Неточные совпадения
Он знал, что надо было много внимания и осторожности
для того, чтобы,
снимая покров, не повредить самого произведения, и
для того, чтобы
снять все покровы; но искусства писать, техники тут никакой не было.
— Вот говорит пословица: «
Для друга семь верст не околица!» — говорил он,
снимая картуз. — Прохожу мимо, вижу свет в окне, дай, думаю себе, зайду, верно, не спит. А! вот хорошо, что у тебя на столе чай, выпью с удовольствием чашечку: сегодня за обедом объелся всякой дряни, чувствую, что уж начинается в желудке возня. Прикажи-ка мне набить трубку! Где твоя трубка?
Через полчаса нищий сидел в трактире за столом с дюжиной рыбаков. Сзади их, то дергая мужей за рукав, то
снимая через их плечо стакан с водкой, —
для себя, разумеется, — сидели рослые женщины с густыми бровями и руками круглыми, как булыжник. Нищий, вскипая обидой, повествовал...
— Успокойтесь, маменька, — отвечала Дуня,
снимая с себя шляпку и мантильку, — нам сам бог послал этого господина, хоть он и прямо с какой-то попойки. На него можно положиться, уверяю вас. И все, что он уже сделал
для брата…
В коридоре они столкнулись с Лужиным: он явился ровно в восемь часов и отыскивал нумер, так что все трое вошли вместе, но не глядя друг на друга и не кланяясь. Молодые люди прошли вперед, а Петр Петрович,
для приличия, замешкался несколько в прихожей,
снимая пальто. Пульхерия Александровна тотчас же вышла встретить его на пороге. Дуня здоровалась с братом.
Он
снимет их — да! — но лишь на краткое время,
для концентрации, монополизации, а затем он заставит нас организованно изготовлять обувь и одежду, хлеб и вино, и оденет и обует, напоит и накормит нас.
Самгин
снял шляпу, поправил очки, оглянулся: у окна, раскаленного солнцем, — широкий кожаный диван, пред ним, на полу, — старая, истоптанная шкура белого медведя, в углу — шкаф
для платья с зеркалом во всю величину двери; у стены — два кожаных кресла и маленький, круглый стол, а на нем графин воды, стакан.
Он понимал, что обыск не касается его, чувствовал себя спокойно, полусонно. У двери в прихожую сидел полицейский чиновник, поставив шашку между ног и сложив на эфесе очень красные кисти рук, дверь закупоривали двое неподвижных понятых. В комнатах, позванивая шпорами, рылись жандармы, передвигая мебель,
снимая рамки со стен; во всем этом
для Самгина не было ничего нового.
Черные глаза ее необыкновенно обильно вспотели слезами, и эти слезы показались Климу тоже черными. Он смутился, — Лидия так редко плакала, а теперь, в слезах, она стала похожа на других девочек и, потеряв свою несравненность, вызвала у Клима чувство, близкое жалости. Ее рассказ о брате не тронул и не удивил его, он всегда ожидал от Бориса необыкновенных поступков.
Сняв очки, играя ими, он исподлобья смотрел на Лидию, не находя слов утешения
для нее. А утешить хотелось, — Туробоев уже уехал в школу.
Локомотив свистнул, споткнулся и, встряхнув вагоны, покачнув людей, зашипел, остановясь в густой туче снега, а голос остроносого затрещал слышнее.
Сняв шапку, человек этот прижал ее под мышкой, должно быть,
для того, чтоб не махать левой рукой, и, размахивая правой, сыпал слова, точно гвозди в деревянный ящик...
— Я уверен, что все это… безобразие устроено нарочно,
для того чтоб
снять. Какие-нибудь прапорщики, корреспонденты, — говорил Самгин. Елена возразила...
