, отстоявшие за
сотню верст, казались совсем близкими и что, когда песенники замолкали, слышался равномерный топот
ног и побрякивание орудий, как фон, на котором зачиналась и останавливалась песня.
Живут все эти люди и те, которые кормятся около них, их жены, учителя, дети, повара, актеры, жокеи и т. п., живут той кровью, которая тем или другим способом, теми или другими пиявками высасывается из рабочего народа, живут так, поглощая каждый ежедневно для своих удовольствий
сотни и тысячи рабочих дней замученных рабочих, принужденных к работе угрозами убийств, видят лишения и страдания этих рабочих, их детей, стариков, жен, больных, знают про те казни, которым подвергаются нарушители этого установленного грабежа, и не только не уменьшают свою роскошь, не скрывают ее, но нагло выставляют перед этими угнетенными, большею частью ненавидящими их рабочими, как бы нарочно дразня их, свои парки, дворцы, театры, охоты, скачки и вместе с тем, не переставая, уверяют себя и друг друга, что они все очень озабочены благом того народа, который они, не переставая, топчут
ногами, и по воскресеньям в богатых одеждах, на богатых экипажах едут в нарочно для издевательства над христианством устроенные дома и там слушают, как нарочно для этой лжи обученные люди на все лады, в ризах или без риз, в белых галстуках, проповедуют друг другу любовь к людям, которую они все отрицают всею своею жизнью.
Сейчас меня за
ногу и за полу сдёрнули, затолкали, накричали в нос разных слов — чёрная
сотня и прочее, а один паренёк — очень весёлый, между прочим, — ударил меня по шее.
Это был сыроватый известняк, которому, может быть,
сотни тысячелетий придали совершенно правильные и причудливые формы, выточив, как самый лучший токарь, то в виде гитары, то круглым пирожком с правильными выпуклостями сверху и снизу, то полумесяцем, то фигурой человека на одной
ноге — самые разнообразные формы, и на всех камешках следы вращательного движения — круговые полоски.
Она с лаем выскочила из своего убежища и как раз запуталась в сети. Рыжий мужик схватил ее за
ногу. Она пробовала вырваться, но была схвачена железными щипцами и опущена в деревянный ящик, который поставили в фуру, запряженную рослой лошадью. Лиска билась, рвалась, выла, лаяла и успокоилась только тогда, когда ее выпустили на обширный двор, окруженный хлевушками с
сотнями клеток, наполненных собаками.
— Ой, батюшки!.. Пришел в наше болото медведь и завалился спать. Как лег в траву, так сейчас же задавил пятьсот комаров; как дохнул — проглотил целую
сотню. Ой, беда, братцы! Мы едва унесли от него
ноги, а то всех бы передавил…
Ротные командиры и батальонный адъютант, ехавшие верхом, которым можно было бы весьма удобно переехать через лужу, видя перед собой пример генерала, подъезжали к ней, спешивались и, ведя лошадей на поводу, вступали в грязную, взбудораженную
сотнями солдатских
ног воду.
Молитва кончена. Двадцать человек летят сломя голову к дверям, едва не сбивая с
ног преподавателя, который с снисходительной, но несколько боязливой улыбкой жмется к стене Из всех четырех отделений одновременно вырываются эти живые, неудержимые потоки, сливаются, перемешиваются, и
сотня мальчишек мчится, как стадо молодых здоровых животных, выпущенных из тесных клеток на волю.
Остановилась, покачнулась — идёт. Идёт, точно по ножам, разрезающим пальцы
ног её, но идёт одна, боится и смеётся, как малое дитя, и народ вокруг её тоже радостен и ласков, подобно ребёнку. Волнуется, трепещет тело её, а руки она простёрла вперёд, опираясь ими о воздух, насыщенный силою народа, и отовсюду поддерживают её
сотни светлых лучей.
Сотни мужчин, от древних старцев, клавших на ночь свои зубы в стакан с водой, до мальчишек, у которых в голосе бас мешается с дискантом, штатские, военные, люди плешивые и обросшие, как обезьяны, с
ног до головы шерстью, взволнованные и бессильные, морфинисты, не скрывавшие перед ней своего порока, красавцы, калеки, развратники, от которых ее иногда тошнило, юноши, плакавшие от тоски первого падения, — все они обнимали ее с бесстыдными словами, с долгими поцелуями, дышали ей в лицо, стонали от пароксизма собачьей страсти, которая — она уже заранее знала — сию минуту сменится у них нескрываемым, непреодолимым отвращением.
