Неточные совпадения
Имею повеление объехать здешний округ; а притом, из
собственного подвига сердца моего, не оставляю замечать
тех злонравных невежд, которые, имея над людьми своими полную власть, употребляют ее во зло бесчеловечно.
Только тогда Бородавкин спохватился и понял, что шел слишком быстрыми шагами и совсем не туда, куда идти следует. Начав собирать дани, он с удивлением и негодованием увидел, что дворы пусты и что если встречались кой-где куры,
то и
те были тощие от бескормицы. Но, по обыкновению, он обсудил этот факт не прямо, а с своей
собственной оригинальной точки зрения,
то есть увидел в нем бунт, произведенный на сей раз уже не невежеством, а излишеством просвещения.
После
того господин градоначальник сняли с себя
собственную голову и подали ее мне.
Так, например, известно было, что, находясь при действующей армии провиантмейстером, он довольно непринужденно распоряжался казенною собственностью и облегчал себя от нареканий
собственной совести только
тем, что, взирая на солдат, евших затхлый хлеб, проливал обильные слезы.
Тут открылось все: и
то, что Беневоленский тайно призывал Наполеона в Глупов, и
то, что он издавал свои
собственные законы. В оправдание свое он мог сказать только
то, что никогда глуповцы в столь тучном состоянии не были, как при нем, но оправдание это не приняли, или, лучше сказать, ответили на него так, что"правее бы он был, если б глуповцев совсем в отощание привел, лишь бы от издания нелепых своих строчек, кои предерзостно законами именует, воздержался".
И
того ради, существенная видится в
том нужда, дабы можно было мне, яко градоначальнику, издавать для скорости
собственного моего умысла законы, хотя бы даже не первого сорта (о сем и помыслить не смею!), но второго или третьего.
Человек приходит к
собственному жилищу, видит, что оно насквозь засветилось, что из всех пазов выпалзывают тоненькие огненные змейки, и начинает сознавать, что вот это и есть
тот самый конец всего, о котором ему когда-то смутно грезилось и ожидание которого, незаметно для него самого, проходит через всю его жизнь.
Не пошли ему впрок ни уроки прошлого, ни упреки
собственной совести, явственно предупреждавшей распалившегося старца, что не ему придется расплачиваться за свои грехи, а все
тем же ни в чем не повинным глуповцам.
А поелику навоз производить стало всякому вольно,
то и хлеба уродилось столько, что, кроме продажи, осталось даже на
собственное употребление:"Не
то что в других городах, — с горечью говорит летописец, — где железные дороги [О железных дорогах тогда и помину не было; но это один из
тех безвредных анахронизмов, каких очень много встречается в «Летописи».
Еще во времена Бородавкина летописец упоминает о некотором Ионке Козыре, который, после продолжительных странствий по теплым морям и кисельным берегам, возвратился в родной город и привез с собой
собственного сочинения книгу под названием:"Письма к другу о водворении на земле добродетели". Но так как биография этого Ионки составляет драгоценный материал для истории русского либерализма,
то читатель, конечно, не посетует, если она будет рассказана здесь с некоторыми подробностями.
Между
тем Амалия Штокфиш распоряжалась: назначила с мещан по алтыну с каждого двора, с купцов же по фунту чаю да по голове сахару по большой. Потом поехала в казармы и из
собственных рук поднесла солдатам по чарке водки и по куску пирога. Возвращаясь домой, она встретила на дороге помощника градоначальника и стряпчего, которые гнали хворостиной гусей с луга.
Теперь, когда лошади нужны были и для уезжавшей княгини и для акушерки, это было затруднительно для Левина, но по долгу гостеприимства он не мог допустить Дарью Александровну нанимать из его дома лошадей и, кроме
того, знал, что двадцать рублей, которые просили с Дарьи Александровны за эту поездку, были для нее очень важны; а денежные дела Дарьи Александровны, находившиеся в очень плохом положении, чувствовались Левиными как свои
собственные.
Этот милый Свияжский, держащий при себе мысли только для общественного употребления и, очевидно, имеющий другие какие-то, тайные для Левина основы жизни и вместе с
тем он с толпой, имя которой легион, руководящий общественным мнением чуждыми ему мыслями; этот озлобленный помещик, совершенно правый в своих рассуждениях, вымученных жизнью, но неправый своим озлоблением к целому классу и самому лучшему классу России;
собственное недовольство своею деятельностью и смутная надежда найти поправку всему этому — всё это сливалось в чувство внутренней тревоги и ожидание близкого разрешения.
