Неточные совпадения
К дьячку с семинаристами
Пристали: «Пой „Веселую“!»
Запели молодцы.
(Ту
песню — не народную —
Впервые спел сын Трифона,
Григорий, вахлакам,
И с «Положенья» царского,
С народа крепи снявшего,
Она по пьяным праздникам
Как плясовая пелася
Попами и дворовыми, —
Вахлак ее не пел,
А,
слушая, притопывал,
Присвистывал; «Веселою»
Не в шутку называл...
И тут я с печи спрыгнула,
Обулась. Долго
слушала, —
Все тихо, спит семья!
Чуть-чуть я дверью скрипнула
И вышла. Ночь морозная…
Из Домниной избы,
Где парни деревенские
И девки собиралися,
Гремела
песня складная.
Любимая моя…
Пел складно
песни русские
И
слушать их любил.
Старик, сидевший с ним, уже давно ушел домой; народ весь разобрался. Ближние уехали домой, а дальние собрались к ужину и ночлегу в лугу. Левин, не замечаемый народом, продолжал лежать на копне и смотреть,
слушать и думать. Народ, оставшийся ночевать в лугу, не спал почти всю короткую летнюю ночь. Сначала слышался общий веселый говор и хохот за ужином, потом опять
песни и смехи.
Мало-помалу она приучилась на него смотреть, сначала исподлобья, искоса, и все грустила, напевала свои
песни вполголоса, так что, бывало, и мне становилось грустно, когда
слушал ее из соседней комнаты.
Всю дорогу он был весел необыкновенно, посвистывал, наигрывал губами, приставивши ко рту кулак, как будто играл на трубе, и наконец затянул какую-то
песню, до такой степени необыкновенную, что сам Селифан
слушал,
слушал и потом, покачав слегка головой, сказал: «Вишь ты, как барин поет!» Были уже густые сумерки, когда подъехали они к городу.
Они хранили в жизни мирной
Привычки милой старины;
У них на масленице жирной
Водились русские блины;
Два раза в год они говели;
Любили круглые качели,
Подблюдны
песни, хоровод;
В день Троицын, когда народ
Зевая
слушает молебен,
Умильно на пучок зари
Они роняли слезки три;
Им квас как воздух был потребен,
И за столом у них гостям
Носили блюда по чинам.
— Когда так, извольте
послушать. — И Хин рассказал Грэю о том, как лет семь назад девочка говорила на берегу моря с собирателем
песен. Разумеется, эта история с тех пор, как нищий утвердил ее бытие в том же трактире, приняла очертания грубой и плоской сплетни, но сущность оставалась нетронутой. — С тех пор так ее и зовут, — сказал Меннерс, — зовут ее Ассоль Корабельная.
В одной харчевне, перед вечером, пели
песни: он просидел целый час,
слушая, и помнил, что ему даже было очень приятно.
Но под конец он вдруг стал опять беспокоен; точно угрызение совести вдруг начало его мучить: «Вот, сижу,
песни слушаю, а разве то мне надобно делать!» — как будто подумал он.
Вожеватов. А еще артист! Стыдись! Цыганские
песни, ведь это невежество. То ли дело итальянская опера или оперетка веселенькая! Вот что тебе надо
слушать. Чай, сам играл!
— Стыдно
слушать! Три поколения молодежи пело эту глупую, бездарную
песню. И — почему эта странная молодежь, принимая деятельное участие в политическом движении демократии, не создала ни одной боевой
песни, кроме «Нагаечки» —
песни битых?
Алина не пела, а только расстилала густой свой голос под слова Дуняшиной
песни, — наивные, корявенькие слова. Раньше Самгин не считал нужным, да и не умел
слушать слова этих сомнительно «народных»
песен, но Дуняша выговаривала их с раздражающей ясностью...
