Неточные совпадения
Он
снял очки и, почти касаясь лбом
стекла, погладил пальцем седоватые волосы висков, покрутил бородку, показал себе желтые мелкие зубы, закопченные дымом табака.
— Война — явление исторически неизбежное, — докторально начал он,
сняв очки и протирая
стекла платком. — Война свидетельствует о количественном и качественном росте народа. В основе войны лежит конкуренция. Каждый из вас хочет жить лучше, чем он живет, так же и каждое государство, каждый народ…
— Вы — не в духе? — осведомился Туробоев и, небрежно кивнув головою, ушел, а Самгин,
сняв очки, протирая
стекла дрожащими пальцами, все еще видел пред собою его стройную фигуру, тонкое лицо и насмешливо сожалеющий взгляд модного портного на человека, который одет не по моде.
В «Медведе» кричали ура, чокались, звенело
стекло бокалов, хлопали пробки, извлекаемые из бутылок, и было похоже, что люди собрались на вокзале провожать кого-то. Самгин вслушался в торопливый шум, быстро
снял очки и, протирая
стекла, склонил голову над столом.
Проницательные глазки Дронова пытливо прилепились к лицу Самгина. Клим
снял очки, ему показалось, что
стекла вдруг помутнели.
Самгин,
сняв очки, протирая их
стекла, опустил голову.
«Кого арестуют?» — соображал Клим Иванович, давно
сняв очки, но все еще протирая
стекла замшей, напряженно прислушиваясь и недоумевая: почему не слышно выстрелов?
— Нет, — сказал Клим и,
сняв очки, протирая
стекла, наклонил голову. Он знал, что лицо у него злое, и ему не хотелось, чтоб мать видела это. Он чувствовал себя обманутым, обокраденным. Обманывали его все: наемная Маргарита, чахоточная Нехаева, обманывает и Лидия, представляясь не той, какова она на самом деле, наконец обманула и Спивак, он уже не может думать о ней так хорошо, как думал за час перед этим.
Озябшими руками Самгин
снял очки, протер
стекла, оглянулся: маленькая комната, овальный стол, диван, три кресла и полдюжины мягких стульев малинового цвета у стен, шкаф с книгами, фисгармония, на стене большая репродукция с картины Франца Штука «Грех» — голая женщина, с грубым лицом, в объятиях змеи, толстой, как водосточная труба, голова змеи — на плече женщины.
Самгин вздрогнул, ему показалось, что рядом с ним стоит кто-то. Но это был он сам, отраженный в холодной плоскости зеркала. На него сосредоточенно смотрели расплывшиеся, благодаря
стеклам очков, глаза мыслителя. Он прищурил их, глаза стали нормальнее.
Сняв очки и протирая их, он снова подумал о людях, которые обещают создать «мир на земле и в человецех благоволение», затем, кстати, вспомнил, что кто-то — Ницше? — назвал человечество «многоглавой гидрой пошлости», сел к столу и начал записывать свои мысли.
Память Клима Самгина подсказала ему слова Тагильского об интеллигенте в третьем поколении, затем о картинах жизни Парижа, как он наблюдал ее с высоты третьего этажа. Он усмехнулся и, чтоб скрыть усмешку от глаз Дронова, склонил голову,
снял очки и начал протирать
стекла.
Сняв очки, он стал протирать
стекла куском замши, — это помогало ему в затруднительных случаях.
Мы шли по полям, засеянным разными овощами. Фермы рассеяны саженях во ста пятидесяти или двухстах друг от друга. Заглядывали в домы; «Чинь-чинь», — говорили мы жителям: они улыбались и просили войти. Из дверей одной фермы выглянул китаец, седой, в очках с огромными круглыми
стеклами, державшихся только на носу. В руках у него была книга. Отец Аввакум взял у него книгу,
снял с его носа очки, надел на свой и стал читать вслух по-китайски, как по-русски. Китаец и рот разинул. Книга была — Конфуций.
Николай кончил говорить,
снял очки, вытер их, посмотрел
стекла на свет и стал вытирать снова.
Профессор в очках смотрел на него и сквозь очки, и через очки, и без очков, потому что успел в это время
снять их, тщательно протереть
стекла и снова надеть.
Сидя в кухне и потирая избитую голову, я быстро догадался, что пострадал зря: нож был тупой, им даже хлеба кусок трудно отрезать, а уж кожу — никак не прорежешь; мне не нужно было влезать на спину хозяина, я мог бы разбить
стекло со стула и, наконец, удобнее было
снять крючок взрослому — руки у него длиннее.
