Неточные совпадения
— Я больше тебя знаю свет, — сказала она. — Я знаю этих людей, как Стива, как они
смотрят на это. Ты говоришь, что он с ней говорил об тебе. Этого не было. Эти люди делают неверности, но
свой домашний очаг и жена — это для них святыня. Как-то у них эти женщины остаются в презрении и не мешают
семье. Они какую-то черту проводят непроходимую между
семьей и этим. Я этого не понимаю, но это так.
Она тоже весь этот день была в волнении, а в ночь даже опять захворала. Но она была до того счастлива, что почти испугалась
своего счастия.
Семь лет, толькосемь лет! В начале
своего счастия, в иные мгновения, они оба готовы были
смотреть на эти
семь лет, как
на семь дней. Он даже и не знал того, что новая жизнь не даром же ему достается, что ее надо еще дорого купить, заплатить за нее великим, будущим подвигом…
И он, в самом деле, потухал как-то одиноко в
своей семье. Возле него стоял его брат, его друг — Петр Васильевич. Грустно, как будто слеза еще не обсохла, будто вчера посетило несчастие, появлялись оба брата
на беседы и сходки. Я
смотрел на Ивана Васильевича, как
на вдову или
на мать, лишившуюся сына; жизнь обманула его, впереди все было пусто и одно утешение...
Собственно говоря, Аннушка была не наша, а принадлежала одной из тетенек-сестриц. Но так как последние большую часть года жили в Малиновце и она всегда их сопровождала, то в нашей
семье все
смотрели на нее как
на «
свою».
Макар ушел к себе в заднюю избу, где его жена Татьяна стирала
на ребят. Он все еще не мог прочухаться от родительской трепки и недружелюбно
смотрел на широкую спину безответной жены, взятой в богатую
семью за
свою лошадиную силу.
Ранним утром было любо-дорого
посмотреть на покос Тита Горбатого,
на котором старик управлялся
своею одною
семьей.
Положение Татьяны в
семье было очень тяжелое. Это было всем хорошо известно, но каждый
смотрел на это, как
на что-то неизбежное. Макар пьянствовал, Макар походя бил жену, Макар вообще безобразничал, но где дело касалось жены — вся
семья молчала и делала вид, что ничего не видит и не слышит. Особенно фальшивили в этом случае старики, подставлявшие несчастную бабу под обух
своими руками. Когда соседки начинали приставать к Палагее, она подбирала строго губы и всегда отвечала одно и то же...
На мосту ей попались Пашка Горбатый, шустрый мальчик, и Илюшка Рачитель, — это были закадычные друзья. Они ходили вместе в школу, а потом бегали в лес, затевали разные игры и баловались. Огороды избенки Рачителя и горбатовской избы были рядом, что и связывало ребят: вышел Пашка в огород, а уж Илюшка сидит
на прясле, или наоборот. Старая Ганна пристально
посмотрела на будущего мужа
своей ненаглядной Федорки и даже остановилась: проворный парнишка будет, ежели бы не
семья ихняя.
— Нечистая она, наша бабья любовь!.. Любим мы то, что нам надо. А вот
смотрю я
на вас, — о матери вы тоскуете, — зачем она вам? И все другие люди за народ страдают, в тюрьмы идут и в Сибирь, умирают… Девушки молодые ходят ночью, одни, по грязи, по снегу, в дождик, — идут
семь верст из города к нам. Кто их гонит, кто толкает? Любят они! Вот они — чисто любят! Веруют! Веруют, Андрюша! А я — не умею так! Я люблю
свое, близкое!
То же сказала и вся его
семья, которая, несмотря
на свое прежнее благорасположение к Куролесову, давно уже
смотрела на него со страхом, как
на ужасного злодея.
И ни в чем еще не был виноват Алексей Степаныч: внушениям
семьи он совершенно не верил, да и самый сильный авторитет в его глазах был, конечно, отец, который
своею благосклонностью к невестке возвысил ее в глазах мужа; об ее болезненном состоянии сожалел он искренне, хотя, конечно, не сильно, а
на потерю красоты
смотрел как
на временную потерю и заранее веселился мыслию, как опять расцветет и похорошеет его молодая жена; он не мог быть весел, видя, что она страдает; но не мог сочувствовать всем ее предчувствиям и страхам, думая, что это одно пустое воображение; к тонкому вниманию он был, как и большая часть мужчин, не способен; утешать и развлекать Софью Николавну в дурном состоянии духа было дело поистине мудреное: как раз не угодишь и попадешь впросак, не поправишь, а испортишь дело; к этому требовалось много искусства и ловкости, которых он не имел.
Любонька в людской, если б и узнала со временем о
своем рождении, понятия ее были бы так тесны, душа спала бы таким непробудимым сном, что из этого ничего бы не вышло; вероятно, Алексей Абрамович, чтобы вполне примириться с совестью, дал бы ей отпускную и, может быть, тысячу-другую приданого; она была бы при
своих понятиях чрезвычайно счастлива, вышла бы замуж за купца третьей гильдии, носила бы шелковый платок
на макушке, пила бы по двенадцати чашек цветочного чая и народила бы целую
семью купчиков; иногда приходила бы она в гости к дворечихе Негрова и видела бы с удовольствием, как
на нее с завистью
смотрят ее бывшие подруги.
Странное положение Любоньки в доме Негрова вы знаете; она, от природы одаренная энергией и силой, была оскорбляема со всех сторон двусмысленным отношением ко всей
семье, положением
своей матери, отсутствием всякой деликатности в отце, считавшем, что вина ее рождения падает не
на него, а
на нее, наконец, всей дворней, которая, с свойственным лакеям аристократическим направлением, с иронией
смотрела на Дуню.