Владимирские пастухи-рожечники, с аскетическими лицами святых и глазами хищных птиц, превосходно играли на рожках русские
песни, а на другой эстраде, против военно-морского павильона, чернобородый красавец Главач дирижировал струнным инструментам своего оркестра странную пьесу, которая называлась в программе «Музыкой небесных сфер». Эту пьесу Главач играл раза по три в день, публика очень любила ее, а люди пытливого ума бегали в павильон
слушать, как тихая музыка звучит в стальном жерле длинной пушки.
Он посидел еще десяток минут,
слушая, как в биллиардной яростно вьется, играет
песня, а ее режет удалой свист, гремит смех, барабанят ноги плясунов, и уже неловко было сидеть одному, как бы демонстрируя против веселья героев.
Размышляя, Самгин
слушал затейливую мелодию невеселой
песни и все более ожесточался против Дуняши, а когда тишину снова взорвало, он, вздрогнув, повторил...
Самгин понимал, что Козлов рассуждает наивно, но
слушал почтительно и молча, не чувствуя желания возражать, наслаждаясь
песней, слова которой хотя и глупы, но мелодия хороша.
Было досадно убедиться, что такая, в сущности, некрасивая маленькая женщина, грубо, точно дешевая кукла, раскрашенная, может заставить
слушать ее насмешливо печальную
песню, ненужную, как огонь, зажженный среди ясного дня.
И вот эта чувственная, разнузданная бабенка заставляет
слушать ее, восхищаться ею сотни людей только потому, что она умеет петь глупые
песни, обладает способностью воспроизводить вой баб и девок, тоску самок о самцах.
Странно было и даже смешно, что после угрожающей
песни знаменитого певца Алина может
слушать эту жалкую песенку так задумчиво, с таким светлым и грустным лицом. Тихонько, на цыпочках, явился Лютов, сел рядом и зашептал в ухо Самгина...
Глафира Исаевна брала гитару или другой инструмент, похожий на утку с длинной, уродливо прямо вытянутой шеей; отчаянно звенели струны, Клим находил эту музыку злой, как все, что делала Глафира Варавка. Иногда она вдруг начинала петь густым голосом, в нос и тоже злобно. Слова ее
песен были странно изломаны, связь их непонятна, и от этого воющего пения в комнате становилось еще сумрачней, неуютней. Дети, забившись на диван,
слушали молча и покорно, но Лидия шептала виновато...
— Трудно отвечать на этот вопрос! всякая! Иногда я с удовольствием
слушаю сиплую шарманку, какой-нибудь мотив, который заронился мне в память, в другой раз уйду на половине оперы; там Мейербер зашевелит меня; даже
песня с барки: смотря по настроению! Иногда и от Моцарта уши зажмешь…
Ну, начинается обыкновенная
песня, думал я: все они несчастливы, если
слушать их.
Прошел час, другой. В городском саду по соседству играл оркестр и пел хор песенников. Когда Вера Иосифовна закрыла свою тетрадь, то минут пять молчали и
слушали «Лучинушку», которую пел хор, и эта
песня передавала то, чего не было в романе и что бывает в жизни.
— Не надо ругаться, — сказал им тихо Дерсу, —
слушайте лучше, я вам
песню спою. — И, не дожидаясь ответа, он начал петь свои сказки.
Сначала его никто не
слушал, потом притих один спорщик, за ним другой, третий, и скоро на таборе совсем стало тихо. Дерсу пел что-то печальное, точно он вспомнил родное прошлое и жаловался на судьбу. Песнь его была монотонная, но в ней было что-то такое, что затрагивало самые чувствительные струны души и будило хорошие чувства. Я присел на камень и
слушал его грустную
песню. «Поселись там, где поют; кто поет, тот худо не думает», — вспомнилась мне старинная швейцарская пословица.
— Удивительное дело, — заметила она мне однажды, — какие нынче всё
песни сочиняют, отчаянные какие-то; в мое время иначе сочиняли: и печальные
песни были, а все приятно было
слушать… Например...