— Лезь, разбей
стекло,
сними крючок с пробоя!
Тут в темных
стеклах фельдшерского домика показались лица, прилипли к ним, хлопнула дверь, и вот я увидел, как заковылял по траве ко мне человек в рваненьком пальтишке и сапожишках. Он почтительно и торопливо
снял картуз, подбежав на два шага ко мне, почему-то улыбнулся стыдливо и хриплым голоском приветствовал меня...
Ничипоренко поскорее схватил с себя синие консервы, которые надел в дорогу для придания большей серьезности своему лицу, и едва он
снял очки, как его простым, не заслоненным
стеклами глазам представился небольшой чистенький домик с дверями, украшенными изображением чайника, графина, рюмок и чайных чашек. Вверху над карнизом домика была вывеска: «Белая харчевня».
Скулы у него вздулись желваками и борода задрожала, точно струясь,
стекая на грудь. Не
снимая фуражку, он остановился среди комнаты, прищурив глаза, мотая головой.
После этого он
снял очки и медленно стал вытирать их
стекла вынутым из кармана платком.
Ужин вышел шумный и веселый. Даже окончившие разошлись, говорили поздравительные речи с приведением текстов и,
сняв свои дымчатые
стекла, оказались теплыми ребятами с простоватыми, добродушными физиономиями и не дураками выпить. Новый год встречали по-старинному, с воззванием: «Благослови, господи, венец лета благости твоя на 19 ** год». Хотели гадать, но отец Василий воспрепятствовал этому.
«Да, такого человека можно полюбить. Эти глаза. И это простое, благородное и — как он ни бормочи молитвы — и страстное лицо! — думала она. — Нас, женщин, не обманешь. Еще когда он придвинул лицо к
стеклу и увидал меня, и понял, и узнал. В глазах блеснуло и припечаталось. Он полюбил, пожелал меня. Да, пожелал», — говорила она,
сняв, наконец, ботик и ботинок и принимаясь за чулки. Чтобы
снять их, эти длинные чулки на ластиках, надо было поднять юбки. Ей совестно стало, и она проговорила...
Но едва он успел это выговорить и,
сняв с себя обширный овчинный тулуп, перекрестился древним большим крестом и приготовился лезть на жаркую печку, как кто-то робкою рукой застучал в
стекло.
— Через малую веранду из парка, друг мой! Когда вся эта сволочь уехала, я и вернулся. А очки (князь
снял их), очки здесь уже, на границе, надел. Они с простыми
стеклами.
Он
снял шлем, потер висок, подумал, глядя в
стекло, и вдруг яростно ударил шлем оземь, так, что по комнатам пролетел гром и
стекла в шкафах звякнули жалобно. Тугай сгорбился после этого, отшвырнул каску в угол ногой и зашагал по ковру к окну и обратно. В одиночестве, полный, по-видимому, важных и тревожных дум, он обмяк, постарел и говорил сам с собой, бормоча и покусывая губы...
На другой день после обеда пошла мать давать Буренушке помои из лоханки, видит, Буренушка скучна и не ест корма. Стали лечить корову, позвали бабку. Бабка сказала: корова жива не будет, надо ее убить на мясо. Позвали мужика, стали бить корову. Дети услыхали, как на дворе заревела Буренушка. Собрались все на печку и стали плакать. Когда убили Буренушку,
сняли шкуру и разрезали на части, у ней в горле нашли
стекло.
Мерик (молча
снимает сермягу и остается в поддевке. За поясом топор). Кому холодно, а медведю да не помнящему родства всегда жарко. Взопрел! (Кладет на пол топор и
снимает поддевку.) Покеда из грязи ногу вытащишь, так с тебя ведро пота
стечет. Одну ногу вытащил, а другая вязнет.
Канкрин был в своем обыкновенном, длиннополом военном сюртуке с красным воротником, в больших темных очках с боковыми зелеными
стеклами и в галошах, которые он носил во всякую погоду и часто не
снимал их даже в комнате. На голове граф имел военную фуражку с большим козырьком, который отенял все его лицо. Он вообще одевался чудаком и, несмотря на тогдашнюю строгость в отношении военной формы, позволял себе очень большие отступления и льготы. Государь этого как бы не замечал, а прочие и не смели замечать.