Самгин собрал все листки, смял их, зажал в кулаке и, закрыв уставшие глаза,
снял очки. Эти бредовые письма возмутили его, лицо горело, как на морозе. Но, прислушиваясь к себе, он скоро почувствовал, что возмущение его не глубоко, оно какое-то физическое, кожное. Наверное, он испытал бы такое же, если б озорник мальчишка ударил его по лицу. Память услужливо показывала Лидию в минуты, не лестные
для нее, в позах унизительных, голую, уставшую.
Пришел Шемякин. Он показался Самгину еще более красивым, холеным, его сопровождал Дронов, как бы
для того, чтоб подчеркнуть парадность фигуры Шемякина.
Снимая перчатки манерой премьера драмы, он весело говорил...
— Он замолчал, вздохнул и, размахнув бороду обеими руками, точно желая
снять ее с лица, добавил: — Вообще интерес
для жизни — имеется.
Не желая, чтоб она увидала по глазам его, что он ей не верит, Клим закрыл глаза. Из книг, из разговоров взрослых он уже знал, что мужчина становится на колени перед женщиной только тогда, когда влюблен в нее. Вовсе не нужно вставать на колени
для того, чтоб
снять с юбки гусеницу.
— Что же мне делать, cousin: я не понимаю? Вы сейчас сказали, что
для того, чтобы понять жизнь, нужно, во-первых,
снять портьеру с нее. Положим, она снята, и я не слушаюсь предков: я знаю, зачем, куда бегут все эти люди, — она указала на улицу, — что их занимает, тревожит: что же нужно, во-вторых?
Лето проводила в огороде и саду: здесь она позволяла себе, надев замшевые перчатки, брать лопатку, или грабельки, или лейку в руки и,
для здоровья, вскопает грядку, польет цветы, обчистит какой-нибудь куст от гусеницы,
снимет паутину с смородины и, усталая, кончит вечер за чаем, в обществе Тита Никоныча Ватутина, ее старинного и лучшего друга, собеседника и советника.
Некоторые из нас подумывали было ехать в калошах, чтоб было что
снять при входе в комнату, но
для однообразия последовали общему примеру.
— Да, да… Сегодня метла, завтра метла, послезавтра метла. Господи! да вы с меня последнюю рубашку
снимете. Что ты думаешь: у меня золотые горы
для вас… а?.. Горы?.. С каким ты мешком давеча шел по двору?
— Не видать бы Привалову моей Варвары, как своих ушей, только уж, видно, такое его счастье… Не
для него это дерево растилось, Вася, да, видно, от своей судьбы не уйдешь. Природа-то хороша приваловская… Да и заводов жаль, Вася: погинули бы ни за грош. Ну, да уж теперь нечего тужить:
снявши голову, по волосам не плачут.
Что означало это битье себя по груди по этому месту и на что он тем хотел указать — это была пока еще тайна, которую не знал никто в мире, которую он не открыл тогда даже Алеше, но в тайне этой заключался
для него более чем позор, заключались гибель и самоубийство, он так уж решил, если не достанет тех трех тысяч, чтоб уплатить Катерине Ивановне и тем
снять с своей груди, «с того места груди» позор, который он носил на ней и который так давил его совесть.
Вечером солон убил белку. Он
снял с нее шкурку, затем насадил ее на вертел и стал жарить,
для чего палочку воткнул в землю около огня. Потом он взял беличий желудок и положил его на угли. Когда он зарумянился, солон с аппетитом стал есть его содержимое. Стрелки начали плеваться, но это мало смущало солона. Он сказал, что белка — животное чистое, что она ест только орехи да грибки, и предлагал отведать этого лакомого блюда. Все отказались…
Дерсу принялся
снимать шкуру и делить мясо на части. Неприятная картина, но тем не менее я не мог не любоваться работой своего приятеля. Он отлично владел ножом: ни одного лишнего пореза, ни одного лишнего движения. Видно, что рука у него на этом деле хорошо была набита. Мы условились, что немного мяса возьмем с собой; Чжан Бао и Фокин примут меры доставить остальное староверам и
для команды.
Пуля разорвала его на части, и я очень сожалел, что с птицы нельзя было
снять шкурку
для определения.
