Неточные совпадения
А через три дня утром он стоял
на ярмарке в толпе, окружившей часовню,
на которой поднимали флаг, открывая всероссийское торжище. Иноков сказал, что он постарается провести его
на выставку в тот час, когда будет
царь, однако это едва ли удастся, но что, наверное,
царь посетит Главный дом ярмарки и лучше
посмотреть на него там.
Самгин ярко вспомнил, как
на этой площади стояла, преклонив колена пред
царем, толпа «карликовых людей», подумал, что ружья, повозки, собака — все это лишнее, и, вздохнув,
посмотрел налево, где возвышался поседевший купол Исакиевского собора, а над ним опрокинута чаша неба, громадная, но неглубокая и точно выточенная из серого камня.
— Сказано: нельзя
смотреть! — тихо и лениво проговорил штатский, подходя к Самгину и отодвинув его плечом от окна, но занавеску не поправил, и Самгин видел, как мимо окна, не очень быстро, тяжко фыркая дымом, проплыл блестящий паровоз, покатились длинные, новенькие вагоны;
на застекленной площадке последнего сидел, как тритон в домашнем аквариуме, —
царь.
Очень пыльно было в доме, и эта пыльная пустота, обесцвечивая мысли, высасывала их. По комнатам, по двору лениво расхаживала прислуга, Клим
смотрел на нее, как
смотрят из окна вагона
на коров вдали, в полях. Скука заплескивала его, возникая отовсюду, от всех людей, зданий, вещей, от всей массы города, прижавшегося
на берегу тихой, мутной реки. Картины выставки линяли, забывались, как сновидение, и думалось, что их обесцвечивает, поглощает эта маленькая, сизая фигурка
царя.
«Голубое серебро луны», — вспомнил Самгин и, замедлив шаг, снисходительно
посмотрел на конную фигуру
царя в золотом шлеме.
В день, когда
царь переезжал из Петровского дворца в Кремль, Москва напряженно притихла. Народ ее плотно прижали к стенам домов двумя линиями солдат и двумя рядами охраны, созданной из отборно верноподданных обывателей. Солдаты были непоколебимо стойкие, точно выкованы из железа, а охранники, в большинстве, — благообразные, бородатые люди с очень широкими спинами. Стоя плечо в плечо друг с другом, они ворочали тугими шеями,
посматривая на людей сзади себя подозрительно и строго.
— Рабочие и о нравственном рубле слушали молча, покуривают, но не смеются, — рассказывала Татьяна, косясь
на Сомову. — Вообще там, в разных местах, какие-то люди собирали вокруг себя небольшие группы рабочих, уговаривали. Были и бессловесные зрители; в этом качестве присутствовал Тагильский, — сказала она Самгину. — Я очень боялась, что он меня узнает. Рабочие узнавали сразу: барышня! И
посматривают на меня подозрительно… Молодежь пробовала в царь-пушку залезать.
— Пустяки, милейший, сущие пустяки, — громко сказал он, заставив губернатора Баранова строго
посмотреть в его сторону. Все приличные люди тоже обратили
на него внимание.
Посмотрел и
царь все с той же виноватой улыбкой, а Воронцов-Дашков все еще дергал его за рукав, возмущая этим Клима.
Она величественно отошла в угол комнаты, украшенный множеством икон и тремя лампадами, села к столу,
на нем буйно кипел самовар, исходя обильным паром, блестела посуда, комнату наполнял запах лампадного масла, сдобного теста и меда. Самгин с удовольствием присел к столу, обнял ладонями горячий стакан чая. Со стены, сквозь запотевшее стекло,
на него
смотрело лицо бородатого
царя Александра Третьего, а под ним картинка: овечье стадо пасет благообразный Христос, с длинной палкой в руке.
Он
смотрел на маленького в сравнении с ним
царя и таких же небольших министров, озабоченно оттопырив губы, спрятав глаза под буграми бровей,
смотрел на них и
на золотые часы, таявшие в руке его.
Там, точно живые, толпились старые
цари, монахи, воины, подьячие. Москва казалась необъятным ветхим царством. Драки, казни, татары, Донские, Иоанны — все приступало к нему, все звало к себе в гости,
смотреть на их жизнь.
Та общая нить, которая связывает людей, порвалась сама собой, порвалась прежде, чем успела окрепнуть, и Привалов со страхом
смотрел на ту цыганскую жизнь, которая
царила в его доме, с каждым днем отделяя от него жену все дальше и дальше.
Вековые дубы, могучие кедры, черная береза, клен, аралия, ель, тополь, граб, пихта, лиственница и тис росли здесь в живописном беспорядке. Что-то особенное было в этом лесу. Внизу, под деревьями,
царил полумрак. Дерсу шел медленно и, по обыкновению, внимательно
смотрел себе под ноги. Вдруг он остановился и, не спуская глаз с какого-то предмета, стал снимать котомку, положил
на землю ружье и сошки, бросил топор, затем лег
на землю ничком и начал кого-то о чем-то просить.
