Неточные совпадения
Отвязав лошадь, я шагом пустился домой. У меня на сердце был
камень.
Солнце казалось мне тускло, лучи его меня не грели.
Утром, выпив кофе, он стоял у окна, точно на краю глубокой ямы, созерцая быстрое движение теней облаков и мутных пятен
солнца по стенам домов, по мостовой площади. Там, внизу, как бы подчиняясь игре света и тени, суетливо бегали коротенькие люди, сверху они казались почти кубическими, приплюснутыми к земле, плотно покрытой грязным
камнем.
Должно быть, потому, что в тюрьме были три заболевания тифом, уголовных с утра выпускали на двор, и, серые, точно
камни тюремной стены, они, сидя или лежа, грелись на весеннем
солнце, играли в «чет-нечет», покрякивали, пели песни.
«А! вот и пробный
камень. Это сама бабушкина „судьба“ вмешалась в дело и требует жертвы, подвига — и я его совершу. Через три дня видеть ее опять здесь… О, какая нега! Какое
солнце взойдет над Малиновкой! Нет, убегу! Чего мне это стоит, никто не знает! И ужели не найду награды, потерянного мира? Скорей, скорей прочь…» — сказал он решительно и кликнул Егора, приказав принести чемодан.
Гончарова.], поэт, — хочу в Бразилию, в Индию, хочу туда, где
солнце из
камня вызывает жизнь и тут же рядом превращает в
камень все, чего коснется своим огнем; где человек, как праотец наш, рвет несеяный плод, где рыщет лев, пресмыкается змей, где царствует вечное лето, — туда, в светлые чертоги Божьего мира, где природа, как баядерка, дышит сладострастием, где душно, страшно и обаятельно жить, где обессиленная фантазия немеет перед готовым созданием, где глаза не устанут смотреть, а сердце биться».
Утром 4-го января фрегат принял праздничный вид: вымытая, вытертая песком и
камнями, в ущерб моему ночному спокойствию, палуба белела, как полотно; медь ярко горела на
солнце; снасти уложены были красивыми бухтами, из которых в одной поместился общий баловень наш, кот Васька.
Много попадалось птиц, жужжали миллионы насекомых; на
камнях часто видели мы разноцветных ящериц, которые выползали на
солнце погреться.
И это же
солнце вызовет здесь жизнь из самого
камня, когда тропический ливень хоть на несколько часов напоит землю.
Солнце грело, трава, оживая, росла и зеленела везде, где только не соскребли ее, не только на газонах бульваров, но и между плитами
камней, и березы, тополи, черемуха распускали свои клейкие и пахучие листья, липы надували лопавшиеся почки; галки, воробьи и голуби по-весеннему радостно готовили уже гнезда, и мухи жужжали у стен, пригретые
солнцем.
От горячих испарений, кроме источника, все заиндевело:
камни, кусты лозняка и лежащий на земле валежник покрылись причудливыми узорами, блестевшими на
солнце, словно алмазы. К сожалению, из-за холода я не мог взять с собой воды для химического анализа.
Когда взошло
солнце, мы сняли палатки, уложили нарты, оделись потеплее и пошли вниз по реке Ляоленгоузе, имеющей вид порожистой горной речки с руслом, заваленным колодником и
камнями. Километров в 15 от перевала Маака Ляоленгоуза соединяется с другой речкой, которая течет с северо-востока и которую удэгейцы называют Мыге. По ней можно выйти на реку Тахобе, где живут солоны. По словам Сунцая, перевал там через Сихотэ-Алинь низкий, подъем и спуск длинные, пологие.
В полдень я подал знак к остановке. Хотелось пить, но нигде не было воды. Спускаться в долину было далеко. Поэтому мы решили перетерпеть жажду, отдохнуть немного и идти дальше. Стрелки растянулись в тени скал и скоро уснули. Вероятно, мы проспали довольно долго, потому что
солнце переместилось на небе и заглянуло за
камни. Я проснулся и посмотрел на часы. Было 3 часа пополудни, следовало торопиться. Все знали, что до воды мы дойдем только к сумеркам. Делать нечего, оставалось запастись терпением.
Утром после бури еще моросил мелкий дождь. В полдень ветер разорвал туманную завесу, выглянуло
солнце, и вдруг все ожило: земной мир сделался прекрасен.
