Неточные совпадения
«Неужели я нашел разрешение всего, неужели кончены теперь мои страдания?» думал Левин, шагая по пыльной дороге, не
замечая ни жару, ни усталости и испытывая чувство утоления долгого страдания. Чувство это было так радостно, что оно казалось ему невероятным. Он задыхался от волнення и, не в силах итти дальше, сошел
с дороги в лес и сел в тени осин на нескошенную траву. Он
снял с потной головы шляпу и лег, облокотившись на руку, на сочную, лопушистую лесную траву.
Староста, в сапогах и армяке внакидку,
с бирками в руке, издалека
заметив папа,
снял свою поярковую шляпу, утирал рыжую голову и бороду полотенцем и покрикивал на баб.
В нетерпении он взмахнул было опять топором, чтобы рубнуть по снурку тут же, по телу, сверху, но не
посмел, и
с трудом, испачкав руки и топор, после двухминутной возни, разрезал снурок, не касаясь топором тела, и
снял; он не ошибся — кошелек.
Он старался говорить не очень громко, памятуя, что
с годами суховатый голос его звучит на высоких нотах все более резко и неприятно. Он избегал пафоса, не позволял себе горячиться, а когда говорил то, что казалось ему особенно значительным, — понижал голос,
заметив, что этим приемом усиливает напряжение внимания слушателей. Говорил он
сняв очки, полагая, что блеск и выражение близоруких глаз весьма выгодно подчеркивает силу слов.
Потом он
мел — не всякий день, однако ж, — середину комнаты, не добираясь до углов, и обтирал пыль только
с того стола, на котором ничего не стояло, чтоб не
снимать вещей.
— А кто там сапоги-то
с вас станет
снимать? — иронически
заметил Захар. — Девки-то, что ли? Да вы там пропадете без меня!
Теперь она собиралась ехать всем домом к обедне и в ожидании, когда все домашние сойдутся, прохаживалась медленно по зале, сложив руки крестом на груди и почти не
замечая домашней суеты, как входили и выходили люди, чистя ковры, приготовляя лампы, отирая зеркала,
снимая чехлы
с мебели.
После завтрака все окружили Райского. Марфенька заливалась слезами: она смочила три-четыре платка. Вера оперлась ему рукой на плечо и глядела на него
с томной улыбкой, Тушин серьезно. У Викентьева лицо дружески улыбалось ему, а по носу из глаз катилась слеза «
с вишню», как
заметила Марфенька и стыдливо
сняла ее своим платком.
Он мысленно
снимал рисунок
с домов,
замечал выглядывавшие физиономии встречных, группировал лица бабушки, дворни.
Я громко удивился тому, что Васин, имея этот дневник столько времени перед глазами (ему дали прочитать его), не
снял копии, тем более что было не более листа кругом и заметки все короткие, — «хотя бы последнюю-то страничку!» Васин
с улыбкою
заметил мне, что он и так помнит, притом заметки без всякой системы, о всем, что на ум взбредет.
Наконец уже в четыре часа явились люди со станции
снимать нас
с мели, а между прочим, мы, в ожидании их, снялись сами. Отчего же просидели часа четыре на одном месте — осталось неизвестно. Мы живо приехали на станцию. Там встретили нас бабы
с ягодами (брусникой),
с капустой и
с жалобами на горемычное житье-бытье: обыкновенный припев!
Я спешно стал
снимать с него верхнюю одежду. Его куртка и нижняя рубашка были разорваны. Наконец я его раздел. Вздох облегчения вырвался из моей груди. Пулевой раны нигде не было. Вокруг контуженого места был кровоподтек немногим более пятикопеечной монеты. Тут только я
заметил, что я дрожу, как в лихорадке. Я сообщил Дерсу характер его ранения. Он тоже успокоился.
Заметив волнение, он стал меня успокаивать...
При входе в залив Владимира
с левой стороны ниже мыса Орехова можно видеть какую-то торчащую из воды бесформенную массу. Это крейсер «Изумруд», выскочивший на
мель и взорвавший себя в 1905 году. Грустно смотреть на эту развалину. Что можно было, то
с «Изумруда»
сняли, перевезли в пост Ольги и отправили во Владивосток, остальное разграбили хунхузы.
Люди начали
снимать с измученных лошадей вьюки, а я
с Дерсу снова пошел по дорожке. Не успели мы сделать и 200 шагов, как снова наткнулись на следы тигра. Страшный зверь опять шел за нами и опять, как и в первый раз, почуяв наше приближение, уклонился от встречи. Дерсу остановился и, оборотившись лицом в ту сторону, куда скрылся тигр, закричал громким голосом, в котором я
заметил нотки негодования...
