Неточные совпадения
Но тут же вспомнил он, что не в меру было наклончиво сердце Андрия на женские речи, почувствовал
скорбь и заклялся сильно в
душе против полячки, причаровавшей его сына.
Ему доступны были наслаждения высоких помыслов; он не чужд был всеобщих человеческих
скорбей. Он горько в глубине
души плакал в иную пору над бедствиями человечества, испытывал безвестные, безыменные страдания, и тоску, и стремление куда-то вдаль, туда, вероятно, в тот мир, куда увлекал его, бывало, Штольц…
«Это не бабушка!» — с замиранием сердца, глядя на нее, думал он. Она казалась ему одною из тех женских личностей, которые внезапно из круга семьи выходили героинями в великие минуты, когда падали вокруг тяжкие удары судьбы и когда нужны были людям не грубые силы мышц, не гордость крепких умов, а силы
души — нести великую
скорбь, страдать, терпеть и не падать!
С такою же силой
скорби шли в заточение с нашими титанами, колебавшими небо, их жены, боярыни и княгини, сложившие свой сан, титул, но унесшие с собой силу женской
души и великой красоты, которой до сих пор не знали за собой они сами, не знали за ними и другие и которую они, как золото в огне, закаляли в огне и дыме грубой работы, служа своим мужьям — князьям и неся и их, и свою «беду».
«Только великие
души перемогают с такой силой тяжелые
скорби, — думал он.
В семь часов вечера Иван Федорович вошел в вагон и полетел в Москву. «Прочь все прежнее, кончено с прежним миром навеки, и чтобы не было из него ни вести, ни отзыва; в новый мир, в новые места, и без оглядки!» Но вместо восторга на
душу его сошел вдруг такой мрак, а в сердце заныла такая
скорбь, какой никогда он не ощущал прежде во всю свою жизнь. Он продумал всю ночь; вагон летел, и только на рассвете, уже въезжая в Москву, он вдруг как бы очнулся.
Когда Марья Алексевна опомнилась у ворот Пажеского корпуса, постигла, что дочь действительно исчезла, вышла замуж и ушла от нее, этот факт явился ее сознанию в форме следующего мысленного восклицания: «обокрала!» И всю дорогу она продолжала восклицать мысленно, а иногда и вслух: «обокрала!» Поэтому, задержавшись лишь на несколько минут сообщением
скорби своей Феде и Матрене по человеческой слабости, — всякий человек увлекается выражением чувств до того, что забывает в порыве
души житейские интересы минуты, — Марья Алексевна пробежала в комнату Верочки, бросилась в ящики туалета, в гардероб, окинула все торопливым взглядом, — нет, кажется, все цело! — и потом принялась поверять это успокоительное впечатление подробным пересмотром.
…Чтоб узнал об этом попечитель,
И, лежа под свежею лозой,
Чтоб я знал, что наш руководитель
В этот миг
скорбит о мне
душой…
— Не все еще исчезло; ты вооружаешь
душу мою, — вещал он мне, — против
скорби, дав чувствовать мне, что бедствие мое не бесконечно…
Казалось, народ мою грусть разделял,
Молясь молчаливо и строго,
И голос священника
скорбью звучал,
Прося об изгнанниках бога…
Убогий, в пустыне затерянный храм!
В нем плакать мне было не стыдно,
Участье страдальцев, молящихся там,
Убитой
душе необидно…
В то самое время в других местах на земле кипела, торопилась, грохотала жизнь; здесь та же жизнь текла неслышно, как вода по болотным травам; и до самого вечера Лаврецкий не мог оторваться от созерцания этой уходящей, утекающей жизни;
скорбь о прошедшем таяла в его
душе как весенний снег, — и странное дело! — никогда не было в нем так глубоко и сильно чувство родины.
—
Душа у него так и тает, сердце томительно надрывается, всемогущая мировая
скорбь охватывает все существо, а уста бессознательно шепчут:"Подлец я! великий, неисправимый подлец!"И что ж, пройдет какой-нибудь час или два — смотришь, он и опять при исполнении обязанностей!
Господи! неужели нужно, чтоб обстоятельства вечно гнели и покалывали человека, чтоб не дать заснуть в нем энергии, чтобы не дать замереть той страстности стремлений, которая горит на дне
души, поддерживаемая каким-то неугасаемым огнем? Ужели вечно нужны будут страдания, вечно вопли, вечно
скорби, чтобы сохранить в человеке чистоту мысли, чистоту верования?
Вот и хорошо: так он порешил настоятельно себя кончить и день к тому определил, но только как был он человек доброй
души, то подумал: «Хорошо же; умереть-то я, положим, умру, а ведь я не скотина: я не без
души, — куда потом моя
душа пойдет?» И стал он от этого часу еще больше
скорбеть.
« — Не кажется, но точно так я мыслю. Ни черные одежды и ни вздохи, ни слезы и ни грусть, ни
скорбь, ничто не выразит
души смятенных чувств, какими горестно терзаюсь я. Простите!» — проговорил молодой человек, пожав плечами и обращаясь к немцу. — Хорошо? — прибавил он своим уже голосом.