Камни, деревья, трава, дорога приняли праздничный вид; в кустах запели птицы; в воздухе появились насекомые, и даже шум воды, сбегающей пенистыми каскадами с гор, стал ликующим и веселым.
В горах расстояния очень обманчивы. Мы шли целый день, а горный хребет, служащий водоразделом между реками Сандагоу и Сыдагоу, как будто тоже удалялся от нас. Мне очень хотелось дойти до него, но вскоре я увидел, что сегодня нам это сделать не удастся. День приближался к концу;
солнце стояло почти у самого горизонта. Нагретые за день
камни сильно излучали теплоту. Только свежий ветер мог принести прохладу.
В этот промежуток дня наш двор замирал. Конюхи от нечего делать ложились спать, а мы с братом слонялись по двору и саду, смотрели с заборов в переулок или на длинную перспективу шоссе, узнавали и делились новостями… А
солнце, подымаясь все выше, раскаляло
камни мощеного двора и заливало всю нашу усадьбу совершенно обломовским томлением и скукой…
Баржа — по воде, я — по бережку, бос, по острому
камню, по осыпям, да так от восхода
солнца до ночи!
Да, он никогда об этом не думал. Ее близость доставляла ему наслаждение, но до вчерашнего дня он не сознавал этого, как мы не ощущаем воздуха, которым дышим. Эти простые слова упали вчера в его душу, как падает с высоты
камень на зеркальную поверхность воды: еще за минуту она была ровна и спокойно отражала свет
солнца и синее небо… Один удар, — и она всколебалась до самого дна.
Солнце палило немилосердно и так нагревало
камни на берегу, что от прикосновения к ним обнаженной рукой получалось впечатление ожога.
Под влиянием Таисьи в Нюрочкиной голове крепко сложилась своеобразная космогония: земля основана на трех китах, питающихся райским благоуханием; тело человека сотворено из семи частей: от
камня — кости, от Черного моря — кровь, от
солнца — очи, от облака — мысли, от ветра — дыхание, теплота — от духа...
Иногда ребенок взбирался с галереи на заросшую травою крышу и, усевшись на одном из лежащих здесь
камней, целые вечера смотрел на картины, согреваемые красным, горячим закатом
солнца.
Солнце подобрало росу, и теперь в сочной зеленой траве накоплялся дневной зной, копошились букашки и беззаботно кружились пестрые мотыльки; желтые, розовые и синеватые цветы пестрили живой ковер травы, точно рассыпанные самоцветные
камни.
А там, за стеною, буря, там — тучи все чугуннее: пусть! В голове — тесно, буйные — через край — слова, и я вслух вместе с
солнцем лечу куда-то… нет, теперь мы уже знаем куда — и за мною планеты — планеты, брызжущие пламенем и населенные огненными, поющими цветами, — и планеты немые, синие, где разумные
камни объединены в организованные общества, — планеты, достигшие, как наша земля, вершины абсолютного, стопроцентного счастья…
И кажется, я — да, думаю, что это был именно я, — вскочил на
камень, и оттуда
солнце, головы, на синем — зеленая зубчатая пила, и я кричу...
И вот я — с измятым, счастливым, скомканным, как после любовных объятий, телом — внизу, около самого
камня.
Солнце, голоса сверху — улыбка I. Какая-то золотоволосая и вся атласно-золотая, пахнущая травами женщина. В руках у ней чаша, по-видимому, из дерева. Она отпивает красными губами и подает мне, и я жадно, закрывши глаза, пью, чтоб залить огонь, — пью сладкие, колючие, холодные искры.
Там, наверху, над головами, над всеми — я увидел ее.
Солнце прямо в глаза, по ту сторону, и от этого вся она — на синем полотне неба — резкая, угольно-черная, угольный силуэт на синем. Чуть выше летят облака, и так, будто не облака, а
камень, и она сама на
камне, и за нею толпа, и поляна — неслышно скользят, как корабль, и легкая — уплывает земля под ногами…
Две струи света резко лились сверху, выделяясь полосами на темном фоне подземелья; свет этот проходил в два окна, одно из которых я видел в полу склепа, другое, подальше, очевидно, было пристроено таким же образом; лучи
солнца проникали сюда не прямо, а прежде отражались от стен старых гробниц; они разливались в сыром воздухе подземелья, падали на каменные плиты пола, отражались и наполняли все подземелье тусклыми отблесками; стены тоже были сложены из
камня; большие широкие колонны массивно вздымались снизу и, раскинув во все стороны свои каменные дуги, крепко смыкались кверху сводчатым потолком.
