Неточные совпадения
Но зато какую силу воли придавала им уверенность, что целое
небо со своими бесчисленными жителями на них
смотрит с участием, хотя немым, но неизменным!..
Русь! вижу тебя, из моего чудного, прекрасного далека тебя вижу: бедно, разбросанно и неприютно в тебе; не развеселят, не испугают взоров дерзкие дива природы, венчанные дерзкими дивами искусства, города
с многооконными высокими дворцами, вросшими в утесы, картинные дерева и плющи, вросшие в домы, в шуме и в вечной пыли водопадов; не опрокинется назад голова
посмотреть на громоздящиеся без конца над нею и в вышине каменные глыбы; не блеснут сквозь наброшенные одна на другую темные арки, опутанные виноградными сучьями, плющами и несметными миллионами диких роз, не блеснут сквозь них вдали вечные линии сияющих гор, несущихся в серебряные ясные
небеса.
К этой неприятной для него задаче он приступил у нее на дому, в ее маленькой уютной комнате. Осенний вечер сумрачно
смотрел в окна
с улицы и в дверь
с террасы; в саду, под красноватым
небом, неподвижно стояли деревья, уже раскрашенные утренними заморозками. На столе, как всегда, кипел самовар, — Марина, в капоте в кружевах, готовя чай, говорила, тоже как всегда, — спокойно, усмешливо...
Посмотрев в
небо, обрывая листья
с ветки вишни, Спивак спросила...
В окно
смотрели три звезды, вкрапленные в голубоватое серебро лунного
неба. Петь кончили, и точно от этого стало холодней. Самгин подошел к нарам, бесшумно лег, окутался
с головой одеялом, чтоб не видеть сквозь веки фосфорически светящегося лунного сумрака в камере, и почувствовал, что его давит новый страшок, не похожий на тот, который он испытал на Невском; тогда пугала смерть, теперь — жизнь.
Он вышел от нее очень поздно. Светила луна
с той отчетливой ясностью, которая многое на земле обнажает как ненужное. Стеклянно хрустел сухой снег под ногами. Огромные дома
смотрели друг на друга бельмами замороженных окон; у ворот — черные туши дежурных дворников; в пустоте
неба заплуталось несколько звезд, не очень ярких. Все ясно.
Самгин
посмотрел в окно — в
небе, проломленном колокольнями церквей, пылало зарево заката и неистово метались птицы, вышивая черным по красному запутанный узор. Самгин, глядя на птиц, пытался составить из их суеты слова неоспоримых фраз. Улицу перешла Варвара под руку
с Брагиным, сзади шагал странный еврей.
Клим
посмотрел в окно.
С неба отклеивались серенькие клочья облаков и падали за крыши, за деревья.
Пуще всего он бегал тех бледных, печальных дев, большею частию
с черными глазами, в которых светятся «мучительные дни и неправедные ночи», дев
с не ведомыми никому скорбями и радостями, у которых всегда есть что-то вверить, сказать, и когда надо сказать, они вздрагивают, заливаются внезапными слезами, потом вдруг обовьют шею друга руками, долго
смотрят в глаза, потом на
небо, говорят, что жизнь их обречена проклятию, и иногда падают в обморок.
Но,
смотришь, промелькнет утро, день уже клонится к вечеру, а
с ним клонятся к покою и утомленные силы Обломова: бури и волнения смиряются в душе, голова отрезвляется от дум, кровь медленнее пробирается по жилам. Обломов тихо, задумчиво переворачивается на спину и, устремив печальный взгляд в окно, к
небу,
с грустью провожает глазами солнце, великолепно садящееся на чей-то четырехэтажный дом.
С таким же немым, окаменелым ужасом, как бабушка, как новгородская Марфа, как те царицы и княгини — уходит она прочь, глядя неподвижно на
небо, и, не оглянувшись на столп огня и дыма, идет сильными шагами, неся выхваченного из пламени ребенка, ведя дряхлую мать и взглядом и ногой толкая вперед малодушного мужа, когда он, упав, грызя землю,
смотрит назад и проклинает пламя…
Надеть ли поэзию, как праздничный кафтан, на современную идею или по-прежнему скитаться
с ней в родимых полях и лесах,
смотреть на луну, нюхать розы, слушать соловьев или, наконец, идти
с нею сюда, под эти жаркие
небеса? Научите.
Пусть живописцы найдут у себя краски, пусть хоть назовут эти цвета, которыми угасающее солнце окрашивает
небеса!
Посмотрите: фиолетовая пелена покрыла
небо и смешалась
с пурпуром; прошло еще мгновение, и сквозь нее проступает темно-зеленый, яшмовый оттенок: он в свою очередь овладел
небом.
