Неточные совпадения
В выражении Христа должно быть и выражение жалости, потому что в нем есть выражение любви, неземного спокойствия, готовности к
смерти и
сознания тщеты слов.
В
сознании о
смерти и в ощущении присутствия
смерти всегда для него было что-то тяжелое и мистически ужасное, с самого детства; да и давно уже он не слыхал панихиды.
— Не напоминай, не тревожь прошлого: не воротишь! — говорил Обломов с мыслью на лице, с полным
сознанием рассудка и воли. — Что ты хочешь делать со мной? С тем миром, куда ты влечешь меня, я распался навсегда; ты не спаяешь, не составишь две разорванные половины. Я прирос к этой яме больным местом: попробуй оторвать — будет
смерть.
Но их убивало
сознание, что это последнее свидание, последний раз, что через пять минут они будут чужие друг другу навсегда. Им хотелось задержать эти пять минут, уложить в них все свое прошлое — и — если б можно было — заручиться какой-нибудь надеждой на будущее! Но они чувствовали, что будущего нет, что впереди ждала неизбежная, как
смерть, одна разлука!
Ночью с Ляховским сделался второй удар. Несмотря на все усилия доктора, спасти больного не было никакой возможности; он угасал на глазах. За час до
смерти он знаком попросил себе бумаги и карандаш; нетвердая рука судорожно нацарапала всего два слова: «Пуцилло-Маляхинский…» Очевидно,
сознание отказывалось служить Ляховскому, паралич распространялся на мозг.
Только марксисты хотят оставаться оптимистами, верят в благостность техники, относя
сознание абсурдности жизни исключительно к обреченным на
смерть буржуазным классам, и с ней связывают неотвратимое торжество пролетариата.
Обещанию же этому, да и всякому слову отходящего старца, отец Паисий веровал твердо, до того, что если бы видел его и совсем уже без
сознания и даже без дыхания, но имел бы его обещание, что еще раз восстанет и простится с ним, то не поверил бы, может быть, и самой
смерти, все ожидая, что умирающий очнется и исполнит обетованное.
Словом сказать, смесь искреннего жаления об умирающем слуге с не менее искренним жалением о господине, которого эта
смерть застигала врасплох, в полной силе проявилась тут, как проявлялась вообще во всей крепостной практике. Это было не лицемерие, не предательство, а естественное двоегласие, в котором два течения шли рядом, не производя никакого переполоха в человеческом
сознании.
Его
сознание, связанное с активностью человека и с победой над
смертью, мне представляется самым высоким в истории христианства.
Она до конца сохранила ясность
сознания и все, что говорила, вернее писала, перед
смертью, было прекрасно.
Мне было искренно жаль Мощинского, и, кроме того, в душе стояла какая-то пустота,
сознание своего ничтожества перед этой
смертью.
Только отказ от личного
сознания победит страх
смерти.
Этот роковой процесс
смерти живого Бога в человеческом
сознании нашел свое гениальное отражение в философии Канта, духовно властвующего и до сих пор над европейским
сознанием.
Безрелигиозное
сознание мысленно исправляет дело Божье и хвастает, что могло бы лучше сделать, что Богу следовало бы насильственно создать космос, сотворить людей неспособными к злу, сразу привести бытие в то совершенное состояние, при котором не было бы страдания и
смерти, а людей привлекало бы лишь добро.
Слишком ясно для полного религиозного
сознания, что спасение есть дело всемирно-исторической жизни, всемирно-исторической творческой работы над плотью этого мира, всемирно-исторической подготовки воскресения, а не индивидуального перехода в другой мир путем
смерти, путем выхода из исторической жизни.
На высших своих ступенях процесс дифференцирования должен привести или к полному разложению и
смерти, что мы и видим в европейской философии и многих сторонах европейской культуры, или вновь вернуться к первоначальной органичности и реалистичности, но на почве высшего
сознания.
До тех пор я видел остекленевшие глаза капитана, щупал его холодный лоб и все как-то не осязал
смерти, а подумал об узле — и всего меня пронизало и точно пригнуло к земле простое и печальное
сознание о невозвратимой, неизбежной погибели всех наших слов, дел и ощущений, о гибели всего видимого мира…
Завтра, нынче же, может быть, каждый из этих людей весело и гордо пойдет навстречу
смерти и умрет твердо и спокойно; но одна отрада жизни в тех ужасающих самое холодное воображение условиях отсутствия всего человеческого и безнадежности выхода из них, одна отрада есть забвение, уничтожение
сознания.
Это
сознание одиночества в опасности — перед
смертью, как ему казалось, — ужасно тяжелым, холодным камнем легло ему на сердце.
— Хорошо еще, когда Валерьян не понимает, что он натворил: он, называя вещи прямо, убийца Людмилы, он полуубийца вашей матери и он же полуубийца Крапчика; если все это ведомо его
сознанию, то он живет в моральном аду, в аду на земле… прежде
смерти!
