Неточные совпадения
Кнуров, Вожеватов, Карандышев, Огудалова; Лариса в глубине садится
на скамейку у решетки и
смотрит в бинокль за
Волгу. Гаврило, Иван.
Лариса. Я сейчас все за
Волгу смотрела; как там хорошо,
на той стороне! Поедемте поскорей в деревню!
Тогда он поехал в Кисловодск, прожил там пять недель и, не торопясь, через Тифлис, Баку, по Каспию в Астрахань и по
Волге поднялся до Нижнего, побывал
на ярмарке,
посмотрел, как город чистится, готовясь праздновать трехсотлетие самодержавия, с той же целью побывал в Костроме.
— Свежо
на дворе, плечи зябнут! — сказала она, пожимая плечами. — Какая драма! нездорова, невесела, осень
на дворе, а осенью человек, как все звери, будто уходит в себя. Вон и птицы уже улетают —
посмотрите, как журавли летят! — говорила она, указывая высоко над
Волгой на кривую линию черных точек в воздухе. — Когда кругом все делается мрачно, бледно, уныло, — и
на душе становится уныло… Не правда ли?
— Пойдем, Марфенька, к обрыву,
на Волгу смотреть.
Было тихо, кусты и деревья едва шевелились, с них капал дождь. Райский обошел раза три сад и прошел через огород, чтоб
посмотреть, что делается в поле и
на Волге.
Весь дом
смотрел парадно, только Улита, в это утро глубже, нежели в другие дни, опускалась в свои холодники и подвалы и не успела надеть ничего, что делало бы ее непохожею
на вчерашнюю или завтрашнюю Улиту. Да повара почти с зарей надели свои белые колпаки и не покладывали рук, готовя завтрак, обед, ужин — и господам, и дворне, и приезжим людям из-за
Волги.
Потом бежал
на Волгу, садился
на обрыв или сбегал к реке, ложился
на песок,
смотрел за каждой птичкой, за ящерицей, за букашкой в кустах, и глядел в себя, наблюдая, отражается ли в нем картина, все ли в ней так же верно и ярко, и через неделю стал замечать, что картина пропадает, бледнеет и что ему как будто уже… скучно.
—
На Волгу, бабушка, грозу
посмотреть.
Райский
посмотрел с обрыва
на Волгу: она сверкала вдали, как сталь. Около него, тихо шелестя, летели с деревьев увядшие листья.
Итак, мы нанесем наши семейные визиты,
посмотрим ярмарку, побываем себе немножко в Шато-де-Флер, погуляем, пофланируем, а потом
на Волгу, вниз до Царицына,
на Черное море, по всем курортам и опять к себе
на родину, в Одессу.
Двухверстная быстро текущая ширина
Волги поразила меня, и я с ужасом
смотрел на это пространство, которое надобно нам переплыть.
Неравнодушно
смотрел я
на эту картину и со страхом замечал, что ветерок, который сначала едва тянул с восхода, становился сильнее и что поверхность
Волги беспрестанно меняла свой цвет, то темнела, то светлела, — и крупная рябь бесконечными полосами бороздила ее мутную воду.
— Порозы, сударь, порозы! Нонче езда малая, всё, слышь, больше по
Волге да
на праходах ездят! Хошь бы глазком
посмотрел, что за праходы такие!.. Еще зимой нешто, бывают-таки проезжающие, а летом совсем нет никого!
— Князь, — подхватил Перстень, ехавший также верхом возле Серебряного, —
смотрел я
на тебя и думал: эх, жаль, что не видит его один низовой молодец, которого оставил я
на Волге!
Я вспоминаю, что, кажется, не было лета, когда бы за
Волгою не горели леса; каждогодно в июле небо затянуто мутно-желтым дымом; багровое солнце, потеряв лучи,
смотрит на землю, как больное око.
Теперь, глядя в заволжские дали, я уже знал, что там нет пустоты, а прежде, бывало,
смотришь за
Волгу, становится как-то особенно скучно: плоско лежат луга, в темных заплатах кустарника,
на конце лугов зубчатая черная стена леса, над лугами — мутная, холодная синева.
Досыта насмотревшись
на все, я возвращаюсь домой, чувствую себя взрослым человеком, способным
на всякую работу. По дороге я
смотрю с горы кремля
на Волгу, — издали, с горы, земля кажется огромной и обещает дать все, чего захочешь.
Возвращаясь вечером с ярмарки, я останавливался
на горе, у стены кремля, и
смотрел, как за
Волгой опускается солнце, текут в небесах огненные реки, багровеет и синеет земная, любимая река. Иногда в такие минуты вся земля казалась огромной арестантской баржей; она похожа
на свинью, и ее лениво тащит куда-то невидимый пароход.
