Неточные совпадения
«Что, кумушка, ты так грустна?»
Ей с ветки ласково Голубка ворковала:
«Или о том, что миновала
У нас весна
И с ней
любовь, спустилось
солнце ниже,
И что к зиме мы стали ближе?» —
«Как, бедной, мне не горевать?»
Кукушка говорит: «Будь ты сама судьёю:
Любила счастливо я нынешней весною,
И, наконец, я стала мать...
Дождь ли пойдет — какой благотворный летний дождь! Хлынет бойко, обильно, весело запрыгает, точно крупные и жаркие слезы внезапно обрадованного человека; а только перестанет —
солнце уже опять с ясной улыбкой
любви осматривает и сушит поля и пригорки; и вся страна опять улыбается счастьем в ответ
солнцу.
— Наташа была хорошенькая, но бесцветная, робкая натура. Она жила, пока грели лучи
солнца, пока
любовь обдавала ее теплом, а при первой невзгоде она надломилась и зачахла. Она родилась, чтоб как можно скорее умереть.
— Что ж, прекрасно! Италия, небо,
солнце и
любовь… — говорил он, качая, в волнении, ногой.
Здесь же, в этом портрете,
солнце, как нарочно, застало Соню в ее главном мгновении — стыдливой, кроткой
любви и несколько дикого, пугливого ее целомудрия.
Все жители Аяна столпились около нас: все благословляли в путь. Ч. и Ф., без сюртуков, пошли пешком проводить нас с версту. На одном повороте за скалу Ч. сказал: «Поглядите на море: вы больше его не увидите». Я быстро оглянулся, с благодарностью, с
любовью, почти со слезами. Оно было сине, ярко сверкало на
солнце серебристой чешуей. Еще минута — и скала загородила его. «Прощай, свободная стихия! в последний раз…»
Ему надо
солнце, детские игры и всюду светлый пример и хоть каплю
любви к нему.
Смотришь, уж и примчался к концу; вот уж и вечер; вот уж заспанный слуга и натягивает на тебя сюртук — оденешься и поплетешься к приятелю и давай трубочку курить, пить жидкий чай стаканами да толковать о немецкой философии,
любви, вечном
солнце духа и прочих отдаленных предметах.
Золотистым отливом сияет нива; покрыто цветами поле, развертываются сотни, тысячи цветов на кустарнике, опоясывающем поле, зеленеет и шепчет подымающийся за кустарником лес, и он весь пестреет цветами; аромат несется с нивы, с луга, из кустарника, от наполняющих лес цветов; порхают по веткам птицы, и тысячи голосов несутся от ветвей вместе с ароматом; и за нивою, за лугом, за кустарником, лесом опять виднеются такие же сияющие золотом нивы, покрытые цветами луга, покрытые цветами кустарники до дальних гор, покрытых лесом, озаренным
солнцем, и над их вершинами там и здесь, там и здесь, светлые, серебристые, золотистые, пурпуровые, прозрачные облака своими переливами слегка оттеняют по горизонту яркую лазурь; взошло
солнце, радуется и радует природа, льет свет и теплоту, аромат и песню,
любовь и негу в грудь, льется песня радости и неги,
любви и добра из груди — «о земля! о нега! о
любовь! о
любовь, золотая, прекрасная, как утренние облака над вершинами тех гор»
Завет отца и матери, о милый,
Не смею я нарушить. Вещим сердцем
Прочуяли они беду, — таить
Велели мне мою
любовь от
Солнца.
Погибну я. Спаси мою
любовь,
Спаси мое сердечко! Пожалей
Снегурочку!
Снегурочка, да чем же
Встречать тебе восход Ярила-Солнца?
Когда его встречаем, жизни сила,
Огонь
любви горит у нас в очах,
Любовь и жизнь — дары Ярила-Солнца;
Его ж дары ему приносят девы
И юноши; а ты сплела венок,
Надела бус на шейку, причесалась,
Пригладилась — и запон, и коты
Новехоньки, — тебе одна забота,
Как глупому ребенку, любоваться
На свой наряд да забегать вперед,
Поодоль стать, — в глазах людей вертеться
И хвастаться обновками.
Но, радость-дочка,
Таи
любовь от глаз Ярила-Солнца,
Спеши домой, не медля: не любуйся
Багряными потоками рассвета.
Между сплетень
Такую речь сболтнула птица-баба, —
Что плавая в заливе Ленкоранском,
В Гилянских ли озерах, уж не помню,
У пьяного оборвыша факира
И солнышка горячий разговор
Услышала о том, что будто
СолнцеСбирается сгубить Снегурку; только
И ждет того, чтоб заронить ей в сердце
Лучом своим огонь
любви; тогда
Спасенья нет Снегурочке, Ярило
Сожжет ее, испепелит, растопит.