— Человеки! — сказал он им громко и внятно, дабы все на площади могли его слышать, — вы дружбой вашею и хлебом-солью с изменщиками моими заслужили себе равную с ними казнь; но я, в умилении сердца,
скорбя о погублении
душ ваших, милую вас и дарую вам живот, дабы вы покаянием искупили вины ваши и молились за меня, недостойного!
— Вот это правильно: ничто так не облегчает
души, как молитва! И
скорби, и гнев, и даже болезнь — все от нее, как тьма нощная от солнца, бежит!
— Да, да, да… раненько бы! раненько! Ведь я, маменька, хоть и бодрюсь, а в
душе тоже… очень-очень об брате
скорблю! Не любил меня брат, крепко не любил, — может, за это Бог и посылает ему!
Всю силу и мощь и все, что только Ахилла мог счесть для себя драгоценным и милым, он все охотно отдал бы за то, чтоб облегчить эту
скорбь Туберозова, но это все было вне его власти, да и все это было уже поздно: ангел смерти стал у изголовья, готовый принять отходящую
душу.
В этих целебных слезах я облегчил мои досаждения и понял, сколь глупа была
скорбь моя, и долго после дивился, как дивно врачует природа недуги
души человеческой!
— Обязательно — вредный! — шептал Тиунов, и глаз его разгорался зелёным огнём. — Вы послушайте моё соображение, это не сразу выдумано, а сквозь очень большую
скорбь прокалено в
душе.
Кожемякин всматривался в лица людей, исчерченные морщинами тяжких дум, отупевшие от страданий, видел тусклые, безнадёжно остановившиеся или безумно горящие глаза, дрожь искривлённых губ, судороги щёк, неверные, лишённые смысла движения, ничем не вызванные, странные улыбки, безмолвные слёзы, — порою ему казалось, что перед ним одно исстрадавшееся тело, судорожно бьётся оно на земле, разорванное
скорбью на куски, одна изболевшаяся
душа; он смотрел на людей и думал...
Феденька очень хорошо видел недостатки Анны Григорьевны и
душою скорбел о них. Но некоторое время он все еще не терял надежды и почти насильно навязывал ей политическую роль.
9 июня. Он был весь вечер у нас и ужасно весел: сыпал остротами, колкостями, хохотал, шумел, но я видела, что все это натянуто; мне даже казалось, что он выпил много вина, чтоб поддержать себя в этом состоянии. Ему тяжело. Он обманывает себя, он очень невесел. Неужели я, вместо облегчения, принесла новую
скорбь в его
душу?
О, как недостаточен, как бессилен язык человеческий для выражения высоких чувств
души, пробудившейся от своего земного усыпления! Сколько жизней можно отдать за одно мгновение небесного, чистого восторга, который наполнял в сию торжественную минуту сердца всех русских! Нет, любовь к отечеству не земное чувство! Оно слабый, но верный отголосок непреодолимой любви к тому безвестному отечеству, о котором, не постигая сами тоски своей, мы
скорбим и тоскуем почти со дня рождения нашего!
— В столь юные годы!.. На утре жизни твоей!.. Но точно ли, мой сын, ты ощущаешь в
душе своей призвание божие? Я вижу на твоем лице следы глубокой
скорби, и если ты, не вынося с душевным смирением тяготеющей над главою твоей десницы всевышнего, движимый единым отчаянием, противным господу, спешишь покинуть отца и матерь, а может быть, супругу и детей, то жертва сия не достойна господа: не горесть земная и отчаяние ведут к нему, но чистое покаяние и любовь.
Покидая дом, он не подкрепляет себя, как мы, мечтами и надеждами: он положительно знает только то, что расстается с домом, расстается со всем, что привязывает его к жизни, и потому-то всеми своими чувствами, всею
душою отдается своей
скорби…
Скорбь парня постепенно, казалось, сосредоточивалась и уходила в его
душу.
Ни звука!
Душа умирает
Для
скорби, для страсти. Стоишь
И чувствуешь, как покоряет
Ее эта мертвая тишь.
В церкви
душа Фомы напиталась торжественно-мрачной поэзией литургии, и, когда раздался трогательный призыв: «Приидите, последнее целование дадим», — из груди его вырвалось такое громкое воющее рыдание, что толпа всколыхнулась от этого крика
скорби.
— А ты, парень, чего окаменел? Отец был стар, ветх плотью… Всем нам смерть уготована, ее же не избегнешь… стало быть, не следует прежде времени мертветь… Ты его не воскресишь печалью, и ему твоей
скорби не надо, ибо сказано: «егда
душа от тела имать нуждею восхититися страшными аггелы — всех забывает сродников и знаемых…» — значит, весь ты для него теперь ничего не значишь, хоть ты плачь, хоть смейся… А живой о живом пещись должен… Ты лучше плачь — это дело человеческое… очень облегчает сердце…
—
Душа у праведного белая и гладкая, как мел, а у грешного как пемза.