Стояла китайская фанзочка много лет в тиши,
слушая только шум воды в ручье, и вдруг все кругом наполнилось
песнями и веселым смехом. Китайцы вышли из фанзы, тоже развели небольшой огонек в стороне, сели на корточки и молча стали смотреть на людей, так неожиданно пришедших и нарушивших их покой. Мало-помалу
песни стрелков начали затихать. Казаки и стрелки последний раз напились чаю и стали устраиваться на ночь.
Мама,
Слыхала я и жаворонков пенье,
Дрожащее над нивами, лебяжий
Печальный клич над тихими водами,
И громкие раскаты соловьев,
Певцов твоих любимых;
песни Леля
Милее мне. И дни и ночи
слушатьГотова я его пастушьи
песни.
И
слушаешь, и таешь…
С раннего утра сидел Фогт за микроскопом, наблюдал, рисовал, писал, читал и часов в пять бросался, иногда со мной, в море (плавал он как рыба); потом он приходил к нам обедать и, вечно веселый, был готов на ученый спор и на всякие пустяки, пел за фортепьяно уморительные
песни или рассказывал детям сказки с таким мастерством, что они, не вставая,
слушали его целые часы.
Слушайте,
слушайте!» И вместо слов начала она петь
песню...
— Не минем и писаря! А у меня, как нарочно, сложилась в уме славная
песня про голову. Пойдемте, я вас ее выучу, — продолжал Левко, ударив рукою по струнам бандуры. — Да
слушайте: попереодевайтесь, кто во что ни попало!
Как бы хорошо теперь лежать, поджавши под себя ноги, на лежанке, курить спокойно люльку и
слушать сквозь упоительную дремоту колядки и
песни веселых парубков и девушек, толпящихся кучами под окнами.
— Десятки лет мы смотрели эти ужасы, — рассказывал старик Молодцов. —
Слушали под звон кандалов
песни о несчастной доле,
песни о подаянии. А тут дети плачут в колымагах, матери в арестантских халатах заливаются, утешая их, и публика кругом плачет, передавая несчастным булки, калачи… Кто что может…
— Связать бы вас с Яшкой по ноге да пустить по воде! — сказал он. —
Песен этих ни ему петь, ни тебе
слушать не надобно. Это — кулугурские шутки, раскольниками придумано, еретиками.
Бабушка завидует нищему:
слушая его
песни, она говорит, вздыхая...
А матушка-то, бывало, прикроет синие глаза да как заведет
песню на великую высоту, — голосок у ней не силен был, а звонок — и всё кругом будто задремлет, не шелохнется,
слушает ее.
Она, по-видимому, уже несколько минут стояла нa этом месте,
слушая его игру и глядя на своего мальчика, который сидел на койке, укутанный в полушубок Иохима, и все еще жадно прислушивался к оборванной
песне.
— Ну, не бреши по-пустому, — сказал Максим. —
Песня хорошая — не дудке чета, если только человек умеет петь как следует. Вот
послушаем, Петрусю, Иохимову
песню. Поймешь ли ты только, малый?
Любил по вечерам Груздев
слушать, как Ключевские тулянки пели свои невеселые туляцкие
песни.
Она иногда останавливалась и подолгу
слушала кержацкие
песни, нагонявшие на нее непонятную тоску.
— выводил чей-то жалобный фальцетик, а рожок Матюшки подхватывал мотив, и
песня поднималась точно на крыльях. Мочеганка Домнушка присела к окну, подперла рукой щеку и
слушала, вся
слушала, — очень уж хорошо поют кержаки, хоть и обушники. У мочеган и
песен таких нет… Свое бабье одиночество обступило Домнушку, непокрытую головушку, и она растужилась, расплакалась. Нету дна бабьему горюшку… Домнушка совсем забылась, как чья-то могучая рука обняла ее.
Она поместилась на запятках с своим кузовом, а дорогой спела нам еще несколько
песен, которые
слушал я с большим удовольствием.