А мы, их жалкие потомки, скитающиеся по земле без убеждений и гордости, без наслаждения и страха, кроме
той невольной боязни, сжимающей сердце при мысли о неизбежном конце, мы не способны более к великим жертвам ни для блага человечества, ни даже для
собственного счастия, потому, что знаем его невозможность и равнодушно переходим от сомнения к сомнению, как наши предки бросались от одного заблуждения к другому, не имея, как они, ни надежды, ни даже
того неопределенного, хотя и истинного наслаждения, которое встречает душа во всякой борьбе с людьми или с судьбою…
Но это спокойствие часто признак великой, хотя скрытой силы; полнота и глубина чувств и мыслей не допускает бешеных порывов: душа, страдая и наслаждаясь, дает во всем себе строгий отчет и убеждается в
том, что так должно; она знает, что без гроз постоянный зной солнца ее иссушит; она проникается своей
собственной жизнью, — лелеет и наказывает себя, как любимого ребенка.
— Все… только говорите правду… только скорее… Видите ли, я много думала, стараясь объяснить, оправдать ваше поведение; может быть, вы боитесь препятствий со стороны моих родных… это ничего; когда они узнают… (ее голос задрожал) я их упрошу. Или ваше
собственное положение… но знайте, что я всем могу пожертвовать для
того, которого люблю… О, отвечайте скорее, сжальтесь… Вы меня не презираете, не правда ли?
Только что вы остановитесь, он начинает длинную тираду, по-видимому имеющую какую-то связь с
тем, что вы сказали, но которая в самом деле есть только продолжение его
собственной речи.
Перечитывая эти записки, я убедился в искренности
того, кто так беспощадно выставлял наружу
собственные слабости и пороки. История души человеческой, хотя бы самой мелкой души, едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа, особенно когда она — следствие наблюдений ума зрелого над самим собою и когда она писана без тщеславного желания возбудить участие или удивление. Исповедь Руссо имеет уже недостаток, что он читал ее своим друзьям.
Итак, одно желание пользы заставило меня напечатать отрывки из журнала, доставшегося мне случайно. Хотя я переменил все
собственные имена, но
те, о которых в нем говорится, вероятно себя узнают, и, может быть, они найдут оправдания поступкам, в которых до сей поры обвиняли человека, уже не имеющего отныне ничего общего с здешним миром: мы почти всегда извиняем
то, что понимаем.
Моя любовь никому не принесла счастья, потому что я ничем не жертвовал для
тех, кого любил: я любил для себя, для
собственного удовольствия; я только удовлетворял странную потребность сердца, с жадностью поглощая их чувства, их нежность, их радости и страданья — и никогда не мог насытиться.
«Нет, этого мы приятелю и понюхать не дадим», — сказал про себя Чичиков и потом объяснил, что такого приятеля никак не найдется, что одни издержки по этому делу будут стоить более, ибо от судов нужно отрезать полы
собственного кафтана да уходить подалее; но что если он уже действительно так стиснут,
то, будучи подвигнут участием, он готов дать… но что это такая безделица, о которой даже не стоит и говорить.
Если бы хоть кто-нибудь из
тех людей, которые любят добро, да употребили бы столько усилий для него, как вы для добыванья своей копейки!.. да умели бы так пожертвовать для добра и
собственным самолюбием, и честолюбием, не жалея себя, как вы не жалели для добыванья своей копейки!..
Кроме страсти к чтению, он имел еще два обыкновения, составлявшие две другие его характерические черты: спать не раздеваясь, так, как есть, в
том же сюртуке, и носить всегда с собою какой-то свой особенный воздух, своего
собственного запаха, отзывавшийся несколько жилым покоем, так что достаточно было ему только пристроить где-нибудь свою кровать, хоть даже в необитаемой дотоле комнате, да перетащить туда шинель и пожитки, и уже казалось, что в этой комнате лет десять жили люди.