Пошли. Бурмистров смотрел в землю, видел под
ногами у себя лоскутья одежды, изломанные палки, потерянные галоши. Когда эти вещи были близко — он старался тяжело наступить на них
ногой, точно хотел вдавить их в мерзлую землю; ему все казалось, что земля сверкает
сотнями взглядов и что он идет по лицам людей.
Николай Иванович (сердится). Ну, все равно. Я только прошу меня понять. Я все-таки считаю истину истиной. Так мне это больно. И тут дома, вхожу, вижу елка, бал, трата
сотен, когда люди мрут с голода. Не
ногу я так жить. Пожалей меня, я измучился. Отпусти меня. Прощай.
— Даю и я сто двадцать! — сказал подошедший четвертый мужчина. Это был рослый, здоровый помещик Арко из окрестностей Марсейля, очень богатый человек. Ему ничего не стоило бросить к
ногам девчонки
сотню тысяч. Недавно он лишился жены и единственного сына и теперь заливает свое горе вином и покупною любовью.
«Австрия есть птица, выкрашенная во сто цветов! — продолжал петь Цвибуш. — Она состоит из
сотни членов. У нее много
ног, много крыльев, много желудков, но голова только одна. Эта голова — Венгрия. Нападет зверь на птицу, проглотит все члены, но не раскусить ему черепа! Череп плотен, как слоновая кость».
Не прошло пяти минут, как со всех сторон затрещали и задымились костры, рассыпались солдаты, раздувая огни руками и
ногами, таская сучья и бревна, и в лесу неумолкаемо зазвучали
сотни топоров и падающих деревьев.
— В твоих руках не десятки, а
сотни тысяч! Для себя можно перехватить, а товарища спасти — нельзя. Эх, брат Теркин! Понимаю я тебя, вижу насквозь. Хочешь придавить нашего брата: пусть, мол, допрежь передо мной попрыгает, а мы поломаемся! У разночинца поваляйся в
ногах! Понимаю!..
И когда они начали стрелять, мы некоторое время не могли понять, что это значит, и еще улыбались — под целым градом шрапнелей и пуль, осыпавших нас и сразу выхвативших
сотни человек. Кто-то крикнул об ошибке, и — я твердо помню это — мы все увидели, что это неприятель, и что форма эта его, а не наша, и немедленно ответили огнем. Минут, вероятно, через пятнадцать по начале этого странного боя мне оторвало обе
ноги, и опомнился я уже в лазарете, после ампутации.
А потом снова эти ужасные вагоны III класса — как будто уже десятки,
сотни их прошел он, а впереди новые площадки, новые неподатливые двери и цепкие, злые, свирепые
ноги. Вот наконец последняя площадка и перед нею темная, глухая стена багажного вагона, и Юрасов на минуту замирает, точно перестает существовать совсем. Что-то бежит мимо, что-то грохочет, и покачивается пол под сгибающимися, дрожащими
ногами.
Отовсюду снизу тянулись руки, и пальцы на них судорожно сокращались, хватая все, и кто попадал в эту западню, тот уже не мог выбраться назад:
сотни пальцев, крепких и слепых, как клешни, сжимали
ноги, цеплялись за одежду, валили человека на себя, вонзались в глаза и душили.
Помню я незабываемое время.
Сотни тысяч людей слились в одно, и все трепетало небывало полною, быстрою жизнью. Сама на себя была непохожа жизнь — новая, большая, палившая душу живящим огнем. И никто не был похож на себя. Весь целиком жил каждый, до ногтя
ноги, до кончика волоса, — и жил в общем. Отдельная жизнь стала ничто, человек отдавал ее радостно и просто, как пчела или муравей.
На приступочке солдатского вагона сидел сибирский казак с отрезанною
ногою, с Георгием на халате. У него было широкое добродушное мужицкое лицо. Он участвовал в знаменитой стычке у Юдзятуня, под Вафангоу, когда две
сотни сибирских казаков обрушились лавою на японский эскадрон и весь его перекололи пиками.
Насмотревшись на них, спешит он босыми
ногами на кремни да битые стекла, налагает вериги, кладет земные поклоны
сотню за
сотней.