Душа у праведного — олифа светлая, а у грешного — смола газовая. Трудиться надо,
скорбеть надо, болезновать надо, — продолжал он, — а который человек не трудится и не
скорбит, тому не будет царства небесного. Горе, горе сытым, горе сильным, горе богатым, горе заимодавцам! Не видать им царствия небесного. Тля ест траву, ржа — железо…
Елпидифор Мартыныч смиренно покорился своей участи, хотя в
душе и глубоко
скорбел о потере практики в таком почтенном доме.
По низу медлительно и тяжко плывут слова; оковала их земная тяга и долу влечет безмерная
скорбь, — но еще не дан ответ, и ждет, раскрывшись, настороженная
душа. Но ахает Петруша и в одной звенящей слезе раскрывает даль и ширь, высоким голосом покрывает низовый, точно смирившийся бас...
Тело молодо и юношески крепко, а
душа скорбит,
душа устала,
душа молит об отдыхе, еще не отведав работы.
Схоронив на дне
души всю безмерную материнскую
скорбь свою, она, минуты не теряя, велела заложить кибитку, одела мужа в его давно без употребления хранившуюся в кладовой полковую либерию, посадила его в повозку и отправила в город, где была высшая местная власть.
По уходе его отец мой вдруг почувствовал себя спокойнее. Точно как будто бы вместе с портретом свалилась тяжесть с его
души. Он сам изумился своему злобному чувству, своей зависти и явной перемене своего характера. Рассмотревши поступок свой, он опечалился
душою и не без внутренней
скорби произнес...
Покачивают слова его, как ветром, и опустошают меня. Говорил он долго, понятно и нет, и чувствую я: нет в этом человеке ни
скорби, ни радости, ни страха, ни обиды, ни гордости. Точно старый кладбищенский поп панихиду поёт над могилой: все слова хорошо знает, но
души его не трогают они. Сначала-то страшной показалась мне его речь, но потом догадался я, что неподвижны сомнения его, ибо мертвы они…
О, как недостаточен, как бессилен язык человеческий для выражения высоких чувств
души, пробудившейся от своего земного усыпления. Сколько жизней можно отдать за одно мгновение небесного чистого восторга, который наполнял в сию торжественную минуту сердца всех русских! Нет, любовь к отечеству не земное чувство! Она слабый, но верный отголосок непреодолимой любви к тому безвестному отечеству, о котором, не постигая сами тоски своей, мы
скорбим и тоскуем почти со дня рожденья нашего.
Если ж ты
Своей
душой, миролюбиво-мудрой,
Столь ведомой наместнику Христа,
Как он, о царь,
скорбишь о разделенье
Родных церквей — он через нас готов
Войти с твоим священством в соглашенье,
Да прекратится распря прежних лет
И будет вновь единый пастырь стаду
Единому!
Ксенья, Ксенья!
И жизнь и
душу я б хотел отдать,
Чтоб эту
скорбь, чтоб эту злую боль
Взять от тебя!
И пусть меня людская злоба
Всего отрадного лишит,
Пусть с колыбели и до гроба
Лишь злом и мучит и страшит:
Пред ней
душою не унижусь,
В мечтах не разуверюсь я,
Могильной тленью в прах низринусь,
Но
скорби не отдам себя!..
— На миру
душу спасти, — проговорил он задумчиво, — и нет того лучше… Да трудно. Осилит, осилит мир-от тебя. Не те времена ноне… Ноне вместе жить, так отец с сыном, обнявши, погибнет, и мать с дочерью… А
душу не соблюсти. Ох, и тут трудно, и одному-те… ах, не легко! Лукавый путает, искушает… ироды смущают… Хладом, гладом морят. «Отрекись от бога, от великого государя»…
Скорбит душа-те, — ох,
скорбит тяжко!.. Плоть немощная прискорбна до смерти.
Тогда
скорбь вошла в мою
душу с такою силой, что сердце мое стеснилось и я почувствовал, что умру, и тут… ну, вот тут я и проснулся.
И
скорбь и сознание своего одиночества все сильнее наполняли
душу Цирельмана.
—
Душа моя
скорбит смертельно. Побудьте здесь и бодрствуйте, — сказал он и быстрыми шагами удалился в чащу и скоро пропал в неподвижности теней и света.
Еленино платье, строгое и черное, лежало на ней печально, — как будто, облекая Елену в день
скорби, не могла равнодушная одежда не отражать ее омраченной
души. Елена вспоминала покойную мать, — и знала, что прежняя жизнь, мирная, ясная и строгая, умерла навсегда. Прежде чем начнется иное, Елена холодными слезами и неподвижной грустью поминала прошлое.
Из сорока стихотворений, напечатанных в книжке, в тридцати наверное найдется
скорбь больной
души, усталой и убитой тревогами жизни, желание приобрести новые силы, чтобы освободиться от гнета судьбы и от мрака, покрывавшего ум поэта…
Пред ней
душою не унижусь,
В мечтах не разуверюсь я…
Могильной тенью в прах низринусь,
Но
скорби не отдам себя…
Устинов и Стрешнева молча, с какою-то обмирающею
скорбью в
душе, глядели на всю эту мрачную, ужасную картину.