— Севилья, caballeros
с гитарами и шпагами, женщины, балконы, лимоны и померанцы. Dahin бы, в Гренаду куда-нибудь, где так умно и изящно путешествовал эпикуреец Боткин, умевший вытянуть до капли всю сладость испанского
неба и воздуха, женщин и апельсинов, — пожить бы там, полежать под олеандрами, тополями, сочетать русскую лень
с испанскою и
посмотреть, что из этого выйдет».
Ночь была лунная. Я
смотрел на Пассиг, который тек в нескольких саженях от балкона, на темные силуэты монастырей, на чуть-чуть качающиеся суда, слушал звуки долетавшей какой-то музыки, кажется арфы, только не фортепьян, и женский голос. Глядя на все окружающее, не умеешь представить себе, как хмурится это
небо, как бледнеют и пропадают эти краски, как природа расстается
с своим праздничным убором.
Я все время поминал вас, мой задумчивый артист: войдешь, бывало, утром к вам в мастерскую, откроешь вас где-нибудь за рамками, перед полотном, подкрадешься так, что вы, углубившись в вашу творческую мечту, не заметите, и
смотришь, как вы набрасываете очерк, сначала легкий, бледный, туманный; все мешается в одном свете: деревья
с водой, земля
с небом… Придешь потом через несколько дней — и эти бледные очерки обратились уже в определительные образы: берега дышат жизнью, все ярко и ясно…
Я бросился наверх, вскочил на пушку,
смотрю: близко, в полуверсте, мчится на нас — в самом деле «бог знает что»: черный крутящийся столп
с дымом, похожий, пожалуй, и на пароход; но
с неба, из облака, тянется к нему какая-то темная узкая полоса, будто рукав; все ближе, ближе.
Кругом безмолвие; в глубоком смирении
с неба смотрели звезды, и шаги Старцева раздавались так резко и некстати. И только когда в церкви стали бить часы и он вообразил самого себя мертвым, зарытым здесь навеки, то ему показалось, что кто-то
смотрит на него, и он на минуту подумал, что это не покой и не тишина, а глухая тоска небытия, подавленное отчаяние…
Часа через полтора могила была готова. Рабочие подошли к Дерсу и сняли
с него рогожку. Прорвавшийся сквозь густую хвою солнечный луч упал на землю и озарил лицо покойного. Оно почти не изменилось. Раскрытые глаза
смотрели в
небо; выражение их было такое, как будто Дерсу что-то забыл и теперь силился вспомнить. Рабочие перенесли его в могилу и стали засыпать землею.
Явление грозы со снегом было так ново и необычно, что все
с любопытством
посматривали на
небо, но
небо было темное, и только при вспышках молнии можно было рассмотреть тяжелые тучи, двигавшиеся в юго-западном направлении.
По дороге он часто
посматривал на
небо, что-то говорил
с собой и затем обратился ко мне
с вопросом...
Мы забились в свои палатки и в страхе притихли. Дерсу
посматривал на
небо и что-то говорил сам
с собой. Я напомнил ему пургу, которая захватила нас около озера Ханка в 1902 году.
Последние 2 дня были грозовые. Особенно сильная гроза была 23-го вечером. Уже
с утра было видно, что в природе что-то готовится: весь день сильно парило; в воздухе стояла мгла. Она постепенно увеличивалась и после полудня сгустилась настолько, что даже ближние горы приняли неясные и расплывчатые очертания.
Небо сделалось белесоватым. На солнце можно было
смотреть невооруженным глазом: вокруг него появилась желтая корона.
Луна совершенно исчезла.
С неба сыпался мелкий снег. Огонь горел ярко и освещал палатки, спящих людей и сложенные в стороне дрова. Я разбудил Дерсу. Он испугался спросонья,
посмотрел по сторонам, на
небо и стал закуривать свою трубку.
Ася продолжала сидеть неподвижно, подобрав под себя ноги и закутав голову кисейным шарфом; стройный облик ее отчетливо и красиво рисовался на ясном
небе; но я
с неприязненным чувством
посматривал на нее.
— Она умна, — повторял он, — мила, образованна, на нашего брата и не
посмотрит. Ах, боже мой, — прибавил он, вдруг обращаясь ко мне, — вот чудесная мысль, поддержите честь вятского общества, поволочитесь за ней… ну, знаете, вы из Москвы, в ссылке, верно, пишете стихи, — это вам
с неба подарок.