Я поднялся в город, вышел в поле. Было полнолуние, по небу плыли тяжелые облака, стирая с земли черными тенями мою тень. Обойдя город полем, я пришел к
Волге,
на Откос, лег там
на пыльную траву и долго
смотрел за реку, в луга,
на эту неподвижную землю. Через
Волгу медленно тащились тени облаков; перевалив в луга, они становятся светлее, точно омылись водою реки. Все вокруг полуспит, все так приглушено, все движется как-то неохотно, по тяжкой необходимости, а не по пламенной любви к движению, к жизни.
Короткие путины, конечно, еще были: народом поднимали или унжаки с посудой или паузки с камнем, и наша единственная уцелевшая
на Волге Крымзенская расшива была анахронизмом. Она была старше Ивана Костыги, который от Утки-Майны до Рыбны больше двадцати путин сделал у Пантюхи и потому с презрением
смотрел и
на пароходы и
на всех нас, которых бурлаками не считал. Мне посчастливилось, он меня сразу поставил третьим, за подшишечным Уланом, сказав...
Мы жили
на солдатском положении, только пользовались большей свободой.
На нас
смотрело начальство сквозь пальцы, ходили в трактир играть
на бильярде, удирая после поверки, а порою выпивали. В лагерях было строже. Лагерь был за Ярославлем,
на высоком берегу
Волги, наискосок от того места за
Волгой, где я в первый раз в бурлацкую лямку впрёгся.
В ноги кланяйся!» Ей хочется остаться одной и погрустить тихонько, как бывало, а свекровь говорит; «Отчего не воешь?» Она ищет света, воздуха, хочет помечтать и порезвиться, полить свои цветы,
посмотреть на солнце,
на Волгу, послать свой привет всему живому, — а ее держат в неволе, в ней постоянно подозревают нечистые, развратные замыслы.
Со времени поездки с отцом по
Волге Фома стал более бойким и разговорчивым с отцом, теткой, Маякиным. Но
на улице или где-нибудь в новом для него месте, при чужих людях, он хмурился и
посматривал вокруг себя подозрительно и недоверчиво, точно всюду чувствовал что-то враждебное ему, скрытое от него и подстерегающее.
…Фома в это время был верст за четыреста в деревенской избе,
на берегу
Волги. Он только что проснулся и, лежа среди избы,
на ворохе свежего сена,
смотрел угрюмо в окно,
на небо, покрытое серыми, лохматыми тучами.
О чем он думает? Когда проходили место, где желтые воды Камы вливаются в стальную полосу
Волги, он,
посмотрев на север, проворчал...
Не хочется думать о нем, — я
смотрю в поле:
на краю его синий лес, а за ним, под горою, течет
Волга, могучая река, — точно она сквозь душу твою широко течет, спокойно смывая отжившее.
Иногда, оставляя книгу,
смотрел он
на синее пространство
Волги,
на белые парусы судов и лодок,
на станицы рыболовов, которые из-под облаков дерзко опускаются в пену волн и в то же мгновение снова парят в воздухе.
Патап Максимыч только и думает о будущих миллионах. День-деньской бродит взад и вперед по передней горнице и думает о каменных домах в Петербурге, о больницах и богадельнях, что построит он миру
на удивление, думает, как он мели да перекаты
на Волге расчистит, железные дороги как строить зачнет… А миллионы все прибавляются да прибавляются… «Что ж, — думает Патап Максимыч, — Демидов тоже кузнецом был, а теперь посмотри-ка, чем стали Демидовы! Отчего ж и мне таким не быть… Не обсевок же я в поле какой!..»
— Столы хочу строить, — ответил он. — Пусть Данило Тихоныч поглядит
на наши порядки, пущай
посмотрит, как у нас, за
Волгой, народ угощают. Ведь по ихним местам,
на Низу, такого заведения нет.
Так говорят за
Волгой. Старая там Русь, исконная, кондовая. С той поры как зачиналась земля Русская, там чуждых насельников не бывало. Там Русь сысстари
на чистоте стоит, — какова была при прадедах, такова хранится до наших дней. Добрая сторона, хоть и
смотрит сердито
на чужа́нина.
— Показал маленько, — отозвался Зиновий Алексеич. — Всю, почитай, объехали:
на Сибирской были, Пароходную
смотрели, под Главным домом раз пяток гуляли, музыку там слушали, по бульвару и по Модной линии хаживали. Показывал им и церкви иноверные, собор, армянскую, в мечеть не попали, женский пол, видишь, туда не пущают, да и смотреть-то нечего там, одни голы стены… В городу́ —
на Откосе гуляли, с Гребешка
на ярманку
смотрели, по
Волге катались.
Величественный дворец, строенный в прошлом столетии по плану Растрелли, окруженный полуразвалившимися флигелями и службами, господствуя над
Волгой и Заборьем, угрюмо
смотрит на новую, развившуюся под его ногами деятельность.