Но, милый мой, бежим скорее, спрячем
Любовь свою и счастие от
Солнца.
Если бы Галактион любил ее попрежнему, Харитина, наверное, не отвечала бы ему тою же монетой, а теперь она боялась даже проявить свою
любовь в полной мере и точно прятала ее, как прячут от
солнца нежное растение.
Веселенький деревенский домик полковника, освещенный
солнцем, кажется, еще более обыкновенного повеселел. Сам Михайло Поликарпыч, с сияющим лицом, в своем домашнем нанковом сюртуке, ходил по зале: к нему вчера только приехал сын его, и теперь, пока тот спал еще, потому что всего было семь часов утра, полковник разговаривал с Ванькой, у которого от последней, вероятно,
любви его появилось даже некоторое выражение чувств в лице.
— Любил, — говорит, — любил, злодей, любил, ничего не жалел, пока не был сам мне по сердцу, а полюбила его — он покинул. А за что?.. Что она, моя разлучница, лучше меня, что ли, или больше меня любить его станет… Глупый он, глупый! Не греть
солнцу зимой против летнего, не видать ему век
любви против того, как я любила, так ты и скажи ему: мол, Груша, умирая, так тебе ворожила и на рок положила.
А Юлии из своего окна видно было только, как
солнце заходит за дом купца Гирина; с подругами она никогда не разлучалась, а дружба и
любовь… но тут впервые мелькнула у ней идея об этих чувствах. Надо же когда-нибудь узнать о них.
Ему было легко учить Юлию: она благодаря гувернантке болтала по-французски, читала и писала почти без ошибок. Месье Пуле оставалось только занять ее сочинениями. Он задавал ей разные темы: то описать восходящее
солнце, то определить
любовь и дружбу, то написать поздравительное письмо родителям или излить грусть при разлуке с подругой.
Но я почему-то не решился сказать ему прямо свои предположения о том, как будет хорошо, когда я, женившись на Сонечке, буду жить в деревне, как у меня будут маленькие дети, которые, ползая по полу, будут называть меня папой, и как я обрадуюсь, когда он с своей женой,
Любовью Сергеевной, приедет ко мне в дорожном платье… а сказал вместо всего этого, указывая на заходящее
солнце: «Дмитрий, посмотри, какая прелесть!»
Нас мгла и тревоги встречали,
Порой заграждая нам путь.
Хотелось нередко в печали
Свободною грудью вздохнуть,
Но дни проходили чредою,
Все мрак и все злоба вокруг —
Не падали духом с тобою
Мы, горем исполненный друг!
И крепла лишь мысль и стремилась
К рассвету, к свободе вперед —
Туда, где
любовь сохранилась,
Где
солнце надежды взойдет!
— Это жгут, которым задергивалась завеса в храме Соломона перед святая святых, — объяснила gnadige Frau, — а под ней, как видите,
солнце, луна, звезды, и все это символизирует, что человек, если он удостоился
любви божией, то может остановить, как Иисус Навин [Иисус Навин — вождь израильский, герой библейской книги, носящей его имя.], течение
солнца и луны, — вы, конечно, слыхали об Иисусе Навине?
Запылала радость в груди Серебряного. Взыграло его сердце и забилось
любовью к свободе и к жизни. Запестрели в его мыслях и леса, и поля, и новые славные битвы, и явился ему, как
солнце, светлый образ Елены.
— Не смейся, пострел, — сказала Людмила, взяла его за другое ухо и продолжала: — сладкая амброзия, и над нею гудят пчелы, это — его радость. И еще он пахнет нежною ванилью, и уже это не для пчел, а для того, о ком мечтают, и это — его желание, — цветок и золотое
солнце над ним. И третий его дух, он пахнет нежным, сладким телом, для того, кто любит, и это — его
любовь, — бедный цветок и полдневный тяжелый зной. Пчела,
солнце, зной, — понимаешь, мой светик?
«Возникли ныне к жизни новые работники, сердца, исполненные
любви к земле, засорённой нами; плуги живые — вспашут они ниву божию глубоко, обнажат сердце её, и вспыхнет, расцветёт оно новым
солнцем для всех, и будет благо всем и тепло, счастливо польётся жизнь, быстро».
Когда она узнала об этом решении, то радости ее не было пределов. Две вещи она ненавидела: представительность и внутреннюю политику — и вот он, ее roi-soleil, [Король-солнце (фр.).] навсегда освобождает ее от них. Отныне она будет иметь возможность без помехи удовлетворять своим нетребовательным вкусам: своей набожности и
любви к домашнему очагу.