Конечно, никак нельзя было предполагать, чтобы тут относилось что-нибудь к Чичикову; однако ж все, как поразмыслили каждый с своей стороны, как припомнили, что они еще не знают, кто таков на самом деле есть Чичиков, что он сам весьма неясно отзывался насчет
собственного лица, говорил, правда, что потерпел по службе за правду, да ведь все это как-то неясно, и когда вспомнили при этом, что он даже выразился, будто имел много неприятелей, покушавшихся на жизнь его,
то задумались еще более: стало быть, жизнь его была в опасности, стало быть, его преследовали, стало быть, он ведь сделал же что-нибудь такое… да кто же он в самом деле такой?
Когда все это было внесено, кучер Селифан отправился на конюшню возиться около лошадей, а лакей Петрушка стал устроиваться в маленькой передней, очень темной конурке, куда уже успел притащить свою шинель и вместе с нею какой-то свой
собственный запах, который был сообщен и принесенному вслед за
тем мешку с разным лакейским туалетом.
Эти бревна, как фортепьянные клавиши, подымались
то вверх,
то вниз, и необерегшийся ездок приобретал или шишку на затылок, или синее пятно на лоб, или же случалось своими
собственными зубами откусить пребольно хвостик
собственного же языка.
Как вытерпишь на
собственной коже
то да другое, да как узнаешь, что всякая копейка алтынным гвоздем прибита, да как перейдешь все мытарства, тогда тебя умудрит и вышколит <так>, что уж не дашь промаха ни в каком предприятье и не оборвешься.
Это, по-видимому, незначительное обстоятельство совершенно преклонило хозяина к удовлетворению Чичикова. Как, в самом деле, отказать такому гостю, который столько ласк оказал его малютке и великодушно поплатился за
то собственным фраком? Леницын думал так: «Почему ж, в самом деле, не исполнить его просьбы, если уж такое его желание?» [Окончание главы в рукописи отсутствует.]………………………………………………
Все было у них придумано и предусмотрено с необыкновенною осмотрительностию; шея, плечи были открыты именно настолько, насколько нужно, и никак не дальше; каждая обнажила свои владения до
тех пор, пока чувствовала по
собственному убеждению, что они способны погубить человека; остальное все было припрятано с необыкновенным вкусом: или какой-нибудь легонький галстучек из ленты, или шарф легче пирожного, известного под именем «поцелуя», эфирно обнимал шею, или выпущены были из-за плеч, из-под платья, маленькие зубчатые стенки из тонкого батиста, известные под именем «скромностей».
Когда она говорила, у ней, казалось, все стремилось вослед за мыслью: выраженье лица, выраженье разговора, движенье рук, самые складки платья как бы стремились в
ту же сторону, и казалось, как бы она сама вот улетит вослед за
собственными ее словами.
Каждая из записочек как будто имела какой-то особенный характер, и чрез
то как будто бы самые мужики получали свой
собственный характер.
Впрочем, редко случалось, чтобы это было довезено домой; почти в
тот же день спускалось оно все другому, счастливейшему игроку, иногда даже прибавлялась
собственная трубка с кисетом и мундштуком, а в другой раз и вся четверня со всем: с коляской и кучером, так что сам хозяин отправлялся в коротеньком сюртучке или архалуке искать какого-нибудь приятеля, чтобы попользоваться его экипажем.
Однообразный и безумный,
Как вихорь жизни молодой,
Кружится вальса вихорь шумный;
Чета мелькает за четой.
К минуте мщенья приближаясь,
Онегин, втайне усмехаясь,
Подходит к Ольге. Быстро с ней
Вертится около гостей,
Потом на стул ее сажает,
Заводит речь о
том, о сем;
Спустя минуты две потом
Вновь с нею вальс он продолжает;
Все в изумленье. Ленский сам
Не верит
собственным глазам.
Коллекция книг на
собственной если не была так велика, как на нашей,
то была еще разнообразнее.
Да уже вместе выпьем и за нашу
собственную славу, чтобы сказали внуки и сыны
тех внуков, что были когда-то такие, которые не постыдили товарищества и не выдали своих.
