Неточные совпадения
С этим же равнодушием он, то есть Фаддеев, — а этих Фаддеевых легион — смотрит и на новый прекрасный берег, и на невиданное им
дерево, человека — словом, все отскакивает от этого спокойствия, кроме одного ничем не сокрушимого стремления к своему долгу — к работе, к
смерти, если нужно.
Спустя немного времени один за другим начали умирать дети. Позвали шамана. В конце второго дня камлания он указал место, где надо поставить фигурное
дерево, но и это не помогло.
Смерть уносила одного человека за другим. Очевидно, черт поселился в самом жилище. Оставалось последнее средство — уступить ему фанзу. Та к и сделали. Забрав все имущество, они перекочевали на реку Уленгоу.
Страшен был не он, с его хвостом, рогами и даже огнем изо рта. Страшно было ощущение какого-то другого мира, с его вмешательством, непонятным, таинственным и грозным… Всякий раз, когда кто-нибудь умирал по соседству, особенно если умирал неожиданно, «наглою»
смертью «без покаяния», — нам становилась страшна тьма ночи, а в этой тьме — дыхание ночного ветра за окном, стук ставни, шум
деревьев в саду, бессознательные вскрикивания старой няньки и даже простой жук, с смутным гудением ударяющийся в стекла…
Я вдруг живо почувствовал и
смерть незнакомого мальчика, и эту ночь, и эту тоску одиночества и мрака, и уединение в этом месте, обвеянном грустью недавней
смерти… И тоскливое падение дождевых капель, и стон, и завывание ветра, и болезненную дрожь чахоточных
деревьев… И страшную тоску одиночества бедной девочки и сурового отца. И ее любовь к этому сухому, жесткому человеку, и его страшное равнодушие…
Как-то днем он долго гулял с Веркой по Княжескому саду. Уже сильно опустошенный осенью, этот чудесный старинный парк блистал и переливался пышными тонами расцветившейся листвы: багряным, пурпуровым, лимонным, оранжевым и густым вишневым цветом старого устоявшегося вина, и казалось, что холодный воздух благоухал, как драгоценное вино. И все-таки тонкий отпечаток, нежный аромат
смерти веял от кустов, от травы, от
деревьев.
«Умереть тебе
смертью безвременною!» У честного купца от страха зуб на зуб не приходил; он оглянулся кругом и видит, что со всех сторон, из-под каждого
дерева и кустика, из воды, из земли лезет к нему сила нечистая и несметная, все страшилища безобразные.
— Слышишь, боярин? — сказал Кирша. — Счастлив ты, что я дал тебе слово… Делать нечего, околевай своей
смертью, проклятый! Помогите мне привязать его к
дереву; да нет ли у вас чем-нибудь заткнуть ему глотку, а то, как мы отъедем, он подымет такой рев, что его за версту услышат.
— Голубые сны вижу я… Понимаешь — всё будто голубое… Не только небо, а и земля, и
деревья, и цветы, и травы — всё! Тишина такая… Как будто и нет ничего, до того всё недвижимо… и всё голубое. Идёшь будто куда-то, без усталости идёшь, далеко, без конца… И невозможно понять — есть ты или нет? Очень легко… Голубые сны — это перед
смертью.
— Еще одна
смерть около меня, — говорил он сам с собою, — а может быть, даже и жертва моя. Точно упас я смертоносный [Упас… смертоносный — то же, что анчар: ядовитое
дерево, распространяющее вокруг себя
смерть.]: все, что приближается ко мне, или умирает, или погибает.
— Жаль! — возразил старик, — не доживет этот человек до седых волос. — Он жалел от души, как мог, как обыкновенно жалеют старики о юношах, умирающих преждевременно, во цвете жизни, которых
смерть забирает вместо их, как буря чаще ломает тонкие высокие
дерева и щадит пни столетние.
И когда после его
смерти они пошли и сделали, как он завещал, то нашли, что верхнее отделение было наполнено доверху золотыми монетами, между тем как в среднем лежали только простые кости, а в нижнем куски
дерева.
Снова упала молния, ее неверный свет озарил пространство. Удары грома следовали один за другим, резкий толчок подбросил шлюпку. Аян упал; поднявшись, он ждал немедленной течи и
смерти. Но шлюпка по-прежнему неслась в мраке, толчок рифа только скользнул по ней, не раздробив
дерева.
Пресвятая Богородица,
Где спала, почивала?
В городе Ерусалиме,
За божьим престолом,
Где Исус Христос
Несет сосуды:
Кровь и руда льется
И снется (?) и вьется.
Кто эту молитву знает,
Трижды в день читает, —
Спасен бывает. —
Первое
дерево кипарисово,
Второе
дерево истина,
Третье
дерево вишнево. —
От воды и от потопу,
От огня — от пламя,
От лихова человека,
От напрасной
смерти.
(Смотрит на часы.)Часы бегут — и с ними время; вечность,
Коль есть она, всё ближе к нам, и жизнь,
Как
дерево, от путника уходит.
Я жил! — Зачем я жил? — ужели нужен
Я богу, чтоб пренебрегать его закон?
Ужели без меня другой бы не нашелся?..
Я жил, чтоб наслаждаться, наслаждался,
Чтоб умереть… умру… а после
смерти? —
Исчезну! — как же?.. да, совсем исчезну…
Но если есть другая жизнь?.. нет! нет! —
О наслажденье! я твой раб, твой господин!..