Снегурочка, Мизгирь,
царь Берендей, Лель и весь народ. Все с ожиданием
смотрят на восток и при первых лучах солнца запевают.
Вот любо-то! Вот радость! Не в народе,
В густой толпе, из-за чужой спины,
Снегурочка
смотреть на праздник будет, —
Вперед пойдет. И
царь, и люди скажут:
Такой четы
на диво поискать!
Молодые берендеи водят круги; один круг ближе к зрителям, другой поодаль. Девушки и парни в венках. Старики и старухи кучками сидят под кустами и угощаются брагой и пряниками. В первом кругу ходят: Купава, Радушка, Малуша, Брусило, Курилка, в середине круга: Лель и Снегурочка. Мизгирь, не принимая участия в играх, то показывается между народом, то уходит в лес. Бобыль пляшет под волынку. Бобылиха, Мураш и несколько их соседей сидят под кустом и пьют пиво.
Царь со свитой
смотрит издали
на играющих.
В субботу вечером явился инспектор и объявил, что я и еще один из нас может идти домой, но что остальные посидят до понедельника. Это предложение показалось мне обидным, и я спросил инспектора, могу ли остаться; он отступил
на шаг,
посмотрел на меня с тем грозно грациозным видом, с которым в балетах
цари и герои пляшут гнев, и, сказавши: «Сидите, пожалуй», вышел вон. За последнюю выходку досталось мне дома больше, нежели за всю историю.
Близ Москвы, между Можайском и Калужской дорогой, небольшая возвышенность
царит над всем городом. Это те Воробьевы горы, о которых я упоминал в первых воспоминаниях юности. Весь город стелется у их подошвы, с их высот один из самых изящных видов
на Москву. Здесь стоял плачущий Иоанн Грозный, тогда еще молодой развратник, и
смотрел, как горела его столица; здесь явился перед ним иерей Сильвестр и строгим словом пересоздал
на двадцать лет гениального изверга.
Царь иудейский сидел спокойно за своим столом,
смотрел бумаги, писал что-то
на них, верно, всё миллионы или, по крайней мере, сотни тысяч.
— Нет, мне, видно, бог уж за вас заплатит! Один он,
царь милосердый, все знает и видит, как материнское-то сердце не то чтобы, можно сказать, в постоянной тревоге об вас находится, а еще пуще того об судьбе вашей сокрушается… Чтобы жили вы, мои дети, в веселостях да в неженье, чтоб и ветром-то
на вас как-нибудь неосторожно не дунуло, чтоб и не посмотрел-то
на вас никто неприветливо…
Посмотрите, какой разврат
царит на заводах, какая масса совершенно специфических преступлений, созданных специально заводской жизнью, а мы…
Царь и родина
смотрят на вас!
— Оттого, что ты не хочешь приневолить себя, князь. Вот кабы ты решился перемочь свою прямоту да хотя бы для виду вступил в опричнину, чего мы бы с тобой не сделали! А то,
посмотри на меня; я один бьюсь, как щука об лед; всякого должен опасаться, всякое слово обдумывать; иногда просто голова кругом идет! А было бы нас двое около
царя, и силы бы удвоились. Таких людей, как ты, немного, князь. Скажу тебе прямо: я с нашей первой встречи рассчитывал
на тебя!
Все любопытно
смотрели на Хомяка.
Царь первый прервал молчание.
— А что, Афоня, — прибавил
царь, пристально
смотря на Вяземского, — как покажется тебе сказка слепого Фильки?
Место,
на которое указывал гусляр, было приготовлено для самого
царя. Оно состояло из дощатого помоста, покрытого червленым сукном.
На нем были поставлены царские кресла, а торчавшие там копья и рогатины принадлежали опричникам, окружавшим помост. Другие опричники стояли у цепи, протянутой вокруг поля, то есть просторного места, приготовленного для конного или пешего боя,
смотря по уговору бойцов. Они отгоняли народ бердышами и не давали ему напирать
на цепь.
Царь смотрел на него вопрошающим оком.
Многие последовали за ними
посмотреть на казнь; другие остались. Глухой говор раздавался в палате.
Царь обратился к опричникам. Вид его был торжествен.
Царь пристально
посмотрел на Михеича, дивясь, что слуга равняется откровенностью своему господину.
Молится
царь и кладет земные поклоны.
Смотрят на него звезды в окно косящатое,
смотрят светлые, притуманившись, — притуманившись, будто думая: «Ах ты гой еси,
царь Иван Васильевич! Ты затеял дело не в добрый час, ты затеял, нас не спрошаючи: не расти двум колосьям в уровень, не сравнять крутых гор со пригорками, не бывать
на земле безбоярщине!»
Замешательство стремянного веселило
царя. Он уже
смотрел на предстоящий бой с тем самым любопытством, какое возбуждали в нем представления скоморохов или медвежья травля.
Уже часа два дожидались молодцы, потупя очи и не подозревая, что
царь смотрит на них из небольшого окна, проделанного над самым крыльцом и скрытого узорными теремками.