Из закоптевшей трубы столбом валил дым и, поднявшись высоко, так, что
посмотреть — шапка валилась, рассыпался горячими угольями по всей степи, и черт, — нечего бы и вспоминать его, собачьего сына, — так всхлипывал жалобно в своей конуре, что испуганные гайвороны [Гайвороны — грачи.] стаями подымались из ближнего дубового леса и
с диким криком метались по
небу.
Наконец этот «вечер» кончился. Было далеко за полночь, когда мы
с братом проводили барышень до их тележки. Вечер был темный,
небо мутное, первый снег густо белел на земле и на крышах. Я, без шапки и калош, вышел, к нашим воротам и
смотрел вслед тележке, пока не затих звон бубенцов.
Прижимаясь к теплому боку нахлебника, я
смотрел вместе
с ним сквозь черные сучья яблонь на красное
небо, следил за полетами хлопотливых чечеток, видел, как щеглята треплют маковки сухого репья, добывая его терпкие зерна, как
с поля тянутся мохнатые сизые облака
с багряными краями, а под облаками тяжело летят вороны ко гнездам, на кладбище. Всё было хорошо и как-то особенно — не по-всегдашнему — понятно и близко.
Я
посмотрел в указанном направлении и увидел сзади, там, где
небо соприкасалось
с морем, темную полоску, протянувшуюся по всему горизонту. Эта темная полоска предвещала ветер. Полагая, что это будет небольшой местный ветерок, Намука подал знак плыть дальше.
Он
с мучительно напрягаемым вниманием всматривался во всё, что попадалось ему на глаза,
смотрел на
небо, на Неву.
Здесь все тоже слушают другую старушенцию, а старушенция рассказывает: «Мать хоть и приспит дитя, а все-таки душеньку его не приспит, и душа его жива будет и к Богу отъидет, а свинья, если ребенка съест, то она его совсем
с душою пожирает, потому она и на
небо не
смотрит; очи горе не может возвести», — поясняла рассказчица, поднимая кверху ладони и глядя на потолок.
Тонкие паутины плелись по темнеющему жнивью, по лиловым махрам репейника проступала почтенная седина, дикие утки сторожко
смотрели, тихо двигаясь зарями по сонному пруду, и резвая стрекоза, пропев свою веселую пору, безнадежно ползла, скользя и обрываясь
с каждого скошенного стебелечка, а по
небу низко-низко тащились разорванные полы широкого шлафора, в котором разгуливал северный волшебник, ожидая, пока ему позволено будет раскрыть старые мехи
с холодным ветром и развязать заиндевевший мешок
с белоснежной зимой.
Выйдя на расчистившееся
небо, она
смотрела оттуда, хорошо ли похоронила кура тех, кто
с нею встретился, идучи своим путем-дорогою.
На время
небо опять прояснилось;
с него сбежали последние тучи, и над просыхающей землей, в последний раз перед наступлением зимы, засияли солнечные дни. Мы каждый день выносили Марусю наверх, и здесь она как будто оживала; девочка
смотрела вокруг широко раскрытыми глазами, на щеках ее загорался румянец; казалось, что ветер, обдававший ее своими свежими взмахами, возвращал ей частицы жизни, похищенные серыми камнями подземелья. Но это продолжалось так недолго…
Под влиянием этого чувства я тоже умерил свою резвость. Применяясь к тихой солидности нашей дамы, оба мы
с Валеком, усадив ее где-нибудь на траве, собирали для нее цветы, разноцветные камешки, ловили бабочек, иногда делали из кирпичей ловушки для воробьев. Иногда же, растянувшись около нее на траве,
смотрели в
небо, как плывут облака высоко над лохматою крышей старой «каплицы», рассказывали Марусе сказки или беседовали друг
с другом.
Толпы солдат несли на носилках и вели под руки раненых. На улице было совершенно темно; только редко, редко где светились окна в гошпитале или у засидевшихся офицеров.
С бастионов доносился тот же грохот орудий и ружейной перепалки, и те же огни вспыхивали на черном
небе. Изредка слышался топот лошади проскакавшего ординарца, стон раненого, шаги и говор носильщиков или женский говор испуганных жителей, вышедших на крылечко
посмотреть на канонаду.
Но луна все выше, выше, светлее и светлее стояла на
небе, пышный блеск пруда, равномерно усиливающийся, как звук, становился яснее и яснее, тени становились чернее и чернее, свет прозрачнее и прозрачнее, и, вглядываясь и вслушиваясь во все это, что-то говорило мне, что и она,
с обнаженными руками и пылкими объятиями, еще далеко, далеко не все счастие, что и любовь к ней далеко, далеко еще не все благо; и чем больше я
смотрел на высокий, полный месяц, тем истинная красота и благо казались мне выше и выше, чище и чище, и ближе и ближе к Нему, к источнику всего прекрасного и благого, и слезы какой-то неудовлетворенной, но волнующей радости навертывались мне на глаза.