— Как зе мозно, васе благородие! Я цестный зид, я не украл, а
для васего благородия достал, точно! И уз старался я, старался! Зато и конь! Такого коня по всему Дону другого найти никак невозмозно. Посмотрите, васе благородие, что это за конь такой! Вот позалуйте, сюда! Тпру… тпру… повернись, стань зе боком! А мы седло
снимем. Каков! Васе благородие?
В мире нет ничего разрушительнее, невыносимее, как бездействие и ожидание в такие минуты. Друзья делают большую ошибку,
снимая с плеч главного пациента всю ношу. Выдумать надобно занятия
для него, если их нет, задавить физической работой, рассеять недосугом, хлопотами.
Снимая в коридоре свою гороховую шинель, украшенную воротниками разного роста, как носили во время первого консулата, — он, еще не входя в аудиторию, начинал ровным и бесстрастным (что очень хорошо шло к каменному предмету его) голосом: «Мы заключили прошедшую лекцию, сказав все, что следует, о кремнеземии», потом он садился и продолжал: «о глиноземии…» У него были созданы неизменные рубрики
для формулярных списков каждого минерала, от которых он никогда не отступал; случалось, что характеристика иных определялась отрицательно: «Кристаллизация — не кристаллизуется, употребление — никуда не употребляется, польза — вред, приносимый организму…»
Матренку одели в затрапезное платье, вывороченное наизнанку, и
сняли с нее передник, чтобы беременность
для всех была очевидна (в числе этих «всех» были и господские дети).
—
Для дураков, Андрей Михайлович,
для дураков… Повешу в гостиной — за моих предков сойдут… Так в четверг, милости просим, там же на Цветном, над моей старой квартирой… сегодня
снял в бельэтаже…
Дом генерала Хитрова приобрел Воспитательный дом
для квартир своих чиновников и перепродал его уже во второй половине прошлого столетия инженеру Ромейко, а пустырь, все еще населенный бродягами, был куплен городом
для рынка. Дом требовал дорогого ремонта. Его окружение не вызывало охотников
снимать квартиры в таком опасном месте, и Ромейко пустил его под ночлежки: и выгодно, и без всяких расходов.
В назначенный день к семи часам вечера приперла из «Ляпинки» артель в тридцать человек. Швейцар в ужасе, никого не пускает. Выручила появившаяся хозяйка дома, и княжеский швейцар в щегольской ливрее
снимал и развешивал такие пальто и полушубки, каких вестибюль и не видывал. Только места
для калош остались пустыми.
Особенно часто
снимали белый зал
для банкетов московские иностранцы, чествовавшие своих знатных приезжих земляков…
Когда старик ставил кушанье и брал пакет, чтоб освободить место
для посуды, он
снимал сверху бумагу — а там игрушечный козел!
Потом он попал в какую-то комиссию и стал освобождать богатых людей от дальних путешествий на войну, а то и совсем от солдатской шинели, а его писарь, полуграмотный солдат,
снимал дачу под Москвой
для своей любовницы.
На площадь приходили прямо с вокзалов артели приезжих рабочих и становились под огромным навесом,
для них нарочно выстроенным. Сюда по утрам являлись подрядчики и уводили нанятые артели на работу. После полудня навес поступал в распоряжение хитрованцев и барышников: последние скупали все, что попало. Бедняки, продававшие с себя платье и обувь, тут же
снимали их, переодевались вместо сапог в лапти или опорки, а из костюмов — в «сменку до седьмого колена», сквозь которую тело видно…
Для испытуемых ношение оков обязательно, но «Устав» разрешает
снимать оковы, когда это необходимо
для производства работ, а так как почти на всякой работе кандалы служат помехой, то громадное большинство каторжных освобождено от них.
Все это еще не в такой степени губительно, как выварка поташа и сиденье, или сидка, дегтя:
для поташа пережигают в золу преимущественно ильму, липу и вяз, не щадя, впрочем, и других древесных пород, а
для дегтя
снимают бересту, то есть верхнюю кожу березы.