Вызванное головлевской поездкой (после
смерти бабушки Арины Петровны)
сознание, что она «барышня», что у нее есть свое гнездо и свои могилы, что не все в ее жизни исчерпывается вонью и гвалтом гостиниц и постоялых дворов, что есть, наконец, убежище, в котором ее не настигнут подлые дыханья, зараженные запахом вина и конюшни, куда не ворвется тот «усатый», с охрипшим от перепоя голосом и воспаленными глазами (ах, что он ей говорил! какие жесты в ее присутствии делал!), — это
сознание улетучилось почти сейчас вслед за тем, как только пропало из вида Головлево.
Впереди пятой роты шел, в черном сюртуке, в папахе и с шашкой через плечо, недавно перешедший из гвардии высокий красивый офицер Бутлер, испытывая бодрое чувство радости жизни и вместе с тем опасности
смерти и желания деятельности и
сознания причастности к огромному, управляемому одной волей целому.
Ведь, как это ни просто, и как ни старо, и как бы мы ни одуряли себя лицемерием и вытекающим из него самовнушением, ничто не может разрушить несомненности той простой и ясной истины, что никакие внешние усилия не могут обеспечить нашей жизни, неизбежно связанной с неотвратимыми страданиями и кончающейся еще более неотвратимой
смертью, могущей наступить для каждого из нас всякую минуту, и что потому жизнь наша не может иметь никакого другого смысла, как только исполнение всякую минуту того, что хочет от нас сила, пославшая нас в жизнь и давшая нам в этой жизни одного несомненного руководителя: наше разумное
сознание.
— Так оставь меня! Вот видишь ли, Елена, когда я сделался болен, я не тотчас лишился
сознания; я знал, что я на краю гибели; даже в жару, в бреду я понимал, я смутно чувствовал, что это
смерть ко мне идет, я прощался с жизнью, с тобой, со всем, я расставался с надеждой… И вдруг это возрождение, этот свет после тьмы, ты… ты… возле меня, у меня… твой голос, твое дыхание… Это свыше сил моих! Я чувствую, что я люблю тебя страстно, я слышу, что ты сама называешь себя моею, я ни за что не отвечаю… Уйди!
О, как тиха и ласкова была ночь, какою голубиною кротостию дышал лазурный воздух, как всякое страдание, всякое горе должно было замолкнуть и заснуть под этим ясным небом, под этими святыми, невинными лучами! «О Боже! — думала Елена, — зачем
смерть, зачем разлука, болезнь и слезы? или зачем эта красота, это сладостное чувство надежды, зачем успокоительное
сознание прочного убежища, неизменной защиты, бессмертного покровительства?
С год тому назад Яков Тарасович Маякин умер. Умирая в полном
сознании, он остался верен себе и за несколько часов до
смерти говорил сыну, дочери и зятю...
Сознание быть орудием тех высших сил должно заменить человеку все другие радости: в самой
смерти найдет он свою жизнь, свое гнездо…
Но тут поняла и она, что нет и у нее прощения и не будет никогда — и сама
смерть не покроет оскорбления, нанесенного ее чистому, материнскому лону. И только Саша, мальчик ее, в одну эту минуту жестокого
сознания возрос до степени высочайшей, стал сокровищем воистину неоцененным и в мире единственным. «В нем прощу я отца», — подумала она, но мужу ничего не сказала.
Но что-то досадное шевелилось в мыслях и не давалось
сознанию — иное, чем жалость, иное, чем собственная
смерть, иное, чем та страшная ночь в лесу, когда умер Колесников…
Когда он проснулся в камере с ясным
сознанием, что с жизнью все покончено, что впереди только несколько часов ожидания в пустоте и
смерть, — стало как-то странно.
И вдруг то необыкновенно хорошее, радостное и мирное, чего я не испытывал с самого детства, нахлынуло на меня вместе с
сознанием, что я далек от
смерти, что впереди еще целая жизнь, которую я, наверно, сумею повернуть по-своему (о! наверно сумею), и я, хотя с трудом, повернулся на бок, поджал ноги, подложил ладонь под голову и заснул, точно так, как в детстве, когда, бывало, проснешься ночью возле спящей матери, когда в окно стучит ветер, и в трубе жалобно воет буря, и бревна дома стреляют, как из пистолета, от лютого мороза, и начнешь тихонько плакать, и боясь и желая разбудить мать, и она проснется, сквозь сон поцелует и перекрестит, и, успокоенный, свертываешься калачиком и засыпаешь с отрадой в маленькой душе.
Но не было того физического страха, какой овладевает человеком ночью, в глухом переулке, при встрече с грабителем; было полное, ясное
сознание неизбежности и близости
смерти.
Потеряв
сознание в минуту своего неожиданного похищения из родительского дома, она не выходила из обморока во все время, пока конный отряд Плодомасова несся, изрывая железом копыт черную грязь непроезжих полей; она не пришла в себя во время короткой передышки, данной коням после сорокаверстной перескачки, и в этом видимом образе
смерти достигла гнезда плодомасовского боярина.