— Гриша, — сказал он, положив обе руки
на плеча Скуратова, — как бишь ты сейчас говорил? Я рублю сучья да ветки, а ствол-то стоит здоровешенек? Гриша, — продолжал
царь, медленно выговаривая каждое слово и
смотря на Малюту с какой-то страшной доверчивостью, — берешься ли ты вырвать с корнем измену?
— Максимушка, — сказал он, —
на кого же я денежки-то копил?
На кого тружусь и работаю? Не уезжай от меня, останься со мною. Ты еще молод, не поспел еще в ратный строй. Не уезжай от меня! Вспомни, что я тебе отец! Как
посмотрю на тебя, так и прояснится
на душе, словно
царь меня похвалил или к руке пожаловал, а обидь тебя кто, — так, кажется, и съел бы живого!
И Михеич опять опасливо
посмотрел на царских телохранителей, но тот же час подумал про себя: «Эх, тетка их подкурятина! Уж погублю свою голову, а очищу перед
царем господина моего!»
Михеич с ужасом
посмотрел на Онуфревну, которую
царь все еще держал за душегрейку.
— Так, так, батюшка-государь! — подтвердил Михеич, заикаясь от страха и радости, — его княжеская милость правду изволит говорить!.. Не виделись мы с того дня, как схватили его милость! Дозволь же, батюшка-царь,
на боярина моего
посмотреть! Господи-светы, Никита Романыч! Я уже думал, не придется мне увидеть тебя!
— Да что! — сказал Басманов, предаваясь досаде или, может быть, желая только внушить Серебряному доверие, — служишь
царю всею правдой, отдаешь ему и душу и плоть, а он, того и
смотри, посадит тебе какого-нибудь Годунова
на голову!
Выпучив глаза и разиня рот, он
смотрел то
на Хомяка, то
на опричников, то
на самого
царя, но не говорил ни слова.
Налево от двери была лежанка; в переднем углу стояла царская кровать; между лежанкой и кроватью было проделано в стене окно, которое никогда не затворялось ставнем, ибо
царь любил, чтобы первые лучи солнца проникали в его опочивальню. Теперь сквозь окно это
смотрела луна, и серебряный блеск ее играл
на пестрых изразцах лежанки.
Не колеблясь ни минуты, князь поклонился
царю и осушил чашу до капли. Все
на него
смотрели с любопытством, он сам ожидал неминуемой смерти и удивился, что не чувствует действий отравы. Вместо дрожи и холода благотворная теплота пробежала по его жилам и разогнала
на лице его невольную бледность. Напиток, присланный
царем, был старый и чистый бастр. Серебряному стало ясно, что
царь или отпустил вину его, или не знает еще об обиде опричнины.
Царь пристально
посмотрел на Серебряного. Князь
на минуту задумался.
Все опричники с завистью
посмотрели на Серебряного; они уже видели в нем новое возникающее светило, и стоявшие подале от Иоанна уже стали шептаться между собою и выказывать свое неудовольствие, что
царь, без внимания к их заслугам, ставит им
на голову опального пришельца, столбового боярина, древнего княжеского рода.
— Ну, прости, Никита Романыч!
Смотри ж ты, не суйся
царю на глаза, погоди, чтоб я прислал за тобой.
— Государь, — шепнул он
царю, — должно быть, его подбил кто-нибудь из тех, что теперь с ним.
Посмотри, вот уже народ ему
на царстве здоровает!
Оказалось, что Евпраксеюшка беременна уж пятый месяц: что бабушки-повитушки
на примете покуда еще нет; что Порфирию Владимирычу хотя и было докладывано, но он ничего не сказал, а только сложил руки ладонями внутрь, пошептал губами и
посмотрел на образ, в знак того, что все от Бога и он,
царь небесный, сам обо всем промыслит, что, наконец, Евпраксеюшка однажды не остереглась, подняла самовар и в ту же минуту почувствовала, что внутри у нее что-то словно оборвалось.
«Все
смотрели с удивлением
на сына орла и видели, что он ничем не лучше их, только глаза его были холодны и горды, как у
царя птиц.
Андрей Ефимыч сконфузился и приложился к образу, а Михаил Аверьяныч вытянул губы и, покачивая головой, помолился шепотом, и опять у него
на глазах навернулись слезы. Затем пошли в Кремль и
посмотрели там
на царь-пушку и царь-колокол и даже пальцами их потрогали, полюбовались видом
на Замоскворечье, побывали в храме Спасителя и в Румянцевском музее.
Они с ужасом
смотрели на пламенный океан, который, быстро разливаясь кругом всего Кремля, казалось, спешил поглотить сию священную и древнюю обитель
царей русских.
Вокруг нас
царила та напряжённая тишина, от которой всегда ждёшь чего-то и которая, если б могла продолжаться долго, сводила бы с ума человека своим совершенным покоем и отсутствием звука, этой яркой тени движения. Тихий шорох волн не долетал до нас, — мы находились в какой-то яме, поросшей цепкими кустарниками и казавшейся мохнатым зевом окаменевшего животного. Я
смотрел на Шакро и думал...