Был жаркий день, один из редких дней в Петербурге:
солнце животворило поля, но морило петербургские улицы, накаливая лучами гранит, а лучи, отскакивая от
камней, пропекали людей.
С крыш уже на
солнце стаивали последние капели, в палисаднике на деревьях надувались почки, на дворе была сухая дорожка, к конюшне мимо замерзлой кучи навоза и около крыльца между
камнями зеленелась мшистая травка.
— Теперь довольно, — сказал посол и поклонился Паше. Паша сделал то же самое. — О великий батырь Буздыхан и Кисмет, — сказал посол, — мой владыко, сын
солнца, брат луны, повелитель царей, жалует тебе орден великого Клизапомпа и дает тебе новый важный титул. Отныне ты будешь называться не просто Берди-Паша, а торжественно: Халда, Балда, Берди-Паша. И знай, что четырехстворчатое имя считается самым высшим титулом в Ниневии. В знак же твоего величия дарую тебе два драгоценных
камня: желчный и мочевой.
Послушники чистят двор, загрязнённый богомолами, моют обширные помещения общежитий и гостиниц; из окон во двор лениво летит пыль, падают корки хлеба, комья смятой промасленной бумаги, плещет вода и тотчас испаряется на
камне двора, нагретого
солнцем.
«Оно пылало так ярко, как
солнце, и ярче
солнца, и весь лес замолчал, освещенный этим факелом великой любви к людям, а тьма разлетелась от света его и там, глубоко в лесу, дрожащая, пала в гнилой зев болота. Люди же, изумленные, стали как
камни.
«Высоко в небе сияло
солнце, а горы зноем дышали в небо, и бились волны внизу о
камень…
Между садов вьется узкая тропа, и по ней, тихо спускаясь с
камня на
камень, идет к морю высокая женщина в черном платье, оно выгорело на
солнце до бурых пятен, и даже издали видны его заплаты. Голова ее не покрыта — блестит серебро седых волос, мелкими кольцами они осыпают ее высокий лоб, виски и темную кожу щек; эти волосы, должно быть, невозможно причесать гладко.
Утро. С гор ласково течет запах цветов, только что взошло
солнце; на листьях деревьев, на стеблях трав еще блестит роса. Серая лента дороги брошена в тихое ущелье гор, дорога мощена
камнем, но кажется мягкой, как бархат, хочется погладить ее рукою.
Старику стало тяжело среди этих людей, они слишком внимательно смотрели за кусками хлеба, которые он совал кривою, темной лапой в свой беззубый рот; вскоре он понял, что лишний среди них; потемнела у него душа, сердце сжалось печалью, еще глубже легли морщины на коже, высушенной
солнцем, и заныли кости незнакомою болью; целые дни, с утра до вечера, он сидел на
камнях у двери хижины, старыми глазами глядя на светлое море, где растаяла его жизнь, на это синее, в блеске
солнца, море, прекрасное, как сон.
Еще мальчишкой Туба, работая на винограднике, брошенном уступами по склону горы, укрепленном стенками серого
камня, среди лапчатых фиг и олив, с их выкованными листьями, в темной зелени апельсинов и запутанных ветвях гранат, на ярком
солнце, на горячей земле, в запахе цветов, — еще тогда он смотрел, раздувая ноздри, в синее око моря взглядом человека, под ногами которого земля не тверда — качается, тает и плывет, — смотрел, вдыхая соленый воздух, и пьянел, становясь рассеянным, ленивым, непослушным, как всегда бывает с тем, кого море очаровало и зовет, с тем, кто влюбился душою в море…
Солнце — в зените, раскаленное синее небо ослепляет, как будто из каждой его точки на землю, на море падает огненно-синий луч, глубоко вонзаясь в
камень города и воду. Море блестит, словно шелк, густо расшитый серебром, и, чуть касаясь набережной сонными движениями зеленоватых теплых волн, тихо поет мудрую песню об источнике жизни и счастья —
солнце.
Прибой набросал на
камни волокна пахучей морской травы — рыжей, золотистой и зеленой; трава вянет на
солнце и горячих
камнях, соленый воздух насыщен терпким запахом йода. На пляж одна за другой вбегают кудрявые волны.