Человек зажигал свечку и провожал этой оружейной палатой,
замечая всякий раз, что плаща
снимать не надобно, что в залах очень холодно; густые слои пыли покрывали рогатые и курьезные вещи, отражавшиеся и двигавшиеся вместе со свечой в вычурных зеркалах; солома, остававшаяся от укладки, спокойно лежала там-сям вместе
с стриженой бумагой и бечевками.
Романская мысль, религиозная в самом отрицании, суеверная в сомнении, отвергающая одни авторитеты во имя других, редко погружалась далее, глубже in medias res [В самую сущность (лат.).] действительности, редко так диалектически
смело и верно
снимала с себя все путы, как в этой книге.
Он встретил нас в самый день приезда и,
сняв меня, как перышко,
с козел, галантно помог матери выйти из коляски. При этом на меня пахнуло от этого огромного человека запахом перегара, и мать, которая уже знала его раньше, укоризненно покачала головой. Незнакомец стыдливо окосил глаза, и при этом я невольно
заметил, что горбатый сизый нос его свернут совершенно «набекрень», а глаза как-то уныло тусклы…
— Что поделаешь? Забыл, — каялся Полуянов. — Ну,
молите бога за Харитину, а то ободрал бы я вас всех, как липку. Даже вот бы как ободрал, что и кожу бы
с себя
сняли.
— Харитон Артемьич, будет тебе, — со слезами в голосе
молила Анфуса Гавриловна. — Голову ты
с дочерей
снял.
Нас выпороли и наняли нам провожатого, бывшего пожарного, старичка со сломанной рукою, — он должен был следить, чтобы Саша не сбивался в сторону по пути к науке. Но это не помогло: на другой же день брат, дойдя до оврага, вдруг наклонился,
снял с ноги валенок и
метнул его прочь от себя,
снял другой и бросил в ином направлении, а сам, в одних чулках, пустился бежать по площади. Старичок, охая, потрусил собирать сапоги, а затем, испуганный, повел меня домой.
Я выудил уже более двадцати рыб, из которых двух не мог вытащить без помощи Евсеича; правду сказать, он только и делал что
снимал рыбу
с моей удочки, сажал ее в ведро
с водой или насаживал червяков на мой крючок: своими удочками ему некогда было заниматься, а потому он и не
заметил, что одного удилища уже не было на мостках и что какая-то рыба утащила его от нас сажен на двадцать.
Он ошибся именем и не
заметил того,
с явною досадою не находя колокольчика. Но колокольчика и не было. Я подергал ручку замка, и Мавра тотчас же нам отворила, суетливо встречая нас. В кухне, отделявшейся от крошечной передней деревянной перегородкой, сквозь отворенную дверь заметны были некоторые приготовления: все было как-то не по-всегдашнему, вытерто и вычищено; в печи горел огонь; на столе стояла какая-то новая посуда. Видно было, что нас ждали. Мавра бросилась
снимать наши пальто.
Елена, держа в руке веник и придерживая другой рукой свое нарядное платьице, которое она еще и не
снимала с того самого вечера,
мела пол.
Ну, и подлинно повенчали нас в церкви; оно, конечно, поп посолонь венчал — так у нас и уговор был — а все-таки я свое начало исполнил: воротился домой, семь земных поклонов положил и прощенья у всех испросил: «Простите,
мол, святии отцы и братья, яко по нужде аз грешный в еретической церкви повенчался». [Там же. (Прим. Салтыкова-Щедрина.)] Были тут наши старцы; они
с меня духом этот грех
сняли.
Как некий триумфатор высадился Полозов и начал подниматься по устланной коврами и благовонной лестнице. К нему подлетел человек, тоже отлично одетый, но
с русским лицом — его камердинер. Полозов
заметил ему, что впредь будет всегда брать его
с собою, ибо, накануне, во Франкфурте, его, Полозова, оставили на ночь без теплой воды! Камердинер изобразил ужас на лице — и, проворно наклонясь,
снял с барина калоши.
— Вы дрожите, вам холодно? —
заметила вдруг Варвара Петровна и, сбросив
с себя свой бурнус, на лету подхваченный лакеем,
сняла с плеч свою черную (очень не дешевую) шаль и собственными руками окутала обнаженную шею всё еще стоявшей на коленях просительницы.
— Человече, — сказал ему царь, — так ли ты блюдешь честника? На что у тебе вабило, коли ты не умеешь наманить честника? Слушай, Тришка, отдаю в твои руки долю твою: коли достанешь Адрагана, пожалую тебя так, что никому из вас такого времени не будет; а коли пропадет честник, велю, не прогневайся, голову
с тебя
снять, — и то будет всем за страх; а я давно
замечаю, что нет меж сокольников доброго строения и гибнет птичья потеха!