Первой,
с кем познакомилась собака, была хорошенькая девушка в коричневом форменном платье, выбежавшая в сад. Жадно и нетерпеливо, желая охватить и сжать в своих объятиях все видимое, она
посмотрела на ясное
небо, на красноватые сучья вишен и быстро легла на траву, лицом к горячему солнцу. Потом так же внезапно вскочила и, обняв себя руками, целуя свежими устами весенний воздух, выразительно и серьезно сказала...
Помню, как я
с жадностью
смотрел иногда сквозь щели паль и подолгу стоял, бывало, прислонившись головой к нашему забору, упорно и ненасытимо всматриваясь, как зеленеет трава на нашем крепостном вале, как все гуще и гуще синеет далекое
небо.
Вода тоже сера и холодна; течение ее незаметно; кажется, что она застыла, уснула вместе
с пустыми домами, рядами лавок, окрашенных в грязно-желтый цвет. Когда сквозь облака
смотрит белесое солнце, все вокруг немножко посветлеет, вода отражает серую ткань
неба, — наша лодка висит в воздухе между двух
небес; каменные здания тоже приподнимаются и чуть заметно плывут к Волге, Оке. Вокруг лодки качаются разбитые бочки, ящики, корзины, щепа и солома, иногда мертвой змеей проплывет жердь или бревно.
Хорошо сидеть
с ними и, слушая простое, понятное,
смотреть на берега Камы, на сосны, вытянутые, как медные струны, на луга, где от половодья остались маленькие озера и лежат, как куски разбитого зеркала, отражая синее
небо.
Возвращаясь вечером
с ярмарки, я останавливался на горе, у стены кремля, и
смотрел, как за Волгой опускается солнце, текут в
небесах огненные реки, багровеет и синеет земная, любимая река. Иногда в такие минуты вся земля казалась огромной арестантской баржей; она похожа на свинью, и ее лениво тащит куда-то невидимый пароход.
Я поднялся в город, вышел в поле. Было полнолуние, по
небу плыли тяжелые облака, стирая
с земли черными тенями мою тень. Обойдя город полем, я пришел к Волге, на Откос, лег там на пыльную траву и долго
смотрел за реку, в луга, на эту неподвижную землю. Через Волгу медленно тащились тени облаков; перевалив в луга, они становятся светлее, точно омылись водою реки. Все вокруг полуспит, все так приглушено, все движется как-то неохотно, по тяжкой необходимости, а не по пламенной любви к движению, к жизни.
Всю дорогу грусть томила Передонова. Враждебно все
смотрело на него, все веяло угрожающими приметами.
Небо хмурилось. Ветер дул навстречу и вздыхал о чем-то. Деревья не хотели давать тени, — всю себе забрали. Зато поднималась пыль длинною полупрозрачно-серою змеею. Солнце
с чего-то пряталось за тучи, — подсматривало, что ли?
Среди этого томления на улицах и в домах, под этим отчуждением
с неба, по нечистой и бессильной земле, шел Передонов и томился неясными страхами, — и не было для него утешения в возвышенном и отрады в земном, — потому что и теперь, как всегда,
смотрел он на мир мертвенными глазами, как некий демон, томящийся в мрачном одиночестве страхом и тоскою.
В первый день пасхи он пошёл на кладбище христосоваться
с Палагою и отцом.
С тихой радостью увидел, что его посадки принялись: тонкие сучья берёз были густо унизаны почками, на концах лап сосны дрожали жёлтые свечи, сверкая на солнце золотыми каплями смолы.
С дёрна могилы робко
смотрели в
небо бледно-лиловые подснежники, качались атласные звёзды первоцвета, и уже набухал жёлтый венец одуванчика.
Горюшина, в голубой кофточке и серой юбке, сидела на скамье под яблоней, спустив белый шёлковый платок
с головы на плечи, на её светлых волосах и на шёлке платка играли розовые пятна солнца; поглаживая щёки свои веткой берёзы, она задумчиво
смотрела в
небо, и губы её двигались, точно женщина молилась.
Он говорил ласково, но нехотя, и слова подбирал
с видимым трудом. Часто прерывая речь,
смотрел в пустое
небо, позёвывая и чмокая толстой губой.
Это случилось на рассвете одного из первых майских дней: он поднялся
с постели, подошёл к окну, раскрыл его и, осторожно вдыхая пьяный запах сирени и акации, стал
смотреть в розоватое
небо.