Прошел год. От корней срубленного
дерева идут новые отпрыски, самая глубокая рана зарастает, жизнь так же сменяет
смерть, как и сама сменяется ею, — и сердце Верочки отдохнуло понемногу и зажило.
Всю семицку неделю, что слывет в народе «зелеными святками», шаловливые водяницы рыщут по полям, катаются по зеленой ржи, качаются на
деревьях, залучая неосторожных путников, чтоб защекотать их до
смерти и увлечь за собой в подводное царство дедушки Водяного.
Одновременно с этим Бог пробуждает в человеке сознание его тварной свободы тем, что дает ему закон или заповедь: «И заповедал Господь Бог, говоря: от всякого
дерева в саду ты будешь есть, а от древа познания добра и зла не ешь от него: ибо в день, в который ты вкусишь от него,
смертью умрешь» (Быт. 2:16–17).
Поговаривали, что где-то в пьяной драке зашибли его, болтали, что
деревом пришибло его до
смерти, ходили слухи, что пьяный свернулся он с расшивы и потонул, но верного никто не знал.
Везде, куда ее доносило, она была утешительницей упавших духом от страха коровьей
смерти баб; она осеняла особенною серьезностию пасмурные лица унывших мужиков и воодушевляла нетерпеливою радостью обоего пола подростков, которых молодая кровь скучала в дымных хатах и чуяла раздольный вечер огничанья в лесу, где должно собираться премного всякого народа, и где при всех изъявится чудо: из холодного
дерева закурится и полохнет пламенем сокрытый живой огонь.
По-прежнему тяжелым, свинцовым пологом висело над землей небо. По-прежнему сеял, как сквозь сито, мелкий, нудный, неприятный дождик. Вдали, сквозь просвет
деревьев, темнело своими мокрыми буграми и кочками поле. A еще дальше, в каких-нибудь двух верстах расстояний, белело занятое неприятелем селение. Там, в этом селении, ждала Любавина с его командой либо победа, либо
смерть в лице невыясненного еще по количеству врага.
И мы не можем примириться со
смертью, не только со
смертью человека, но и со
смертью животных, цветов,
деревьев, вещей, домов.
Это носило столь всеобъемлющий характер, что тоска
смерти переживалась мною оттого, что я никогда больше не увижу лица постороннего и чуждого мне человека, никогда не увижу города, через который я случайно проехал, комнаты, в которой останавливался на несколько дней, никогда не увижу этого
дерева, этой случайно встреченной мною собаки и т. д.
Мы сели в лодку и отплыли. Месяц скрылся за тучами, стало темней; в лощинке за дубками болезненно и прерывисто закричала цапля, словно ее душили. Мы долго плыли молча. Наташа сидела, по-прежнему опустив голову. Из-за темных
деревьев показался фасад дома; окна были ярко освещены, и торжествующая музыка разливалась над молчаливым садом; это была последняя, заключительная часть симфонии, — победа верящей в себя жизни над
смертью, торжество правды и красоты и счастья бесконечного.
Но не
смертью и не унынием дышала природа. От земли шел теплый, мягкий, живой запах. Сквозь гниющие коричневые листья пробивались ярко-зеленые стрелки, почки на
деревьях наливались. В чаще весело стрекотали дрозды и воробьи. Везде кругом все двигалось, шуршало, и тихий воздух был полон этим смутным шорохом пробуждавшейся молодой, бодрой жизни.
— Я служанка красавицы королевы, — чуть слышным от слабости голосом прошептала девушка, — той красавицы королевы, которая танцует и веселится там, в замке. Она приказала привязать меня к
дереву и заморить голодом, потому что три дня тому назад я осмелилась сказать ей, что рыцарь, которого она избрала в женихи, не любит ее и желает жениться на ней потому только, чтобы стать королем. Я это знаю. Это правда. И за эти слова правды я должна умереть голодной
смертью.
Он старался одной ногой упираться в гнилое бревно колодезного сруба, чтобы ослабить тяжесть своего тела, висевшего на кирке, и дать хоть немного отдохнуть совершенно окостеневшим рукам. Гнилое
дерево трещало, и каждую минуту кирка могла не вынести тяжести, и он полетит на дно. Там — верная
смерть.
— Ба, ба, ба! — вскричал Вульф. — Если б не борода, я принял бы молодца на
дереве за майора трабантского [Трабанты (драбанты) — телохранители.] его королевского величества полку, Фейергрока, когда он из-за батареи стаканов и бутылок пускает в подступающих к нему фузеи [Фузеи — кольца.] табачного дыма.
Смерть на пуховике, если я лгу! Расскажи-ка, любезный, что изображается на этой картинке и что за тарабарщина написана под нею?
Горел фонарь, и к его холодному, влажному столбу прижался щекою Павел и закрыл глаза. Лицо его было неподвижно, как у слепого, и внутри было так спокойно и тихо, как на кладбище. Такая минута бывает у приговоренного к
смерти, когда уже завязаны глаза, и смолк вокруг него звук суетливых шагов по звонкому
дереву, и в грозном молчании уже открылась наполовину великая тайна
смерти. И, как зловещая дробь барабанов, глухо и далеко прозвучал голос...