Стоит мне мигнуть, и с тебя голову
снимут; стоит сказать слово, и неслыханно роскошные дворцы вырастут
для тебя из земли.
— Угодно пятьдесят рублев за вашу мантилью! — протянул он вдруг деньги девушке. Покамест та успела изумиться, пока еще собиралась понять, он уже всунул ей в руку пятидесятирублевую,
снял мантилью с платком и накинул всё на плечи и на голову Настасье Филипповне. Слишком великолепный наряд ее бросался в глаза, остановил бы внимание в вагоне, и потом только поняла девушка,
для чего у нее купили, с таким
для нее барышом, ее старую, ничего не стоившую рухлядь.
В этих словах сказывалось ворчанье дворовой собаки на волчью стаю, и Карачунский только пожал плечами. А вид у рабочих был некрасив — успели проесть летние заработки и отощали. По старой привычке они
снимали шапки, но глаза смотрели угрюмо и озлобленно. Карачунский являлся
для них живым олицетворением всяческих промысловых бед и напастей.
Пить чай в господском доме
для Родиона Потапыча составляло всегда настоящую муку, но отказаться он не смел и покорно
снял шубу.
— Ах, боже мой! Я оправдываю! — воскликнула та. — Сделайте милость, когда я заметила эти ее отношения к доктору, я первая ее спросила, что такое это значит, и так же, как вам теперь говорю, я ей говорила, что это подло, и она мне образ
сняла и клялась, что вот
для чего, говорит, я это делаю!
Я
снял фуражку и, помявшись немного на месте, пошел прочь с тяжелым сердцем. «Que suis-je pour elle?» [Что я
для нее? (фр.)] — подумал я (бог знает почему) по-французски.
А второе дело будет то, что
для нашего брата купца что чугунки завести, что гильдию совсем
снять — это все один сюжет, все вокруг одного пальца вертится.
— Спасибо, Жданов. Ведь это просто невероятно, в каком я до сих пор был нелепом заблуждении. Теперь мне сразу точно катаракт с обоих глаз
сняли. Все заново увидел благодаря волшебнику Прибилю (имя же его будет
для меня всегда священно и чтимо).
Для портрета он
снял во весь рост известного тогда певца Павла Богатырева, высокого и стройного богатыря, в пиджаке, с казацким поясом.
Так передавалось дело. Прибавлялось и еще сведение: что квартиру эту
снял для капитана и сестры его сам господин Ставрогин, Николай Всеволодович, сынок генеральши Ставрогиной, сам и нанимать приходил, очень уговаривал, потому что хозяин отдавать не хотел и дом назначал
для кабака, но Николай Всеволодович за ценой не постояли и за полгода вперед выдали.
Я думаю, жилета они
снимать не станут, а
для виду в портмоне оставил семь рублей, «всё, дескать, что имею».
Панночка в отчаянии и говорит ему: «
Сними ты с себя портрет
для меня, но пусти перед этим кровь и дай мне несколько капель ее; я их велю положить живописцу в краски, которыми будут рисовать, и тогда портрет выйдет совершенно живой, как ты!..» Офицер, конечно, — да и кто бы из нас не готов был сделать того, когда мы
для женщин жизнью жертвуем? — исполнил, что она желала…
Валерьян был принят в число братьев, но этим и ограничились все его масонские подвиги: обряд посвящения до того показался ему глуп и смешон, что он на другой же день стал рассказывать в разных обществах, как с него
снимали не один, а оба сапога, как распарывали брюки, надевали ему на глаза совершенно темные очки, водили его через камни и ямины, пугая, что это горы и пропасти, приставляли к груди его циркуль и шпагу, как потом ввели в самую ложу, где будто бы ему (тут уж Ченцов начинал от себя прибавлять),
для испытания его покорности, посыпали голову пеплом, плевали даже на голову, заставляли его кланяться в ноги великому мастеру, который при этом, в доказательство своего сверхъестественного могущества, глотал зажженную бумагу.