Остапу и Андрию казалось чрезвычайно странным, что при них же приходила на Сечь гибель народа, и хоть бы кто-нибудь спросил: откуда эти люди, кто они и как их зовут. Они приходили сюда, как будто бы возвращаясь в свой
собственный дом, из которого только за час пред
тем вышли. Пришедший являлся только к кошевому, [Кошевой — руководитель коша (стана), выбиравшийся ежегодно.] который обыкновенно говорил...
Если же кто и производил обыск и ревизовку,
то делал это большею частию для своего
собственного удовольствия, особливо если на возу находились заманчивые для глаз предметы и если его
собственная рука имела порядочный вес и тяжесть.
Порфирий Петрович, как только услышал, что гость имеет до него «дельце», тотчас же попросил его сесть на диван, сам уселся на другом конце и уставился в гостя, в немедленном ожидании изложения дела, с
тем усиленным и уж слишком серьезным вниманием, которое даже тяготит и смущает с первого раза, особенно по незнакомству, и особенно если
то, что вы излагаете, по
собственному вашему мнению, далеко не в пропорции с таким необыкновенно важным, оказываемым вам вниманием.
— Нет, Соня, — торопливо прервал он, — эти деньги были не
те, успокойся! Эти деньги мне мать прислала, через одного купца, и получил я их больной, в
тот же день как и отдал… Разумихин видел… он же и получал за меня… эти деньги мои, мои
собственные, настоящие мои.
— Это пусть, а все-таки вытащим! — крикнул Разумихин, стукнув кулаком по столу. — Ведь тут что всего обиднее? Ведь не
то, что они врут; вранье всегда простить можно; вранье дело милое, потому что к правде ведет. Нет,
то досадно, что врут, да еще
собственному вранью поклоняются. Я Порфирия уважаю, но… Ведь что их, например, перво-наперво с толку сбило? Дверь была заперта, а пришли с дворником — отперта: ну, значит, Кох да Пестряков и убили! Вот ведь их логика.
Мало
того, свою
собственную казуистику выдумаем, у иезуитов научимся и на время, пожалуй, и себя самих успокоим, убедим себя, что так надо, действительно надо для доброй цели.
Раскольников не мог не засмеяться. Но в
ту же минуту странными показались ему его
собственное одушевление и охота, с которыми он проговорил последнее объяснение, тогда как весь предыдущий разговор он поддерживал с угрюмым отвращением, видимо из целей, по необходимости.
— Ведь какая складка у всего этого народа! — захохотал Свидригайлов, — не сознается, хоть бы даже внутри и верил чуду! Ведь уж сами говорите, что «может быть» только случай. И какие здесь всё трусишки насчет своего
собственного мнения, вы представить себе не можете, Родион Романыч! Я не про вас. Вы имеете
собственное мнение и не струсили иметь его. Тем-то вы и завлекли мое любопытство.
Да, кроме
того,
собственным вашим носком очень даже интересоваться изволили, очень!
Раскольников был деятельным и бодрым адвокатом Сони против Лужина, несмотря на
то, что сам носил столько
собственного ужаса и страдания в душе.
Тысячу бы рублей в
ту минуту я дал, своих
собственных, чтобы только на вас в свои глаза посмотреть: как вы тогда сто шагов с мещанинишкой рядом шли, после
того как он вам «убийцу» в глаза сказал, и ничего у него, целых сто шагов, спросить не посмели!..
— Неужели уж так плохо? Да ты, брат, нашего брата перещеголял, — прибавил он, глядя на лохмотья Раскольникова. — Да садись же, устал небось! — и когда
тот повалился на клеенчатый турецкий диван, который был еще хуже его
собственного, Разумихин разглядел вдруг, что гость его болен.
— Мне кажется, вы пришли ко мне раньше, чем узнали о
том, что я способен иметь
то, что вы называете
собственным мнением, — заметил Раскольников.
Вместо попыток разъяснения его душевного настроения и вообще всей внутренней его жизни стояли одни факты,
то есть
собственные слова его, подробные известия о состоянии его здоровья, чего он пожелал тогда-то при свидании, о чем попросил ее, что поручил ей, и прочее.
Тут была тоже одна
собственная теорийка, — так себе теория, — по которой люди разделяются, видите ли, на материал и на особенных людей,
то есть на таких людей, для которых, по их высокому положению, закон не писан, а, напротив, которые сами сочиняют законы остальным людям, материалу-то, сору-то.