Мреет даль; там в тумане тихо плывет — или, раскален
солнцем, тает — лиловый остров, одинокая скала среди моря, [Остров Капри, площадью в 10,4 кв. км; расположен у южного входа в Неаполитанский залив (Тирренское море).] ласковый самоцветный
камень в кольце Неаполитанского залива.
А по праздникам, рано, когда
солнце едва поднималось из-за гор над Сорренто, а небо было розовое, точно соткано из цветов абрикоса, — Туба, лохматый, как овчарка, катился под гору, с удочками на плече, прыгая с
камня на
камень, точно ком упругих мускулов совсем без костей, — бежал к морю, улыбаясь ему широким, рыжим от веснушек лицом, а встречу, в свежем воздухе утра, заглушая сладкое дыхание проснувшихся цветов, плыл острый аромат, тихий говор волн, — они цеплялись о
камни там, внизу, и манили к себе, точно девушки, — волны…
На террасу отеля, сквозь темно-зеленый полог виноградных лоз, золотым дождем льется солнечный свет — золотые нити, протянутые в воздухе. На серых кафлях пола и белых скатертях столов лежат странные узоры теней, и кажется, что, если долго смотреть на них, — научишься читать их, как стихи, поймешь, о чем они говорят. Гроздья винограда играют на
солнце, точно жемчуг или странный мутный
камень оливин, а в графине воды на столе — голубые бриллианты.
В священной тишине восходит
солнце, и от
камней острова поднимается в небо сизый туман, насыщенный сладким запахом золотых цветов дрока.
Город, похожий на старую гравюру, щедро облит жарким
солнцем и весь поет, как орган; синие волны залива бьют в
камень набережной, вторя ропоту и крикам гулкими ударами, — точно бубен гудит.
На берег пустынный, на старые серые
камниОсеннее
солнце прощально и нежно упало.
На темные
камни бросаются жадные волны
И
солнце смывают в холодное синее море.
И медные листья деревьев, оборваны ветром осенним,
Мелькают сквозь пену прибоя, как пестрые мертвые птицы,
А бледное небо — печально, и гневное море — угрюмо.
Одно только
солнце смеется, склоняясь покорно к закату.
Он похож на сухую былинку, — дует ветер с моря и носит ее, играя ею, — Пепе прыгает по
камням острова, с восхода
солнца по закат, и ежечасно откуда-нибудь льется его неутомимый голосишко...
Солнце горит в небе, как огненный цветок, и сеет золотую пыль своих лучей на серые груди скал, а из каждой морщины
камня, встречу
солнца, жадно тянется живое — изумрудные травы, голубые, как небо, цветы. Золотые искры солнечного света вспыхивают и гаснут в полных каплях хрустальной росы.
Сизые
камни смотрят из виноградников, в густых облаках зелени прячутся белые дома, сверкают на
солнце стекла окон, и уже заметны глазу яркие пятна; на самом берегу приютился среди скал маленький дом, фасад его обращен к морю и весь завешен тяжелою массою ярко-лиловых цветов, а выше, с
камней террасы, густыми ручьями льется красная герань.
Утро, еще не совсем проснулось море, в небе не отцвели розовые краски восхода, но уже прошли остров Горгону — поросший лесом, суровый одинокий
камень, с круглой серой башней на вершине и толпою белых домиков у заснувшей воды. Несколько маленьких лодок стремительно проскользнули мимо бортов парохода, — это люди с острова идут за сардинами. В памяти остается мерный плеск длинных весел и тонкие фигуры рыбаков, — они гребут стоя и качаются, точно кланяясь
солнцу.
Сын кузнеца шёл по тротуару беспечной походкой гуляющего человека, руки его были засунуты в карманы дырявых штанов, на плечах болталась не по росту длинная синяя блуза, тоже рваная и грязная, большие опорки звучно щёлкали каблуками по
камню панели, картуз со сломанным козырьком молодецки сдвинут на левое ухо, половину головы пекло
солнце, а лицо и шею Пашки покрывал густой налёт маслянистой грязи.
Пока в духане происходил богословский разговор, Лаевский ехал домой и вспоминал, как жутко ему было ехать на рассвете, когда дорога, скалы и горы были мокры и темны и неизвестное будущее представлялось страшным, как пропасть, у которой не видно дна, а теперь дождевые капли, висевшие на траве и на
камнях, сверкали от
солнца, как алмазы, природа радостно улыбалась и страшное будущее оставалось позади.