Приехали на Святки семинаристы, и сын отца Захарии, дающий приватные уроки в добрых домах, привез совершенно невероятную и дикую новость: какой-то отставной солдат, притаясь в уголке Покровской церкви,
снял венец
с чудотворной иконы Иоанна Воина и, будучи взят
с тем венцом в доме своем, объяснил, что он этого венца не крал, а что, жалуясь на необеспеченность отставного русского воина,
молил сего святого воинственника пособить ему в его бедности, а святой, якобы вняв сему, проговорил: „Я их за это накажу в будущем веке, а тебе на вот покуда это“, и
с сими участливыми словами
снял будто бы своею рукой
с головы оный драгоценный венец и промолвил: „Возьми“.
Это была особа старенькая, маленькая, желтенькая, вострорылая, сморщенная,
с характером самым неуживчивым и до того несносным, что, несмотря на свои золотые руки, она не находила себе места нигде и попала в слуги бездомовного Ахиллы, которому она могла сколько ей угодно трещать и чекотать, ибо он не
замечал ни этого треска, ни чекота и самое крайнее раздражение своей старой служанки в решительные минуты прекращал только громовым: «Эсперанса, провались!» После таких слов Эсперанса обыкновенно исчезала, ибо знала, что иначе Ахилла схватит ее на руки, посадит на крышу своей хаты и оставит там, не
снимая, от зари до зари.
Нилов,
снимая свой узел, еще раз пристально и как будто в нерешимости посмотрел на Матвея, но,
заметив острый взгляд Дикинсона, взял узел и попрощался
с судьей. В эту самую минуту Матвей открыл глаза, и они
с удивлением остановились на Нилове, стоявшем к нему в профиль. На лице проснувшегося проступило как будто изумление. Но, пока он протирал глаза, поезд, как всегда в Америке, резко остановился, и Нилов вышел на платформу. Через минуту поезд несся дальше.
— Здравствуйте, — промолвил он, приближаясь к ней и
снимая картуз. Она
заметила, что он точно сильно загорел в последние три дня. — Я хотел прийти сюда
с Андреем Петровичем, да он что-то замешкался; вот я и отправился без него. В доме у вас никого нет: все спят или гуляют, я и пришел сюда.
Впрочем, рассуждая глубже, можно
заметить, что это так и должно быть; вне дома, то есть на конюшне и на гумне, Карп Кондратьич вел войну, был полководцем и наносил врагу наибольшее число ударов; врагами его, разумеется, являлись непокорные крамольники — лень, несовершенная преданность его интересам, несовершенное посвящение себя четверке гнедых и другие преступления; в зале своей, напротив, Карп Кондратьич находил рыхлые объятия верной супруги и милое чело дочери для поцелуя; он
снимал с себя тяжелый панцирь помещичьих забот и становился не то чтобы добрым человеком, а добрым Карпом Кондратьичем.
Пусть говорят, а нам какое дело?
Под маской все чины равны,
У маски ни души, ни званья нет, — есть тело.
И если маскою черты утаены,
То маску
с чувств
снимают смело.
— Ну, батюшка, тебе честь и слава! — сказала Власьевна запорожцу. — На роду моем такого дива не видывала!
С одного разу как рукой
снял!.. Теперь
смело просил у боярина чего хочешь.
— «Вы
заметили, какие у него глаза? — говорит она. — Он, разумеется, тоже крестьянин и, может быть,
сняв мундир, тоже будет социалистом, как все у нас. И вот, люди
с такими глазами хотят завоевать весь мир, перестроить всю жизнь, изгнать нас, уничтожить, всё для того, чтобы торжествовала какая-то слепая, скучная справедливость!»
Даже свои собственные карманы выворачивает, сапоги вызывается
с себя
снять: вот,
мол, как должен поступать всякий, кто за себя не боится!
Аристарх (не
замечая Силана). Ишь хитрит, ишь лукавит. Погоди ж ты, я тебя перехитрю. (Вынимает удочку и поправляет). Ты хитра, а я хитрей тебя; рыба хитра, а человек премудр, божьим произволением… (Закидывает удочку). Человеку такая хитрость дана, что он надо всеми, иже на земле и под землею и в водах… Поди сюда! (Тащит удочку). Что? Попалась? (
Снимает рыбу
с крючка и сажает в садок).
Скажи мне: самому ярому члену Конвента, который, может быть,
снял головы на гильотине
с нескольких тысяч французов,
смел ли кто-нибудь, когда-нибудь сказать, что весь французский народ дрянь?..