— В том-то и дело, что не глупости, Феня… Ты теперь только то посуди, что в брагинском доме в этот год делалось, а потом-то что будет? Дальше-то и подумать страшно… Легко тебе будет
смотреть, как брагинская
семья будет делиться: старики врозь, сыновья врозь, снохи врозь. Нюшу столкают с рук за первого прощелыгу. Не они первые, не они последние. Думаешь, даром Гордей-то Евстратыч за тобой
на коленях ползал да слезами обливался? Я ведь все видела тогда… Не бери
на свою душу греха!..
Феня
посмотрела на своего собеседника. Лицо у него было такое доброе сегодня, хотя он
смотрел на нее как-то странно… «Э,
семь бед — один ответ!» — решила про себя девушка и храбро докончила все, что у ней лежало
на душе…
Варвара Михайловна. Я видела его однажды
на вечере… я была гимназисткой тогда… Помню, он вышел
на эстраду, такой крепкий, твердый… непокорные, густые волосы, лицо — открытое, смелое… лицо человека, который знает, что он любит и что ненавидит… знает
свою силу… Я
смотрела на него и дрожала от радости, что есть такие люди… Хорошо было! да! Помню, как энергично он встряхивал головой, его буйные волосы темным вихрем падали
на лоб… и вдохновенные глаза его помню… Прошло шесть-семь — нет, уже восемь лет…
Старик шибко крепковат был
на деньги, завязывал их, как говорится, в
семь узлов; недаром, как видели мы в
свое время, откладывал он день ото дня, девять лет кряду, постройку новой избы, несмотря
на просьбы жены и собственное убеждение, что старая изба того и
смотри повалится всем
на голову; недаром считал он каждый грош, клал двойчатки в кошель, соблюдал строжайший порядок в доме, не любил бражничества и
на семидесятом году неутомимо работал от зари до зари, чтобы только не нанимать лишнего батрака.
Тихон, видите, наслышан от кого-то, что он «тоже мужчина» и потому должен в
семье иметь известную долю власти и значения; поэтому он себя ставит гораздо выше жены и, полагая, что ей уж так и бог судил терпеть и смиряться, —
на свое положение под началом у матери
смотрит как
на горькое и унизительное.
Кулыгин. А затем вечер проведем у директора. Несмотря
на свое болезненное состояние, этот человек старается прежде всего быть общественным. Превосходная, светлая личность. Великолепный человек. Вчера, после совета, он мне говорит: «Устал, Федор Ильич! Устал!» (
Смотрит на стенные часы, потом
на свои.) Ваши часы спешат
на семь минут. Да, говорит, устал!
Минуло два, три года… прошло шесть лет,
семь лет… Жизнь уходила, утекала… а я только глядела, как утекала она. Так, бывало, в детстве, устроишь
на берегу ручья из песку сажалку, и плотину выведешь, и всячески стараешься, чтобы вода не просочилась, не прорвалась… Но вот она прорвалась наконец, и бросишь ты все
свои хлопоты, и весело тебе станет
смотреть, как все накопленное тобою убегает до капли…
Я, смирный, добродушный молодой человек, знавший до сих пор только
свои книги, да аудиторию, да
семью и еще несколько близких людей, думавший через год-два начать иную работу, труд любви и правды; я, наконец, привыкший
смотреть на мир объективно, привыкший ставить его перед собою, думавший, что всюду я понимаю в нем зло и тем самым избегаю этого зла, — я вижу все мое здание спокойствия разрушенным, а самого себя напяливающим
на свои плечи то самое рубище, дыры и пятна которого я сейчас только рассматривал.
Солдат пошел со мной, да так скоро, что я бегом за ним не поспевал. Вот пришли мы в
свой дом. Солдат помолился богу и говорит: «Здравствуйте!» Потом разделся, сел
на конник и стал оглядывать избу и говорит: «Что ж, у вас
семьи только-то?» Мать оробела и ничего не говорит, только
смотрит на солдата. Он и говорит: «Где ж матушка?» — а сам заплакал. Тут мать подбежала к отцу и стала его целовать. И я тоже взлез к нему
на колени и стал его обшаривать руками. А он перестал плакать и стал смеяться.
В-третьих, не
смотреть на брак, как теперь, как
на разрешение удовлетворения плотской похоти, а как
на грех, требующий
своего искупления, состоящего в исполнении обязанностей
семьи.
—
На это, я вам доложу, Анна Каранатовна, немного нужно благородных чувств иметь: раз девушку полюбивши,
на ее родное дитя станешь
смотреть, как
на свое кровное… Не знаю, как другие, а я это очень могу понять-с, хотя в таком именно разе и не приводилось еще быть. Это — первое дело-с. Стало, каков будет отец, так у него и в
семье порядок пойдет. Теперича, если я дите моей жены понимаю, как
свое, то как же мои собственные дети посмеют его в чем укорять или поносить?..
Экипаж
смотрит на них как
на звезду
своего спасения; состоя только из семидесяти
семи человек, он понимает опасность вступить в бой с многочисленным неприятелем не
на открытом море.
Кроме общего чувства отчуждения от всех людей, Наташа в это время испытывала особенное чувство отчуждения от лиц
своей семьи. Все
свои: отец, мать, Соня, были так ей близки, привычны, так будничны, что все их слова, чувства казались ей оскорблением того мира, в котором она жила последнее время, и она не только была равнодушна, но враждебно
смотрела на них. Она слышала слова Дуняши, о Петре Ильиче, о несчастии, но не поняла их.