От тоски по дому или от
любви… но стал сохнуть он, так, как неокрепшее деревцо, которому слишком много перепало
солнца… так и сох всё…
«Оно пылало так ярко, как
солнце, и ярче
солнца, и весь лес замолчал, освещенный этим факелом великой
любви к людям, а тьма разлетелась от света его и там, глубоко в лесу, дрожащая, пала в гнилой зев болота. Люди же, изумленные, стали как камни.
Пришедши в свой небольшой кабинет, женевец запер дверь, вытащил из-под дивана свой пыльный чемоданчик, обтер его и начал укладывать свои сокровища, с
любовью пересматривая их; эти сокровища обличали как-то въявь всю бесконечную нежность этого человека: у него хранился бережно завернутый портфель; портфель этот, криво и косо сделанный, склеил для женевца двенадцатилетний Володя к Новому году, тайком от него, ночью; сверху он налепил выдранный из какой-то книги портрет Вашингтона; далее у него хранился акварельный портрет четырнадцатилетнего Володи: он был нарисован с открытой шеей, загорелый, с пробивающейся мыслию в глазах и с тем видом, полным упования, надежды, который у него сохранился еще лет на пять, а потом мелькал в редкие минуты, как
солнце в Петербурге, как что-то прошедшее, не прилаживающееся ко всем прочим чертам; еще были у него серебряные математические инструменты, подаренные ему стариком дядей; его же огромная черепаховая табакерка, на которой было вытиснено изображение праздника при федерализации, принадлежавшая старику и лежавшая всегда возле него, — ее женевец купил после смерти старика у его камердинера.
Не будь у него febris erotica [любовной лихорадки (лат.).], как выражался насчет
любви доктор Крупов, у него непременно сделалось бы febris catharralis [катаральная лихорадка (лат.).], но тут холодная роса была для него благотворна: сон его, сначала тревожный, успокоился, и, когда он проснулся часа через три,
солнце всходило…
Да, вторая часть дня совершенно пропала для меня… Дорогие минуты летели, как птицы, а
солнце не хотело останавливаться. Вечер наступал с ужасающей быстротой. Моя
любовь уже покрывалась холодными тенями и тяжелым предчувствием близившейся темноты.
Двоеточие. Да разве любят за что-нибудь? Любят так, просто!.. Настоящая
любовь — она, как
солнце в небе, неизвестно на чем держится.
Их
любовь к природе внешняя, наглядная, они любят картинки, и то ненадолго; смотря на них, они уже думают о своих пошлых делишках и спешат домой, в свой грязный омут, в пыльную, душную атмосферу города, на свои балконы и террасы, подышать благовонием загнивших прудов в их жалких садах или вечерними испарениями мостовой, раскаленной дневным
солнцем…
Конечно, не найдется почти ни одного человека, который был бы совершенно равнодушен к так называемым красотам природы, то есть: к прекрасному местоположению, живописному далекому виду, великолепному восходу или закату
солнца, к светлой месячной ночи; но это еще не
любовь к природе; это
любовь к ландшафту, декорациям, к призматическим преломлениям света; это могут любить люди самые черствые, сухие, в которых никогда не зарождалось или совсем заглохло всякое поэтическое чувство: зато их
любовь этим и оканчивается.
Войницкий. Сейчас пройдет дождь, и все в природе освежится и легко вздохнет. Одного только меня не освежит гроза. Днем и ночью, точно домовой, душит меня мысль, что жизнь моя потеряна безвозвратно. Прошлого нет, оно глупо израсходовано на пустяки, а настоящее ужасно по своей нелепости. Вот вам моя жизнь и моя
любовь: куда мне их девать, что мне с ними делать? Чувство мое гибнет даром, как луч
солнца, попавший в яму, и сам я гибну.
Что прекрасней песен о цветах и звездах?
Всякий тотчас скажет: песни о
любви!
Что прекрасней
солнца в ясный полдень мая?
И влюбленный скажет: та, кого люблю!
Всё прекрасное в человеке — от лучей
солнца и от молока Матери, — вот что насыщает нас
любовью к жизни!
Люди вспыхивали около нее, как паруса на рассвете, когда их коснется первый луч
солнца, и это верно: для многих Нунча была первым лучом дня
любви, многие благодарно молчали о ней, видя, как она идет по улице рядом со своею тележкой, стройная, точно мачта, и голос ее взлетает на крыши домов.
— Так, женщина! — воскликнул Кермани, бесстрашный поэт. — Так, — от сборища быков — телят не будет, без
солнца не цветут цветы, без
любви нет счастья, без женщины нет
любви, без Матери — нет ни поэта, ни героя!
И снег до окошек деревни лежащий,
И зимнего
солнца холодный огонь —
Все, все настоящее русское было,
С клеймом нелюдимой, мертвящей зимы,
Что русской душе так мучительно мило,
Что русские мысли вселяет в умы,
Те честные мысли, которым нет воли,
Которым нет смерти — дави не дави,
В которых так много и злобы и боли,
В которых так много
любви!
