Неточные совпадения
Ее толкали в шею, спину, били
по плечам,
по голове, все закружилось, завертелось темным вихрем в криках, вое, свисте, что-то густое, оглушающее лезло в уши, набивалось в горло, душило,
пол проваливался под ее ногами, колебался, ноги
гнулись, тело вздрагивало в ожогах боли, отяжелело и качалось, бессильное. Но глаза ее не угасали и видели много других глаз — они горели знакомым ей смелым, острым огнем, — родным ее сердцу огнем.
На другой день она снова явилась, а за нею, точно на верёвке, опустив голову,
согнувшись, шёл чахоточный певчий. Смуглая кожа его лица, перерезанная уродливым глубоким шрамом, дрожала, губы искривились, тёмные, слепо прикрытые глаза бегали
по комнате, минуя хозяина, он встал, не доходя до окна, как межевой столб в
поле, и завертел фуражку в руках так быстро, что нельзя было разобрать ни цвета, ни формы её.
Мой слуга, повар и спутник
по охоте — полесовщик Ярмола вошел в комнату,
согнувшись под вязанкой дров, сбросил ее с грохотом на
пол и подышал на замерзшие пальцы.
Дудка шагал не быстро, но широко, на ходу его тело качалось, наклоняясь вперёд, и голова тоже кланялась, точно у журавля. Он
согнулся, положил руки за спину,
полы его пиджака разошлись и болтались
по бокам, точно сломанные крылья.
Как раз под лампой, среди комнаты, за большим столом, на котором громоздилась груда суконного тряпья, сидело четверо. Старик портной в больших круглых очках
согнулся над шитьем и внимательно слушал рассказ солдата, изредка постукивавшего деревянной ногой
по полу. Тут же за столом сидели два молодых парня и делали папиросы на продажу.
А бесконечная, упорная, неодолимая зима все длилась и длилась. Держались жестокие морозы, сверкали ледяные капли на голых деревьях, носились
по полям крутящиеся снежные вьюны,
по ночам громко ухали, оседая, сугробы, красные кровавые зори подолгу рдели на небе, и тогда дым из труб выходил кверху к зеленому небу прямыми страшными столбами; падал снег крупными, тихими, безнадежными хлопьями, падал целые дни и целые ночи, и ветви сосен
гнулись от тяжести белых шапок.
Тётка Татьяна,
согнувшись, расстилала
по полу полотно, над головой её торчали ноги отца, большие, тяжёлые, с кривыми пальцами. Дрожал синий огонь лампады, а жёлтые огоньки трёх свеч напоминали о лютиках в
поле, под ветром.
Обернулся я, встал в двери — странно мне.
Согнувшись, она уже плещет водой и скользит
по мокрому
полу, сверкая белыми икрами. Смущённо отошёл прочь, и с того дня легла она мне на душу.
Фельдшер вышел на двор поглядеть: как бы не уехал Калашников на его лошади. Метель всё еще продолжалась. Белые облака, цепляясь своими длинными хвостами за бурьян и кусты, носились
по двору, а
по ту сторону забора, в
поле, великаны в белых саванах с широкими рукавами кружились и падали, и опять поднимались, чтобы махать руками и драться. А ветер-то, ветер! Голые березки и вишни, не вынося его грубых ласок, низко
гнулись к земле и плакали: «Боже, за какой грех ты прикрепил нас к земле и не пускаешь на волю?»