Мать, в свою очередь, пересказывала моему отцу речи Александры Ивановны, состоявшие в том, что Прасковью Ивановну за богатство все уважают, что даже всякий новый губернатор приезжает с ней знакомиться; что сама Прасковья Ивановна никого не уважает и не любит; что она своими гостями или забавляется, или ругает их в глаза; что она для своего покоя и удовольствия не входит ни в какие хозяйственные дела, ни в свои, ни в крестьянские, а все предоставила своему поверенному Михайлушке, который от крестьян пользуется и наживает большие деньги, а дворню и лакейство до того избаловал, что вот как они и с нами, будущими наследниками, поступили; что Прасковья Ивановна большая странница, терпеть не может попов и монахов, и нищим никому копеечки не подаст; молится богу по капризу, когда ей захочется, — а не захочется, то и середи обедни из церкви уйдет; что священника и причет содержит она очень богато, а никого из них к себе в дом не пускает, кроме попа с крестом, и то в самые большие праздники; что первое ее удовольствие летом — сад, за которым она ходит, как садовник, а зимою любит она петь
песни,
слушать, как их поют, читать книжки или играть в карты; что Прасковья Ивановна ее, сироту, не любит, никогда не ласкает и денег не дает ни копейки, хотя позволяет выписывать из города или покупать у разносчиков все, что Александре Ивановне вздумается; что сколько ни просили ее посторонние почтенные люди, чтоб она своей внучке-сиротке что-нибудь при жизни назначила, для того чтоб она могла жениха найти, Прасковья Ивановна и слышать не хотела и отвечала, что Багровы родную племянницу не бросят без куска хлеба и что лучше век оставаться в девках, чем навязать себе на шею мужа, который из денег женился бы на ней, на рябой кукушке, да после и вымещал бы ей за то.
Сидя под освежительной тенью, на берегу широко и резво текущей реки, иногда с удочкой в руке, охотно
слушала она мое чтение; приносила иногда свой «Песенник», читала сама или заставляла меня читать, и как ни были нелепы и уродливы эти
песни, принадлежавшие Сумарокову с братией, но читались и слушались они с искренним сочувствием и удовольствием.
Когда мы подъехали к лесу, я подбежал к Матреше и, похвалив ее прекрасный голос, спросил: «Отчего она никогда не поет в девичьей?» Она наклонилась и шепнула мне на ухо: «Матушка ваша не любит
слушать наших деревенских
песен».
В этом роде жизнь, с мелкими изменениями, продолжалась с лишком два месяца, и, несмотря на великолепный дом, каким он мне казался тогда, на разрисованные стены, которые нравились мне больше картин и на которые я не переставал любоваться; несмотря на старые и новые
песни, которые часто и очень хорошо певала вместе с другими Прасковья Ивановна и которые я
слушал всегда с наслаждением; несмотря на множество новых книг, читанных мною с увлечением, — эта жизнь мне очень надоела.
В свои побывки на заводы он часто приглашал лучших мастеров к себе и пил с ними чай, не отказывался крестить у них ребят и задавал широкие праздники, на которых сам пил водку и любил
слушать мужицкие
песни.
Иногда Софья негромко, но красиво пела какие-то новые
песни о небе, о любви или вдруг начинала рассказывать стихи о поле и лесах, о Волге, а мать, улыбаясь,
слушала и невольно покачивала головой в ритм стиха, поддаваясь музыке его.
Резкие слова и суровый напев ее не нравились матери, но за словами и напевом было нечто большее, оно заглушало звук и слово своею силой и будило в сердце предчувствие чего-то необъятного для мысли. Это нечто она видела на лицах, в глазах молодежи, она чувствовала в их грудях и, поддаваясь силе
песни, не умещавшейся в словах и звуках, всегда
слушала ее с особенным вниманием, с тревогой более глубокой, чем все другие
песни.