Очень может быть, что
сознание болезни и смутное предчувствие близкой
смерти (он тогда уже покашливал, а умер шестнадцати лет) поддерживали в нем эту нечеловеческую, беспощадную, вечную озлобленность.
Было утро. Потому только было утро, что Герасим ушел и пришел Петр-лакей, потушил свечи, открыл одну гардину и стал потихоньку убирать. Утро ли, вечер ли был, пятница, воскресенье ли было — всё было всё равно, всё было одно и то же: ноющая, ни на мгновение не утихающая, мучительная боль;
сознание безнадежно всё уходящей, но всё не ушедшей еще жизни; надвигающаяся всё та же страшная ненавистная
смерть, которая одна была действительность, и всё та же ложь. Какие же тут дни, недели и часы дня?
Эти два настроения с самого начала болезни сменяли друг друга; но чем дальше шла болезнь, тем сомнительнее и фантастичнее становились соображения о почке, и тем реальнее
сознание наступающей
смерти, Стоило ему вспомнить о том, чем он был три месяца тому назад, и то, что он теперь; вспомнить, как равномерно он шел под гору, — чтобы разрушилась всякая возможность надежды.
Ее одежда, ее сложение, выражение ее лица, звук ее голоса — всё сказало ему одно: «не то. Всё то, чем ты жил и живешь, — есть ложь, обман, скрывающий от тебя жизнь и
смерть». И как только он подумал это, поднялась его ненависть и вместе с ненавистью физические мучительные страдания и с страданиями
сознание неизбежной, близкой погибели. Что-то сделалось новое: стало винтить и стрелять и сдавливать дыхание.
Но — странное дело — всё то, что прежде заслоняло, скрывало, уничтожало
сознание смерти, теперь уже не могло производить этого действия.
Развитие это было так скудно и слабо, начала, приводящие в восторг г. Жеребцова, так мало проникли в
сознание масс, что народу ничего не стоило принять новое направление, имевшее то преимущество пред старым, что заключало в себе зародыш жизни и движения, а не застоя и
смерти.
Сознание ее
Могло испугом вынуждено быть.
Я ведаю, что было покушенье,
Но знать хочу: была ли
смерть?
Его охватило расслабляющее
сознание своего бессилия перед
смертью.
Как бы то ни было, хотя эти факты указывают на некоторое сочувствие среды, тем не менее, в самые страшные минуты, когда живая Яшкина душа содрогалась от дыхания близкой
смерти и заставляла его судорожно хвататься за рамы и за холодные решетки тюремного оконца, — в эти минуты душу эту, несомненно, должно было подавлять
сознание страшного, ужасающего одиночества…
Но
сознание, что я всё видел, всё знаю и жду от нее
смерти молча, — могло удержать ее на покатости.
Мы боимся
смерти только потому, что считаем собою то орудие, которым мы призваны работать, — свое тело. А стоит привыкнуть считать собою то, что работает орудием, — дух, и не может быть страха. Человек, считающий свое тело только данным ему для работы орудием, испытает в минуту
смерти только
сознание неловкости, которое испытал бы работник, когда у него отнято прежнее орудие, которым он привык работать, а новое не дано еще.
Жизнь с забвением
смерти и жизнь с
сознанием ежечасного приближения к
смерти — два совершенно различные состояния. Одно близко к животному, другое — к божественному.
Смерть есть прекращение того
сознания жизни, которым я живу теперь.
Сознание этой жизни прекращается, — это я вижу на умирающих. Но что делается с тем, что сознавало? Я не знаю этого и не могу знать.
Бог есть. Нам не нужно этого доказывать. Доказывать бога — кощунство; отрицать его — безумие. Бог живет в нашей совести, в
сознании всего человечества, в окружающей нас вселенной. Отрицать бога под сводом звездного неба, у гроба дорогих людей или при радостной
смерти казнимого мученика может только или очень жалкий, или очень развращенный человек.
30) Для человека, понимающего свою жизнь так, как она только и может быть понимаема, всё большим и большим соединением своей души со всем живым любовью и
сознанием своей божественности — с богом, достигаемым только усилием в настоящем, не может быть вопроса о том, что будет с его душою после
смерти тела. Душа не была и не будет, а всегда естьв настоящем. О том же, как будет сознавать себя душа после
смерти тела, не дано знать человеку, да и не нужно ему.
Если
смерть есть полное уничтожение
сознания и подобна глубокому сну без сновидений, то
смерть — несомненное благо, потому что пускай каждый вспомнит проведенную им ночь в таком сне без сновидений и пусть сравнит с этой ночью те другие ночи и дни со всеми их страхами, тревогами и неудовлетворенными желаниями, которые он испытывал и наяву и в сновидениях, и я уверен, что всякий не много найдет дней и ночей счастливее ночи без сновидений.
Сознание близости
смерти учит людей тому, чтобы уметь кончать свои дела. Из всех же дел есть только одно дело, которое всегда совсем закончено: это дело любви в настоящем.