Он хотел, чтобы русские и по наружности не были противны немцам, а «чем упорнее берегли русские свою бороду, тем ненавистнее, — по
словам историка, — была она Петру, как символ закоснелых предрассудков, как вывеска спесивого невежества, как вечная преграда к дружелюбному сближению с иноземцами, к заимствованию от них всего полезного».
Это не самые богатые люди, но они именно те «чернорабочие, простые люди», которые, по
словам историка Козлова, не торопясь налаживают крепкую жизнь, и они значительнее крупных богачей, уже сытых до конца дней, обленившихся и равнодушных к жизни города.
Остальную повесть о покорении Твери доскажу вам
словами историка: [История государства Российского, т. VI, с. 173.] «Тогда епископ, князь Михайла Холмский, с другими князьями, боярами и земскими людьми, сохранив до конца верность своему законному властителю, отворили город Иоанну, вышли и поклонились ему как общему монарху России.
Неточные совпадения
Великий упрек был бы
историку предлагаемых событий, если бы он упустил сказать, что удовольствие одолело гостя после таких
слов, произнесенных Маниловым.
Самгин простился со стариком и ушел, убежденный, что хорошо, до конца, понял его. На этот раз он вынес из уютной норы
историка нечто беспокойное. Он чувствовал себя человеком, который не может вспомнить необходимое ему
слово или впечатление, сродное только что пережитому. Шагая по уснувшей улице, под небом, закрытым одноцветно серой массой облаков, он смотрел в небо и щелкал пальцами, напряженно соображая: что беспокоит его?
Что надобно было бы сделать с другим человеком за такие
слова? вызвать на дуэль? но он говорит таким тоном, без всякого личного чувства, будто
историк, судящий холодно не для обиды, а для истины, и сам был так странен, что смешно было бы обижаться, и я только мог засмеяться: — «Да ведь это одно и то же», — сказал я.
Наш светский писатель, князь Одоевский [Одоевский Владимир Федорович (1803—1869) — русский писатель, критик и
историк музыки.], еще в тридцатых, кажется, годах остроумно предсказывал, что с развитием общества франты высокого полета ни
слова уж не будут говорить.
Образцом того полного отсутствия какого-нибудь подобия определения того, что понимается под
словом «ересь», может служить суждение об этом предмете ученого
историка христианства Е. de Pressensé в его «Histoire du Dogme» с эпиграфом «Ubi Christus, ibi Ecclesia» (Paris, 1869).
Смущало и то, что Колесников, человек, видимо, с большим революционным прошлым, не только не любил говорить о революции, но явно избегал всякого о ней напоминания. В то же время, по случайно оброненным
словам, заметно было, что Колесников не только деятель, но и
историк всех революционных движений — кажется, не было самого ничтожного факта, самого маленького имени, которые не были бы доподлинно, чуть ли не из первых рук ему известны. И раз только Колесников всех поразил.
Словом — темная сторона опровергает то, что сказано
историком о светлой.
Так по крайней мере можно заключить из
слов наших
историков.
Историки, отвечая на этот вопрос, излагают нам деяния и речи нескольких десятков людей, в одном из зданий города Парижа, называя эти деяния и речи
словом революция; потом дают подробную биографию Наполеона и некоторых сочувственных и враждебных ему лиц, рассказывают о влиянии одних из этих лиц на другие и говорят: вот отчего произошло это движение, и вот законы его.
Такое заключение
историков можно объяснить разве только следующим: 1) история пишется учеными, и потому им естественно и приятно думать, что деятельность их сословия есть основание движения всего человечества, точно так же, как это естественно и приятно думать купцам, земледельцам, солдатам (это не высказывается только потому, что купцы и солдаты не пишут истории), и 2) духовная деятельность, просвещение, цивилизация, культура, идея, — всё это понятия неясные, неопределенные, под знаменем которых весьма удобно употреблять
словà, имеющие еще менее ясного значения и потому легко подставляемые под всякие теории.
И что будет представляться еще трогательнее будущему
историку — это то, что он найдет, что у людей этих был учитель, ясно, определенно указавший им, что им должно делать, чтобы жить счастливее, и что
слова этого учителя были объяснены одними так, что он на облаках придет всё устроить, а другими так, что
слова этого учителя прекрасны, но неисполнимы, потому что жизнь человеческая не такая, какую бы мы хотели, и потому не стоит ею заниматься, а разум человеческий должен быть направлен на изучение законов этой жизни без всякого отношения к благу человека.
Всё это странное, непонятное теперь противоречие факта с описанием истории, происходит только оттого, что
историки, писавшие об этом событии, писали историю прекрасных чувств и
слов разных генералов, а не историю событий.