Они пошли дальше вверх по реке и скоро скрылись из виду. Кучер-татарин сел в коляску, склонил голову на плечо и заснул. Подождав минут десять, дьякон вышел из сушильни и,
снявши черную шляпу, чтобы его не
заметили, приседая и оглядываясь, стал пробираться по берегу меж кустами и полосами кукурузы;
с деревьев и
с кустов сыпались на него крупные капли, трава и кукуруза были мокры.
— Погоди-ка, —
заметил шепотом Щукин и отстегнул
с пояса револьвер. Полайтис насторожился и
снял пулеметик. Странный и очень зычный звук тянулся в оранжерее и где-то за нею. Похоже было, что где-то шипит паровоз. Зау-зау… зау-зау… с-с-с-с-с… — шипела оранжерея.
Все переменилось: дождь стал шутлив, ветер игрив, сам мрак, булькая водой, говорил «да». Я отвел пассажиров в шкиперскую каюту и, торопясь, чтобы не застиг и не задержал Гро, развязал паруса, — два косых паруса
с подъемной реей,
снял швартовы, поставил кливер и, когда Дюрок повернул руль, «Эспаньола» отошла от набережной, причем никто этого не
заметил.
Когда урядник его увидал, то
снял шапку и поклонился, как старому знакомому, но Вадим, ибо это был он, не
заметив его, обратился к мужикам и сказал: «отойдите подальше, мне надо поговорить о важном деле
с этими молодцами»… мужики посмотрели друг на друга и, не
заметив ни на чьем лице желания противиться этому неожиданному приказу, и побежденные решительным видом страшного горбача, отодвинулись, разошлись и в нескольких шагах собрались снова в кучку.
Это было сделано так ловко, что Антон ничего не
заметил; он
снял с себя полушубок, повесил его на шесток, помолился богу, сел за стол и в ожидании ужина принялся рассматривать новых своих товарищей.
Это были князь Лиговский
с княгиней; Красинский поспешно высунулся из толпы зевак,
снял шляпу и почтительно поклонился, как знакомым, но увы! его не
заметили или не узнали, что еще вероятнее.
В целом доме происходило общее, хотя не суетливое, охорашиванье, принаряживанье, так сказать: чище
мели комнаты, старательнее
снимали с потолков паутины, чище стирали пыль
с мебели красного дерева, натертой воском; опрятнее одевались лакеи и горничные; подсвечники и люстры были вымыты, намазаны чем-то белым и потом вычищены.
Не прошло полчаса, выходит Безрукой
с заседателем на крыльцо, в своей одежде, как есть на волю выправился, веселый. И заседатель тоже смеется. «Вот ведь, думаю, привели человека
с каким отягчением, а между прочим, вины за ним не имеется». Жалко мне, признаться, стало — тоска. Вот,
мол, опять один останусь. Только огляделся он по двору, увидел меня и манит к себе пальцем. Подошел я,
снял шапку, поклонился начальству, а Безрукой-то и говорит...
Прокоп
смело и прямо
снял картуз и, перекрестившись большим крестом, произнес:
с богом!
Напрасно кто-нибудь, более их искусный и неустрашимый, переплывший на противный берег, кричит им оттуда, указывая путь спасения: плохие пловцы боятся броситься в волны и ограничиваются тем, что проклинают свое малодушие, свое положение, и иногда, заглядевшись на бегущую мимо струю или ободренные криком, вылетевшим из капитанского рупора, вдруг воображают, что корабль их бежит, и восторженно восклицают: «Пошел, пошел, двинулся!» Но скоро они сами убеждаются в оптическом обмане и опять начинают проклинать или погружаются в апатичное бездействие, забывая простую истину, что им придется умереть на
мели, если они сами не позаботятся
снять с нее корабль и прежде всего хоть помочь капитану и его матросам выбросить балласт, мешающий кораблю подняться.
Талантливые натуры,
заметив, что все около них движется, — и волны бегут, и суда плывут мимо, — рвутся и сами куда-нибудь; но
снять корабль
с мели и повернуть по-своему они не в силах, уплыть одни далеко от своих — боятся: море неведомое, а пловцы они плохие.
Надо заниматься серьезными, стоящими внимания и забот людей вопросами, а не мечтами о таком устройстве мира, в котором люди подставляли бы другую щеку, когда их бьют по одной, отдавали бы кафтан, когда
с них
снимают рубаху, и жили бы, как птицы небесные, — всё это пустая болтовня», — говорят люди, не
замечая того, что корень всех каких бы то ни было вопросов именно в том самом, чтò они называют пустой болтовней.