На другой день рано утром, бледный, с мутным взором, беспокойный, как хищный зверь, рыскал Юрий по лагерю… всё было спокойно,
солнце только что начинало разгораться и проникать одежду… вдруг в одном шатре Юрий слышит ропот поцелуев, вздохи, стон
любви, смех и снова поцелуи; он прислушивается — он видит щель в разорванном полотне, непреодолимая сила приковала его к этой щели… его взоры погружаются во внутренность подозрительного шатра… боже правый! он узнает свою Зару в объятиях артиллерийского поручика!
Не будет ли слишком однообразно всегда освещать сцены счастливой
любви лучами радостного
солнца и помещать среди смеющейся зелени лугов, и притом еще весною, когда «вся природа дышит
любовью», а сцены преступлений освещать молниею и помещать среди диких скал?
— Благодарю тебя, мой царь, за все: за твою
любовь, за твою красоту, за твою мудрость, к которой ты позволил мне прильнуть устами, как к сладкому источнику. Дай мне поцеловать твои руки, не отнимай их от моего рта до тех пор, пока последнее дыхание не отлетит от меня. Никогда не было и не будет женщины счастливее меня. Благодарю тебя, мой царь, мой возлюбленный, мой прекрасный. Вспоминай изредка о твоей рабе, о твоей обожженной
солнцем Суламифи.
Дарил также царь своей возлюбленной ливийские аметисты, похожие цветом на ранние фиалки, распускающиеся в лесах у подножия Ливийских гор, — аметисты, обладавшие чудесной способностью обуздывать ветер, смягчать злобу, предохранять от опьянения и помогать при ловле диких зверей; персепольскую бирюзу, которая приносит счастье в
любви, прекращает ссору супругов, отводит царский гнев и благоприятствует при укрощении и продаже лошадей; и кошачий глаз — оберегающий имущество, разум и здоровье своего владельца; и бледный, сине-зеленый, как морская вода у берега, вериллий — средство от бельма и проказы, добрый спутник странников; и разноцветный агат — носящий его не боится козней врагов и избегает опасности быть раздавленным во время землетрясения; и нефрит, почечный камень, отстраняющий удары молнии; и яблочно-зеленый, мутно-прозрачный онихий — сторож хозяина от огня и сумасшествия; и яснис, заставляющий дрожать зверей; и черный ласточкин камень, дающий красноречие; и уважаемый беременными женщинами орлиный камень, который орлы кладут в свои гнезда, когда приходит пора вылупляться их птенцам; и заберзат из Офира, сияющий, как маленькие
солнца; и желто-золотистый хрисолит — друг торговцев и воров; и сардоникс, любимый царями и царицами; и малиновый лигирий: его находят, как известно, в желудке рыси, зрение которой так остро, что она видит сквозь стены, — поэтому и носящие лигирий отличаются зоркостью глаз, — кроме того, он останавливает кровотечение из носу и заживляет всякие раны, исключая ран, нанесенных камнем и железом.
Торопливо горят звёзды, чтобы до восхода
солнца показать всю красоту свою; опьяняет, ласкает тебя
любовь и сон, и сквозь душу твою жарко проходит светлый луч надежды: где-то есть прекрасный бог!
Дышит ароматами, поёт вся земля и всё живое её;
солнце растит цветы на полях, поднимаются они к небу, кланяясь
солнцу; молодая зелень деревьев шепчет и колышется; птицы щебечут,
любовь везде горит — тучна земля и пьяна силою своей!
Драпировка над окнами была в китайском вкусе, а вечером, или когда
солнце ударяло в стеклы, опускались пунцовые шторы, — противуположность резкая с цветом горницы, но показывающая какую-то
любовь к странному, оригинальному.
Старик на вешнем
солнце греет
Уж остывающую кровь;
У люльки дочь поет
любовь.
Алеко внемлет и бледнеет.
Надеюсь, что один зоил не похвалил бы сего места, особливо ж нового, разительного сравнения чувствительных сердец, которые всегда стремятся к
любви, с цветком подсолнечником, всегда клонящимся к
солнцу. Надеюсь, что некоторые милые мои читательницы вздохнули бы из глубины сердца и велели бы вырезать сей цветок на своих печатях.
Любовь. Глупости, мама! Какое дело богу, природе,
солнцу — до нас? Мы лежим на дороге людей, как обломки какого-то старого, тяжёлого здания, может быть — тюрьмы… мы валяемся в пыли разрушения и мешаем людям идти… нас задевают ногами, мы бессмысленно испытываем боль… иногда, запнувшись за нас, кто-нибудь падает, ломая себе кости…